#книги о репрессиях

[gutherzig-2014]

Блейн Харден - Побег из лагеря смерти

(книгу начал читать после новости о смерти Навального в колонии - тогда всё казалось таким безнадёжным, что я искал - за что бы уцепиться? как люди выживали в таких условиях?)

Автор (журналист) проводил интервью с героем в Южной Корее и Америке – после его побега. Скрупулезно сравнивал его данные с информацией, полученной из других источников (в т.ч. от других беглецо��). И убедился, что Шин (герой) говорит правду.

В этой книге вся его жизнь от рождения в концлагере в Северной Корее до побега: сначала в Китай, а потом в Южную Корею и США и попыток устроиться после.

В начале автор описывает шрамы на теле героя - след от крюка, за который вешали над огнем во время пытки (кожа на щиколотках тогда была сорвана из-за кандалов) и следы от ожогов. Его пытали 7 месяцев. За что? За то, что он не сдал мать и брата, которые пытались бежать. Ему было 13 А его первое воспоминание о жизни в лагере в 4 года – это казнь заключенных Другие печальные подробности в фото

Многие из прибывающих в лагерь теряли волю к жизни, убитые контрастом между комфортным прошлым и чудовищным настоящим, а у рожденного в лагере имелось своеобразное преимущество: полное отсутствие каких-либо ожиданий.

[В конце книги приведены 10 правил, которые узники лагеря должны были знать наизусть]

Бежать из лагеря герой решил благодаря знакомству с заключенным, на которого он должен был стучать. Жизнерадостность Пака и его «подрывные» рассказы дали Шину мечты о будущем. Он вдруг увидел, где находится и чего лишен.

Лагерь перестал быть его домом и превратился в ненавистную и омерзительную клетку.

И Шин решил не стучать на знакомого, а запланировать побег.

Грустно, что и после побега герой не может расслабиться, прошлое преследует его (ПТСР во всей красе), и он н�� приспособлен к жизни, где не надо воровать, голодать и ждать, что за тобой придут – т.е. и годы спустя он всё равно ждёт, словно загнанный зверь. (вновь к вопросу о солдатах, которым предстоит вернуться с войны к мирной жизни – вижу в этом большую угрозу)

Это книга не об ужасах репрессий и концлагерей середины ХХ века, а о том, что существует прямо сейчас, когда жители Северной Кореи страдают от голода, цезуры и за каждое нарушение им грозит ссылка в исправительный трудовой лагерь.

Труд заключенных плохой вариант для успешной экономики (как нас учит книга «Неудобное прошлое»), зато работающий способ сохранить монополию на власть в стране.

История рассказана изнутри лагеря с вышками и колючей проволокой. С беспределом охранников, где люди теряют себя, пытаясь выжить и готовы на всё ради порции еды: женщины отдают себя, мужчины и дети стучат на других. Стукачество, возведённое в систему.

Это не выдуманная история Оруэлла, это реальность, которая до сих пор существует в соседней стране. Такое знание ошеломляет

Прошлый пост об Освенциме (и прежние), по-крайней мере из далёкого прошлого, когда была война, а когда войны нет: Чем оправдать такую жестокость?

Оказывается, всё тем же - угрозой войны.

(хорошо читать вместе с книгой Барбары Демик "Повседневная жизнь в Северной Корее" - писал здесь о ней несколько лет назад - хэштэг #барбара демик)

[genealogyrus]

Никита Благово — внук расстрелянного дворянина и директор музея немецкой школы. Что он узнал за годы поисков о судьбе людей, вспоминать которых было «не принято». Никита Благово — внук дворянина и полковника Константина Петровича Благово участника Русско-японской и Первой мировой войн, расстрелянного большевиками за «антисоветскую деятельность». Табличку с именем Константина Благово проект «Последний адрес» по инициативе внука установил в сентябре 2023 на доме 31 по 14-й линии Васильевского острова. Сам Никита Благово известен как автор нескольких книг, основатель и директор музея школы Карла Мая — первой школы в Российской империи с индивидуальным подходом к образованию. Он много участвует в генеалогических конференциях и консультирует т��х, кто хочет изучать историю своей семьи. Благово рассказал «Бумаге» почему считает важным говорить о сталинских репрессиях, как относится к ошибкам своих предков и почему генеалогия — это путешествие во времени. Откуда у Никиты Благово возник интерес к истории школы Карла Мая — Я до войны учился во втором классе 30-й школы в типовом здании из силикатного кирпича на 9-й Советской улице, которая никакого впечатления не производила. А тут, 1 сентября 1944 года, мы заходим в помещение 5-й средней школы на Васильевском острове и сразу поражаемся ее интерьерами. Представьте, после очередного урока учительница говорит: «Следующий урок будет, — вслушайтесь, — в аудитории физики». Мы шестиклассники, блокадные мальчишки, слова такого не знали. Идем, открываем широченные двери — и перед нами амфитеатром поднимаются дубовые скамьи. Где это вы видели, чтобы в школе были амфитеатры в кабинетах? Начинаем физику, берем наглядные пособия: латунные, старинные, с ненавидимым тогда двуглавым орлом. Уже во взрослом возрасте я прочел на одном дыхании книжку нашего ученика Льва Успенского «Записки старого петербуржца», окончившего нашу школу с золотой медалью в 1918 году, а потом прочел и воспоминания Бенуа, который закончил школу в 1890-м, и открыл для себя петербургскую гимназию и реальное училище Карла Мая. Но когда мы сидели за школьными партами в школе № 5, ни учителя, ни директор не говорили нам, что до 1918 года здесь располагалось одно из лучших средних учебных заведений города. Некоторые наши ученики, у которых предки были связаны с дореволюционной интеллигенцией, знали об этом, но не говорили ничего. Это было не принято. Я получил высшее образование в Электротехническом институте и работал в энергетике всю свою жизнь до выхода на пенсию в 1992 году. Но интерес к альма-матер никогда не пропадал и не затухал. В 1986 году я увидел на экране телевизора интервью академика Лихачева в студии Останкино, в котором он рассказывал про школу, в которой учился, — бывшую гимназию Карла Мая. Мы встретились, и он предложил мне написать книгу, пообещав необходимую поддержку. Она вышла уже в 1990-м тиражом 100 тысяч экземпляров и называлась «Школа на Васильевском». Лихачев в предисловии к первому изданию книги о школе писал, что хочет, чтобы это была первая ласточка в серии публикаций по истории лучших петербургских школ. Но, увы, в том объеме, в котором мы изучили 168-летнюю историю нашего учебного заведения, ни одна школа больше не изучена. Эту книгу прочел директор Института информатики РАН Рафаэль Юсупов, которая с 1978 года занимала здание школы. Он страшно удивился и предложил мне создать музей. Я был на пенсии и, не имея профессионального музейного образования, начал разыскивать учеников этой школы, их потомков. 12 мая 1995 года совместно с академиком Лихачевым была открыта первая маленькая экспозиция. Все эти годы продолжался поиск биографий, документов, фотографий, любых сведений, касавшихся наших учеников. И сейчас мы знаем биографии почти тысячи наших учеников и учителей, постоянно выпускаем книги о них и о школе. В 2023 году мы провели 233 экскурсии, что для нашего музея немало. В чем уникальность школы Мая и чего не хватает современному образованию— В 1856 году к преподавателю Карлу Маю обратилась группа василеостровских немцев. Они попросили его создать школу, которая давала бы качественные прикладные знания. Так в Петербурге возникла новая частная школа: сначала в надворном флигеле дома № 56 на 1-й линии Васильевского острова, а затем, с 1861 года, — в доме № 13 на 10-й линии. С 1910 года школа работала уже на 14-й линии. Подбору педагогов в школе уделялось особое внимание. Май говорил: если учитель не может с полной ответственностью перед собой сказать, что он «сперва любит, а потом учит», если он не может не только отдавать знания по предмету, но всё свое сердце и всю жизнь без остатка, — он не должен быть учителем. Лев Успенский писал: «У Мая нет и не может быть педагогов-мракобесов, учителей-черносотенцев, людей в футлярах, чиновников в вицмундирах». От того, какие педагоги, зависит будущее общества. Вне зависимости от того, какой род деятельности выбрал человек. Каждый педагог должен быть прежде всего воспитателем. Это то, что сейчас находится на очень низком уровне. Есть, конечно, исключения, прекрасные учителя, прекрасные школы. Но отношение к профессии педагога как важнейшей и первостепенной в государстве на протяжении многих лет отсутствовало. В центре школы Карла Мая стоял ученик, которого расс��атривали как личность, заслуживающую уважения, доверия, индивидуального подхода в зависимости от знаний и способностей. Учитель математики, например, давал разные домашние задания сильным и склонным к точным наукам ученикам и слабым. Но так, чтобы каждый с заданиями мог справиться: тогда он сохранит интерес к учебе. Важным было впитывание учениками — ненавязчиво, не дидактически — чувства доброты и милосердия. Май говорил, что ученика надо развивать умственно, нравственно, эстетически и физически. Как советский электротехник Никита Благово узнал о своем происхождении и истории своих предков — С первых минут, когда я начал сознательно мыслить, я узнал о том, что у меня дворянское происхождение. Помню, как в году в 37-м или 36-м в нашу коммунальную квартиру вошли две женщины лет 45 — благообразные, с платочками, светлые юбки, светлые платья. И говорят: «Барыня, это мы вам яички и творожок вашему внучку принесли». И тогда я подумал: если бабушка была дворянка — «плохая», как нас учили в школе — то вряд ли бы приехали две знакомые и привезли это. Моя мать умерла на третий день после моего рождения. Отец в детстве мной совершенно не занимался, до войны я видел его один раз мельком. Но бабушка и дедушка погибли в блокаду, и после войны отец разыскал меня. В пятую школу, бывшую гимназию Мая, я пошел уже из новой семьи отца. Я спрашивал папу, кто его родители. Он был человек замкнутый, суровый, резковатый. Он хлопнул ладонью по столу и сказал: «Никогда меня об этом не спрашивай!». Шли годы, наступила оттепель, я говорю: «Ну пап, всё-таки интересно, расскажи». Он ответил: «Если тебе очень надо, всем говори, что у тебя бабушка прачка, а дедушка сапожник». Еще раз я спросил незадолго до его смерти, но он опять хлопнул ладонью по столу и ответил: «Нет, никогда тебе не скажу!» На похоронах отца, помню, была домашняя обстановка. Одна незнакомая мне женщина, увидев меня, произнесла: «О, вот мы наконец увидели Никиту, о котором Володя столько рассказывал, но никогда не показывал». Оказалось, что это моя тетя. После поминок я спросил ее о бабушке и дедушке. Она сказала: «Конечно, приходи, когда будешь в Москве, я расскажу. У тебя нет оснований стыдиться своего деда». Благодаря ей мне удалось увидеть фотографии. Потом я работал в Военно-историческом архиве в Москве, и сейчас знаю достойнейшую биографию полковника Константина Петровича Благово, кавалера семи боевых орденов, в том числе ордена Святого Георгия, а также награжденного Георгиевским оружием. Он закончил военное училище в Ярославле и продолжил военное образование в Петербурге. Служил в 147-м пехотном Самарском полку, в составе которого отличился в русско-японской войне. Затем во главе своего батальона участвовал в 15 сражениях Первой мировой войны, в последнем из них потерял руку, был отправлен на лечение в Крым, где после прихода Красной армии 30 декабря 1920 года был расстрелян. Отец смог поступить в Железнодорожный путейский институт, но через месяц учебы началась чистка. Его арестовали в общежитии, и он полгода сидел в Бутырской тюрьме. Как сталинские репрессии изменили жизнь семьи Благово — Мама моя была единственной, любимой, способной дочерью, которая с отличием закончила романское отделение Педагогического института имени Герцена и была отправлена на месяц на практику за рубеж. Вернулась, стала работать в библиотеке, вышла замуж. Чекисты разобрались: «Была за границей — значит шпионка». Ее арестовали, она провела полгода в тюрьме на Шпалерной на холодных полах, и бабушка всегда говорила, что она погибла, потому что ее здоровье было подорвано этим пребыванием в заключении. Первое, что я помню, — как мы с бабушкой поехали на кладбище и, когда мы подошли к могиле, она сказала мне, что здесь лежит моя мама, которая умерла, потому что ее неправедно посадили в тюрьму. Мой дедушка со стороны мамы был до революции преподавателем в кадетском корпусе, имел военный чин. Его дважды арестовывали только за то, что он был военным в царской армии. Опекунство надо мной оформил брат моей мамы — дядя Коля. Любимый, талантливый, добрый. Но, поскольку его отец был царским офицером, он не мог получить образование и работал кочегаром на паровозе. Хорошо помню, как 10 июня 1937 года в четыре утра в комнату вошли сотрудники известной организации, предъявили ордер на арест, дали 15 минут на сборы и растерянного дядю увели. Больше мы его никогда не видели. И мы семь месяцев два раза в неделю ходили на Шпалерную и передавали дяде передачки или записки, пока нам не сказали: «10 лет без права переписки». Мы тогда не знали, что эта фраза означала расстрел. В 90-е годы я читал это дело, протоколы допросов, и в последнем было сказано: «допрос прекращен в ��вязи с физическим состоянием допрашиваемого». То есть его забили до того, что он не мог отвечать. Знание обо всех этих арестах в семье порождало мысль о том, что может всё случиться, может быть неправедный арест за любую сомнительную фразу. Поэтому какая-то осторожность в высказываниях всегда была — в школьные, в студенческие годы. Я никогда никому не рассказывал о том, что у меня родственники арестованы, расстреляны. Это было не принято. Я изучаю школу и знаю, что в 1934-м году арестовали шестерых учеников девятого класса нашей школы. Они собирались у одноклассника, что-то обсуждали, но никто не знал что. Соседи написали донос. Через четыре месяца мальчиков выпустили, а двух расстреляли. Один из них потом рассказывал: «Меня не было четыре месяца в школе. Через четыре месяца я пришел в школу, сел на свое пустующее место, и ни один человек в классе меня не спросил, почему я не был в школе. И учитель не спросил. И директор не спросил. Это было не принято и опасно». Никто не пришел к нему домой и не спросил, почему того нет на уроке — вы придете навестить исчезнувшего ученика, а там засада. Повсюду жил страх. Но при этом ни бабушка, ни дедушка о властях и государстве ничего плохого, даже мало-мальски критического, никогда не говорили. Говорили, что надо любить родину и, когда вырасту, трудиться на благо отечества. Когда арестовывали кого-то, говорили, что это трагическая ошибка, которую когда-нибудь исправят. И это «чувство родины» в широком смысле я впитал от них навсегда. В молодые годы я иногда вступал в полемику с людьми, которые были либо не сведущи, либо придерживались мнения, что репрессии были справедливы, мол, «лес рубят, щепки летят». Сейчас я уже не пытаюсь никого переубедить, понимаю, что это невозможно. Чем больше лет проходит, тем всё более близко к истине судят об истории. Для того, чтобы в сознание большинства людей репрессии вошли как явление вредное и постыдное, надо еще время. Зачем изучать историю своей семьи — Большую часть советского времени архивы были недоступны. В 1987 году я пришел в Центральный Государственный исторический архив в здании Сената для изучения документов по истории гимназии Мая. Заместитель директора архива Николай Малеванов, взяв мое заявление, произнес: «Благово? А вы знаете историю своей фамилии?». Я отвечаю, несколько смутившись, что, к сожалению, нет. А он: «А у нас есть дела ваших предков. Если хотите, я вам разрешу с ними познакомиться». Я кивнул ут��ердительно. И вскоре погрузился в чтение одного за другим объемных дел: одного, содержащего более 400 листов, второго — 250. Всё прочитанное и законспектированное глубоко взволновало и заинтересовало меня. Я много месяцев ходил, систематизировал, строил древо и шаг за шагом узнавал, что есть ветвь в Твери, в Костроме, в Москве, в Новгороде, в Смоленске. Например, когда я взял свод законов Российской империи, я на одной из страниц неожиданно прочел, что в 1712 году решением Сената из Москвы в Петербург была направлена группа «новиков», — так назывались молодые люди, не имевшие семьи, — и среди них был Пётр Васильевич Благово. То есть мои предки появились в Петербурге три века назад. Еще один мой предок, поручик Степан Сергеевич Благово, как оказалось, участвовал в Бородинской битве. Когда я в 2012 году побывал на историческом поле и поднялся на Шевардинский редут, в памяти тотчас возникла строка из его формулярного списка, где было написано, что при отражении атаки неприятеля на это укрепление, он был ранен «отломком ядра в правое плечо и пулею в левую ногу», и мне тогда показалось, что я ощущаю запах порохового дыма и слышу свист летящей пули. Я как будто путешествую в разные эпохи через историю своей семьи. Я придерживаюсь твердого мнения, что каждый человек, вне зависимости от того, кем были его предки, может и должен знать историю своего рода. Потому что если предки чего-то достигли, то можно стремиться к этому уровню: приблизиться или превзойти. Если же они совершили неблаговидные поступки, то это повод для того, чтобы их не повторить. Это же касается советских репрессий. Надо знать свою историю без преувеличений, без прикрас и не скрывая ничего плохого. Нельзя уничтожать огромное количество невинных людей, которые могли принести большую пользу отечеству. Трудолюбивых крестьян, названных кулаками, опытных военных, которых обвинили в заговоре. Это был трагический, глубоко ошибочный период истории, где решения принимали необразованные, корыстные и недобрые люди. Конечно, об этом надо говорить, чтобы это никогда не повторялось. https://oas-heroes-849317.appspot.com 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 ✅Услуги составления родословной, генеалогического древа. 📖 ��АКАЗ РОДОСЛОВНОЙ на нашем сайте: www.genealogyrus.ru/zakazat-issledovanie-rodoslovnoj 📖 ЗАКАЗ РОДОСЛОВНОЙ в нашей группе ВК: https://vk.com/app5619682_-66437473 ✉ Напишите нам: arhrodoslov@yandex.ru или администратору группы.

[kostromanews]

В Кос��роме и Мантурово почтили память репрессированных земляков

День памяти жертв политических репрессий отметили «Папиными письмами», «Молитвой памяти» и «Костромской Голгофой». Историко-документальная выставка «Папины письма» составлена из писем заключенных ГУЛАГа своим детям. Среди экспонатов – письма наших земляков Михаила Стройкова и Владимира Карпинского. Только двое из восьми героев выставки вернулись домой. Четверых расстреляли после нескольких лет заключения, двое умерли в лагере. Выставка была создана на средства президентского гранта, в 2014 году открыта в Костроме, а затем начала путешествие по области и уже побывала в Буе, Вохме, Галиче, Макарьеве, Нерехте, Судиславле и Шарье. В торжественном открытии выставки 29 октября в Мантуровском краеведческом музее вместе с живущими в районе потомками репрессированных и местными школьниками участвовали гости из Костромы – доктор исторических наук, профессор Евгений Флейман и член Костромской городской общественной организации пострадавших от политических репрессий Елена Лутохина. В День памяти жертв политических репрессий 30 октября в Костроме состоялась мемориальная акция «Молитва памяти». Она проходит в России с 2007 года, а в Костроме проводится в четвертый раз. Акцию благословил митрополит Костромской и Нерехтский Ферапонт, а организаторами выступают Костромское церковно-историческое общество (КЦИО) и Костромская городская общественная организация пострадавших от политических репрессий. Как и в прошлом году, местом проведения «Молитвы памяти» стала площадка возле Пантелеимоновско-Елисаветинского храма на улице Депутатской. Там на церковной стене установлена мемориальная доска в память о зверски убитой большевиками великой княгине Елизавете Федоровне Романовой. Костромичи, которые не смогли присутствовать на акции, имели возможность наблюдать за происходящим в прямом эфире на канале Kostroma.Online. «Долгие годы невозможно было произнести слово «репрессии», невозможно рассказать о тех, кто невинно пострадал. Восстанавливая память, мы восстанавливаем самих себя, потому что время метафизично, оно касается не только определенных дат, какого-то исторического отрезка, оно касается каждого из нас» – сказал настоятель храма и председатель КЦИО протоиерей Дмитрий Сазонов. После литии костромичи поочередно читали имена жертв политических репрессий советской эпохи. Клирики зачитали список погибших священнослужителей и мирян – от дьяконов и псаломщиков до епископов и архиепископов. Другие участники акции озвучили фамилии из Книги памяти Костромской области, называя год рождения, род занятий, обвинительный приговор и дату гибели каждого репрессированного. Большинство погибших обвинялись в «антисоветской агитации» и «шпионаже». Некоторые из вышедших к микрофону костромичей говорили о своих родственниках, попавших в сталинские лагеря или расстрелянных из-за нелепых, надуманных обвинений. После чтения имен в Пантелеимоновско-Елисаветинском храме открылась краеведческая выставка «Костромская Голгофа» о репрессиях 1917-1953 годов против священнослужителей и мирян. Ранее эта выставка, состоящая из архивных документов и фотографий, уже экспонировалась в различных музеях, храмах и учебных заведениях Костромы и Нерехты. Затем дети и внуки репрессированных отправились на площадь Мира, где возложили цветы к мемориальному знаку. А вечером костромичи выставили на окна зажженные свечи в память о всех погибших и пострадавших.   Не забудьте подписаться на телеграм-канал Kostroma.News Фото Алексея Молоторенко и Мантуровского краеведческого музея Read the full article

[diakonoff]

Понадобилось всего 15 лет! Столько дают за убийство!

Понадобилось всего 15 лет! Столько дают за убийство!

И вот наконец-то произошло событие, к которому я шёл более 15 лет, а именно моя книга на английском языке издана в США. Это первый том «Для тех, кто свободу любит» из четырех книг серии «В зоне Uz» о политических репрессиях в Узбекистане. Первые публикации моей книги на русском языке, состоялись в 2014 году в русскоязычном издательстве в Германии «Зарубежные задворки», после чего я заключил…

[maks-bookman]

Легенды Инвалидной улицы, книга написанная с душой

Эфраим Севела (урожденный Ефим Евелевич Драбкин)

Легенды Инвалидной улицы

Есть легенда, что эта книга была написана по настоятельной просьбе барона Ротшильда, ровно за 14 дней.

Книга вроде бы писалась в добровольно-принудительном методе. Но книга была написана, и это просто маленький шедевр еврейского юмора.

В "Легендах Инвалидной улицы" описаны истории небольшого городка( возможно Бобруйска), хотя нигде не указано название города. Сам городок чем-то напоминает Одессу, своим неповторимым юмором и атмосферой.

Сюжет книги состоит из небольших историй, рассказанных ребенком, мальчиком, который жил на этой улице.

Истории про евреев живших на этой улице. У каждого персонажа своя, особенная судьба-история, где-то трагичная, где-то счастливая, где-то смешная.

Книга пронизана иронией о строительстве коммунизма, о бедности, нужде, о репрессиях, войне и вообще, о жизни того времени.

Частично история описывает жизнь самого автора, когда он был ребенком, его детские мечты, детские наблюдения, его рассказы полны света, любви и оптимизма.

Где-то было грустно, где-то смешно, но в целом - это история людей того времени. Очень яркая книга, со своим колоритом, со своим характером, со своими персонажами. Которые нам напоминают кого-то знакомого.

Книга с умом и юмором. Если вы хотите узнать, если у вас душа, прочтите эту книгу. И если у вас внутри станет как-то неуютно, что-то заворочается, несмотря на смех сквозь слезы, это она - душа, ваша душа.

Читайте и наслаждайтесь.

Если вам понравилась книга ,оставляйте комментарии.

Подписывайтесь на канал, будет много интересного.

[lukrusglub]

Интервью с Ксенией Ат

Организуемый нами однодневный фестиваль женского вокала СИРИН В ЛУКОШКЕ пройдёт 16 февраля 2020 года в МСК. В рамках информационной кампании мы попросили Тимура Селиванова взять интервью у Ксении Ат, участницы фестиваля. Интервью получилось весьма подробным!

Тимур Селиванов: Твой жизненный интерес, твоя тема сейчас – это репрессии, лагеря. При этом ты писала, например, что Шаламова прочла ещё в раннем отрочестве. Получается, эта тема внутри тебя зрела, а дело Дмитриева стало спусковым крючком? И ещё – как ты соотносишь свою обыденную жизнь с погружённостью в лагерную тему, экзистенциально очень нагруженную? Умеешь ли ты с ней обходиться так, чтобы она тебя не поглощала полностью? Ксения Ат: Дело Дмитриева действительно было спусковым крючком. Когда я впервые прочла о нем, то поняла: «Надо ехать, это оно, это то самое». Похоже на то, когда ты инструмент выбираешь: попробовал сто гитар, а потом одна, может быть, даже не самая лучшая – и это именно она, единственная «твоя». Это какие-то вещи, которые тебя заставляют жить, резонируют со всем твоим существом. В детстве, лет с одиннадцати, мне очень нравилось читать мемуары военного периода, что-то связанное с военнопленными – советскими или немецкими, лагерями, условиями заключения. Как человек, на первый взгляд, совершенно к ним не готовый, какой-нибудь интеллигент, выживает, как происходит воспитание духа. Для меня эта тема никогда не была мрачной, для меня она – про преодоление самой жуткой ситуации, которую ты можешь вообразить, и про создание нового пласта творчества в этом поле. Тот же Шаламов или Георгий Демидов – это прекрасные писатели, которые сформировали новую веху русской культуры, по-новому ответили на вопросы: «Что такое мораль? Что такое человек? Что такое счастье?». Сейчас мы живем в комфортных условиях – я, например, могу работать удалённо, в том числе и зарабатывать творчеством или стримами и не париться. И важно помнить, что так было не всегда, а откат всегда возможен. Это помогает ценить каждый момент счастливой жизни, которая есть сейчас. Всё может измениться когда угодно – самолёт может на мой дом упасть, или я под поезд упаду. Напоминание о том, что есть другая жизнь, гораздо более тяжёлая, помогает ценить каждый момент жизни и делать больше хороших вещей, чем плохих. Я хожу на гештальт-терапию, даже не из-за личных проблем, – она помогает мне в творчестве. Если у меня затык, гештальт для этого прекрасно подходит: ты ковыряешься, находишь какие-то новые части себя, в творчестве это лучший гид. Пару месяцев назад я ходила к психологу как раз по такому поводу: я поняла, что в лагерной теме я начинаю акцентировать своё внимание только на страданиях. Долго писала только страдальческие песни, и мне это совершенно стало не нравиться, в этом тоже есть мертвечина какая-то. Да, конечно, лагеря – это про страдания, про массовые убийства, это страшные вещи. Но всё-таки многие из тех людей, которых я уважаю, книги которых я читаю, знали, на что они идут. Это был очень сильный, волевой поступок – заниматься тем, чем они занимались, зная, что их ждет. Некоторые из них сами, осознанно пошли на смерть – но они прожили смелую жизнь, реализовали такие вещи, которые никто кроме них вообще не реализовал. Многие из расстрелянных в Сандармохе – цвет русской интеллигенции: фотографы, геодезисты, биологи, религиоведы… Они не испугались, они пошли в страх смело. Я поняла, что не хочу их только оплакивать, я хочу говорить о торжестве их смелости, об их жизни. У Демидова есть рассказ «Дубарь», про то, как он хоронил мёртвого младенца в вечной мерзлоте. Звучит довольно жутко. Но после прочтения наполняешься светом, потому что в нём заключена огромная сила – сила дерева, прорывающего асфальт. Она открывается только очень свободным людям, и каждый раз удивительно наблюдать, как настоящая свобода и сила духа формируются в условиях, максимально враждебных для человека. Т.С.: Можно ли говорить о лагерной прозе как о чисто литературных текстах, отвлекаясь от всего фактического «бэкграунда»? Очень грубо говоря, можно ли сопоставлять литературу о репрессиях, например, с прозой маркиза де Сада? К.А.: А я всегда смотрю на эти тексты как на литературу, для меня это не документы. Документ – это расстрельный рапорт, прописанные условия заключения. Всегда, кстати, интересно бывает прочесть книгу, а потом посмотреть, где кто сидел, какие фактически были условия. Мне очень понравилась книга врача Шаламова, Бориса Лесняка, всем рекомендую его прочесть. Это такая мемуаристика-документалистика. Он много рассказывает о Шаламове, о том, как они с женой его спасали, там приводится много фактических документов. И вот, Лесняк вспоминал, как они с Шаламовым обсуждали его рассказы. Лесняк в них тоже фигурирует, он часто был гиперболизированным героем, иногда он в них умирал… Это рождает какое-то спокойствие, ты понимаешь, что Шаламов тоже понимал это как литературу. Противники, оголтелые последователи советской идеологии, которым что ни скажи – всё неправда, часто упоминают: «Вот Солженицын сказал: “сто миллионов репрессированных”, а на самом деле…» Чистейшая демагогия – связать литературу и документ. Это очень несерьёзно, никто не оперирует цифрами из художественной литературы, не ссылается на неё в научных работах о репрессиях. Много интереса было к теме сибирских репрессий после того, как вышла книга «Агнесса» про жену начальника ОГПУ-НКВД по Западной Сибири. Книга замечательная, вызывает тошноту на протяжении всего её чтения. Это, понятное дело, не документ, но может возбудить интерес – посмотреть, как фактически обстояло дело. Литература может возбудить интерес к документу, но никто ей не оперирует. Шаламова, Демидова, Олега Волкова я считаю прекрасными писателями. Даже если бы они вообще не сидели, и всё, что они написали, было бы ими выдумано, – их книги остались бы прекрасной литературой. Волков – самый долгий сиделец, он пробыл в лагерях около 25 лет. Его знаменитая книга – «Погружение во тьму». Недавно у меня были жаркие споры о Евгении Гинзбург. Помню, как читала её в школе, и она у меня вызвала непонятное ощущение, которое обычно подобная литература никогда не вызывала. Я подумала, что совершенно не верю в то, что происходит в книге. Обычно у меня при чтении лагерной прозы снижена критика. Но у Лесняка, например, упомянуто, как врачи спасали Гинзбург – её, как и Шаламова, устроили работать в больнице, а она в своей книге писала про злых врачей. Каким мемуарам верить? Я понимаю, что это литература, что она написала про злых врачей, чтобы гиперболизировать весь ужас ситуации. Но мне и как литература «Крутой поворот» не нравится, это такой нарциссический памфлет. Я лучше, опять-таки, Демидова прочту, который вдохновит меня жить каждый день как последний. Получается, тут всё неразрывно – и литература важна, и персона самого писателя. Если она слишком сильно выпячивается, мне уже неинтересно. Т.С.: Насколько ты погружена в историю российских репрессий? Можешь ли ты проследить связь от декабристов, каторги и ссылок народовольцев – до диссидентов и современных сидельцев-антифашистов? Чувствуешь ли ты себя осведомлённой по этим темам? Каких менее известных авторов ты можешь посоветовать? К.А.: М��гу сказать, что начитана по теме Большого террора и вокруг него, с 30-х до 50-х годов. Мне интересен момент, когда вся власть была в руках красных, когда была максимальная концентрация зла. Мы сейчас читаем про какого-нибудь, прости господи, карельского майора и ужасаемся: «Как же это может быть в наше время?» – а тогда таких майоров было очень много. В 30-е всё, как в «Красном смехе» моего любимого Андреева, становится красным от крови, мир тонет в крови. Тут важна ещё позиция человека и государства: в 30-х происходит важный перелом. Формируется новый строй, людям нужно себя резко самоопределить, и это самоопределение не связано с тем, сколько ты денег заработаешь, а с тем, будешь ты жить или нет. Происходит резкий и важный переход, и сама жизнь от этого становится ценной, яркой и более концентрированной, что ли. Вся лагерная мемуаристика очень разная. Когда ты начинаешь её много читать, ты понимаешь, насколько эти тексты отличаются друг от друга: кто-то рассказывает про страдания, кто-то про людей, кто-то выстраивает линейное повествование в связи с изменениями в государстве. А, например, у Даниила Алина в книге «Мало слов, а горя реченька» детально рассказывается про судебный процесс. Настолько это похоже на то, что происходит сейчас, что мне уже неинтересно читать ужасы на «Медиазоне». Я и так всё время это ем-ем-ем, если я начну ещё и современное читать, то буду бояться каждого куста на улице. У меня есть друзья, которые сидели в тюрьмах, в СИЗО, и они приходят ко мне: «Давай я всё тебе расскажу, а ты послушаешь». Многим кажется, что я люблю такие истории, но, на самом деле, не очень. Если будет выбор: читать про современных заключенных антифашистов или хорошую французскую прозу о любви, я выберу второе. Мне интересно читать разное и новое. Кроме уже названных авторов могу посоветовать Марлена Кораллова – многие его знают по колонкам в «Новой газете». Его книга «Антиконтра» – это настоящий боевик с пацанскими разборками между зека. Что-то типа фильма «Таксист», он Скорсезе среди лагерных писателей. Читаешь и удивляешься: «Человека могли убить в ту же ночь, а он всё равно пошёл против – и выжил, и спасся, и смог». Тут, кстати, вопрос: а осталось бы столько ценного литературного наследия, если бы чисток не было? Думаю, да, а может быть, больше, но можно думать, что это злое время сыграло – и произошла концентрация энергии. Т.С.: Ещё одно уточнение, тоже этическое, и отчасти заостряющее тему, которую мы выше уже подн��мали. У Овсянкина есть строчка: «Можно читать “Голод” Кнута Гамсуна и одновременно есть самсу». Сложно ли возвращаться от чтения следственных дел к повседневной жизни? К.А.: Да, суперсложно. Я на пару месяцев взяла перерыв и осознанно ничего на эту тему не читаю. Если постоянно задаваться вопросами: «Ну как так? Ну почему? А что такое вообще жизнь, если она бывает вот такой?» – начинаешь падать в жуткую депрессию. Я два года вставала с мыслью: «Так, вчера не дочитала те документы, надо их прочесть» – и я читаю все эти пофамильные списки, думая: «А вдруг кто-то знакомый?» Всё время была в этом. Меня в своё время поразило, как Кравченко отзывался о съемках в фильме «Иди и смотри». У детей был кастинг, на котором показывали кадры военной хроники, а после предлагали съесть торт – он был единственный, кто не стал, не смог. За два года у меня тоже появилось это чувство тошноты постоянной. В музее ГУЛАГа есть документ о том, как НКВД-шник в Соловках обезумел и набросился на заключенного, который пытался убежать. Он его не только забил до смерти, но и принялся откусывать от него куски мяса. После такого действительно есть не очень хочется. И этого очень много – Назинская трагедия, например, один из самых громких случаев массового людоедства в сталинское время (а их было намного больше, чем об этом говорят, но тут совсем по дьяволу история), Колпашевский яр – где винтами буксиров перемалывали трупы расстрелянных, которые всплыли при разливе реки. Это настоящий некрореализм, воплощенный акт некрореализма. Как это вообще может существовать? Нет ответа, и, если часто задаваться такими вопросами, начинаешь сходить с ума. Однажды в «Мемориале» мы с моим любимым человеком разбирали литературу, в какую часть архива определить ту или иную книгу или тетрадь – и нашли очень много всего интересного, была даже музыкальная газета «Перековка» для соловчан (с «нотами песен, рекомендованных к вечернему пению»!). Но больше всего меня поразили мемуары школьников, которые честно писали: «Сегодня забрали того-то, а сегодня этого, а сегодня нам так надоела учительница, что мы решили объявить её врагом народа. Она очень разозлилась. Потом забрали тех, кто всех забирал, и так мы и не поняли, кто же враг народа». И всё это написано таким обыденным языком, что… Т.С.: …звучит как абсурдистский рассказ. К.А.: Этим мне нравится Россия – в ней многие идеи доведены до максимума и стали реальностью. Сейчас я отдыхаю от этой темы и пишу, помимо связанного с репрессиями, ещё один альбом. Готовых альбомов у меня уже лежит штуки четыре, я их не издаю, думаю: «Нет, вот там ещё гитарку нужно подсвести, а там ещё что-то…» И репрессии прекрасно наложились на моё вечное недоделывание чего-то и очень засосали. Может быть, я закончу альбом про них и надолго отойду от этой темы, буду смотреть по состоянию. Может, буду вести блог или стримы с короткими историями про это всё. Я не могу сказать в интернете всё, что я хочу, и всё, что знаю, не вызывая проблем. Но при этом, тихо делая какие-то вещи, я приношу больше пользы, чем если я скажу об этом громко, и за мной придут. Много остаётся недосказанного, мы возвращаемся в период полунамёков. Мне иногда кажется: «А не полезнее ли будет, если я сделаю что-то музыкальное, выплесну это полностью в бессловесную форму? Будет понятно, что я имею в виду, но к этому не прицепишься, обвинить в чём-то меня будет нельзя». Т.С.: Ты серьёзно опасаешься каких-то последствий? К.А.: Я дикий параноик – только меня тронь, я начинаю бояться. При этом я не люблю в себе страх и изгоняю его тем, что всё время лезу туда, где страшнее. И когда мы были в Сандармохе и следили за раскопками, нас от дома до самого леса подвозил один и тот же человек – а впоследствии оказалось, что это полицейский. Ты теряешь бдительность на секунду, но всегда есть кто-то, кто слушает тебя. Такие ситуации порождают неприятное ощущение, что ты не один в комнате. Т.С.: Если я правильно понимаю, ты склонна в интересующей тебя теме копаться, разбираться детально – например, ты отсмотрела много перестроечных соцдрам и позднее провела познавательный стрим про них. Какие ещё темы и направления, кроме репрессий, были или будут для тебя важными? К.А.: Конечно, этнография Юго-Восточной Азии. Я выросла во Вьетнаме, и эта связь во мне неубиваема. Я очень много ковырялась в музыке этого региона, её происхождении. Мне всегда был интересен музыкальный строй – почему, например, европейский стал универсальным, а в Китае и во Вьетнаме музыка совсем другая, даже между собой, несмотря на близость регионов? Почему российская гусельная традиция отличается от финской? Я ставлю какой-нибудь старый эфиопский прото-джаз (да, ещё Эфиопия – моя страсть) друзьям или маме, спрашиваю, что человек чувствует – и в целом люди описывают одно и то же. Почему какие-то звуки вызывают у нас похожую гамму чувств – а какие-то вообще ничего? Почему многие не любят современную поп-музыку, считают, что она бездушная? Музыка, её теория и история всегда мне была интереснее всего. У меня есть плохая привычка – я очень много всего выкапываю, а потом ничего с этим не делаю и впадаю в депрессию: «Мои знания никому не нужны, я не знаю, как их выразить, и вообще это всё бесполезно», – либо задалбываю своих знакомых до того, что они кричат: «Я не могу больше твоё перестроечное кино смотреть, убери его от меня!» Поэтому формат стримов для меня подходит, я надеюсь, что запишу стрим о японском кино, которого я куботонны пересмотрела, все фильмы Кэндзи Мидзогути, а это очень много (83, если верить «Кинопоиску». – Прим. ред.), ходила на фестивали немого японского кино, где бэнси, специально обученные люди, озвучивали субтитры. Эта традиция появилась с распространением кино в Японии. Бэнси путешествовали по деревням вместе с оркестром традиционных инструментов – кото, сямисэном. Однажды в Москву на показ «Белых нитей водопада» приезжал участник съёмочной команды Мидзогути. Фильм трагический, я под конец начинаю рыдать – а этот пожилой японец доволен, что фильм произвел эффект, снимает меня на камеру и машет рукой: «Привет! Круто! Поплачь ещё на камеру!» Т.С.: Ты сразу же перестала? К.А.: Нет, потом я его долго благодарила, и он тоже чуть не прослезился. Было очень трогательно. Кстати, я тоже играю на кото – и там столько недоделанных вещей, просто бездна. Не знаю, что с этим делать. Когда я покупаю новый телефон, планшет или компьютер, то говорю себе: «Так, сюда на диктофон я не буду записывать ничего, кроме очень важного». Проходит полгода – и там 500 демок. Смотрю я на это и думаю: «Ну, буду делать что-то новое». Т.С.: У тебя есть внутренний ценз на то, чтобы выкладывать демки? К.А.: С одной стороны, я хочу, чтобы всё звучало как сырая старая запись, а с другой стороны, я слушаю свой материал после какой-нибудь студийной записи группы The Sound и понимаю, что моё звучит как говно. Так как я ещё звукорежиссёр, и это моя вторая страсть после музыки – она стоит даже, наверное, перед историей музыки. Все вот эти примочки, плагины, конденсаторные микрофоны, компрессоры – обо всём этом могу часами вещать, на студии люблю работать. И во мне всё время спорят музыкант и звукорежиссёр. Музыкант просто хочет делать музыку, а звукорежиссёр говорит: «Нет, здесь нужен был вот этот микрофон. У тебя его нету, Ксюша. Пока он не появится, ты эту песню не сделаешь!» – и я: «Эх, ну ладно, сделаю что-нибудь другое…» Пока не знаю, как эту проблему решить. Наверное, просто заставить звукорежиссёра замолчать. Т.С.: Но «Песенки Севера» ты же всё-таки выложила перезаписанной на кассету. К.А.: Как мне казалось тогда, это самая ужасная запись по звукорежиссуре, которая у меня была. Например, песня «Платьице» ужасно записана, на концертах она гораздо лучше звучит, в сотню раз. Но через какое-то время звукорежиссёр забывает, что там было не так. Ты просто слушаешь это как произведение и думаешь: «Да всё окей, вроде бы, и людям нравится». Т.С.: А как ты воспринимаешь свою музыку? Нет ли у тебя стеснения себя хвалить, например? Можешь ли ты воспринимать свою музыку отдельно от себя? К.А.: Я стараюсь часто включать такого слушателя. Вообще, многие мои друзья и я всецело за идею, что нужно записывать такую музыку, которую ты сам будешь слушать. И очень часто получается, что такую музыку слушать буду только я. В такие моменты я задумываюсь: «Что за хрень, нужно сделать что-нибудь для слушателя». И есть такие песни, в которых мне прямо хочется поговорить со слушателями, я хочу, чтобы меня услышали и дали ответ. Это всегда работает, люди как-то чувствуют, что нужен их отклик. Т.С.: Какие-то конкретные люди? К.А.: Нет, просто мне массово начинают говорить: «Блин, вот эта песня самая лучшая». А я специально её делала про них, про наше время – например, «Антарктида» – новая моя песня, которую я исполняла на концерте и никак не соберусь записать. Про холодные снега, про Россию. На неё пришел большой отклик. Я, конечно, стараюсь делать всё преимущественно для себя – но, с другой стороны, можно уйти в такое задротство, далеко-далеко. Например, раньше я часто попадала в ловушку, которую сейчас пытаюсь избегать: очень долго делаешь музыку и погрязаешь в ней, а не в том чувстве, которое хотел выразить. Теперь я себе ставлю неделю на одну песню. За неделю не получилось – всё, она откладывается куда-то, я не буду сейчас с ней работать. С другой стороны, интересно делать песни годами – ты с ними разговариваешь, они же живые, в них есть какая-то вещь, тебе неизвестная. Это всё время диалог с чем-то – может, с компьютером, не знаю. Но очень важно себя останавливать. Т.С.: А у тебя есть какая-то ответственность перед слушателем, думаешь ли ты, что лучше выложить что-то, а не ничего? К.А.: Не-а. На концертах часто людей почти нет – получается, меня до сих пор никто, кроме друзей, не слушает. Не могу ощутить, что есть реальные слушатели. Есть примерно 50 подписчиков, которы�� нравится всё, что бы я ни выложила. Они же меня знают, знают, что раз в год или даже в пять лет я что-то выдам. Мне кажется, это надо налаживать, это какая-то психическая проблема – когда человек не чувствует ничего вокруг себя. Я тоже нарцисс, как и многие творческие люди, но у меня не нарциссизм Понасенкова. Он, по крайней мере, столько всего делает, а у меня нарциссизм, направленный внутрь себя, и реализоваться я никак не могу. Получается бесконечное обсуждение всего с собой. У меня сейчас появилась гитара, прекрасная, удивительная, которая была придумана Куртом Кобейном. Звучит абсолютно нереально. На ней я пишу всякий рокешник в блюзовом строе, что для меня очень необычно – но это так меня освобождает, я думаю: «Вау, так я всегда любила блюз!» До этого всё ругалась, что это самая неблизкая мне музыка. И я очень надеюсь, что с этой гитарой начну делать больше релизов. Т.С.: А насколько для тебя важно мастерство, владение инструментом – по отношению и к своей, и к чужой музыке? К.А.: Я вроде бы на всём подряд играю, но плохо. Дико уважаю тех, кто умеет хорошо играть. У меня есть знакомые композиторы, которые говорят: «Ну, это всего лишь хороший исполнитель», – а у меня никогда не было пренебрежения к людям, которые отлично играют, наоборот, круто, что они столько времени потратили. Я бы хотела освоить гитару так, чтобы свободно играть со всеми моими друзьями и подхватывать их на лету. Когда ты можешь импровизировать на инструменте – это хорошая стадия. На пианино я много чего могу подхватить, на генеративном синтезаторе – вообще как нефиг, потому что я за ним больше всего времени проводила. Кото я понимаю довольно хорошо. В общем, когда начинается свобода владения – тогда ты и решаешь: «Мне важнее писать песни» или ещё что-то. Я решила, что буду писать песни прямо сейчас. Раньше я всегда училась-училась-училась, потом уставала учиться – а песни за это время уходили, умирали во мне. А сейчас: я сегодня знаю три аккорда, значит, буду играть на трех аккордах, завтра выучу четвёртый и буду играть на четырёх. Насколько могу, настолько и выражаю. Мне кажется, это честнее и живее. Т.С.: Завидуешь ли ты музыкантам, которые включались в запись альбомов и концертов, принципиально не умея играть? Имею в виду, например, The Shaggs, DNA или Mars. К.А.: Наверное, нет, мы по разным тропам идем с музыкантами, которые отрицают любую школу. Я училась два года в консерватории по классу кото и тогда я поняла, насколько ценно образование. Именно японская школа в этом смысле удивительна: ты избегаешь жуткой европейской системы сольфеджио, но всё равно начинаешь понимать, как ��но всё устроено. Ты не проходишь нудные построения, а полностью полагаешься на слух, ощущения. Я всё-таки люблю изысканный и сложносочиненный сайкоделик-рок: Jefferson Airplane, 13th Floor Elevators, Silver Apples, Les Rallizes Dénudés… Элвиса обожаю, Бобби Винтона – треки, записанные на золотые микрофоны, торжество записи 50-х. Мой звукорежиссёр в это время как будто ванну принимает. При этом то, что записано плохо, но живо, меня всегда восторгало, но я слишком задрот, чтобы позволить себе такое делать. Я завидую разве что их смелости. Они позволили себе быть неидеальными. Это смелый, классный подход. Т.С.: Повторюсь – так ты же также с «Песенками Севера» сделала. К.А.: Все меня судят по этой работе, но для меня она, скорее, что-то непохожее на меня. Я-то сужу о своей музыке по там самым 500 демкам, но их никто, кроме меня, не видит. Когда я рассказываю о себе, люди такие: «Чё? Это совсем не похоже на то, что ты делаешь!» Поэтому я всегда всех прошу: вот я умру, вы не забудьте – здесь у меня вот эта папка, здесь вот та, я всё подготовила! У меня странный подход – пускай с этим кто-то другой разбирается. Я вам всё положу в папочки, вы, главное, не потеряйте, ну, и выкладывайте раз в год. Очень тупо. Т.С.: Кстати, если ты внезапно умрешь, останется ли от тебя что-то, кроме демок – может быть, дневник? К.А.: Нет, но мне сказали, что это была бы отличная идея. Я всю жизнь собираю смешные истории. Этому меня научил папа – он путешествовал не ради впечатлений, а ради историй. У меня это прямо кино: я выросла в большом достатке во Вьетнаме, работала нелегалом в Швеции, участвовала в круглом столе с Копполой-отцом, давным-давно мне посвящал стихи Джон Маус, а сейчас я дружу по переписке со звукорежиссёром Les Rallizes Dénudés и много чего ещё интересного. Кто ещё о таком расскажет? По отдельности, я думаю, много кто, а вот чтоб всё вместе… Надо обязательно записать хотя бы хайлайтс, самые яркие истории. Т.С.: Если хочешь, можешь рассказать какую-нибудь историю прямо сейчас, она войдет в интервью. К.А.: Даже не знаю, сейчас в голову ничего не приходит… Единственно – про Ивана Павлова из CoH, ближайшего соратника Coil. В Фейсбуке был какой-то тред про новую музыку, мол, ничего достойного не появляется, – и он что-то написал про синтезатор АНС. Я не обратила внимания, кто это пишет, и такая: «Ну вообще-то, как человек, который играл на реальном АНС…» Он ответил: «Ну вообще-то, как человек, который тоже играл на реальном АНС…» – и я так: «Ой! Ой-ей! А кто это?» Открыла страничку – и очень расстроилась, ну на кого я лезу? Это ж Иван Павлов. Но он добавил меня в друзья, мы пообщались, он дал мне несколько советов про то, как пережить тяжёлый период в жизни, в творчестве. Т.С.: Есть ли для тебя полностью закрытые пласты искусства, которые ты не понимаешь, не любишь и, скорее всего, никогда к ним не обратишься? К.А.: Балет, например. Но при этом – балет же очень разный, модернистский балет довольно интересный. Наверное, искусство барокко, что-то французское и в рюшах, мне не очень интересно. Вижу в этом какое-то сексуальное извращение подавленное. Де Сад, рюши, пирожные, барокко – много в этом какого-то разврата. За скульптуру я тоже вряд ли возьмусь, потому что это суперсложная вещь. В изобразительное искусство проще влиться – даже не на какой-то высокий уровень, а просто берёшь и рисуешь. Т.С.: Как у тебя происходил этот культурный отсев? Ты начинала копать в какую-то сторону и разочаровывалась, или что-то одно тебя так сильно увлекало, что ты не обращала внимания ни на что? К.А.: Я держу нос по ветру и чувствую: в воздухе что-то зреет, туда и смотрю. Я начала копать эту ГУЛАГо-тему ещё до дела Дмитриева, – а теперь все на неё обратили внимание. И это хорошо, я не говорю: «Я интересовалась этим до того, как…» Получается, что я этим насытилась, а люди ещё не успели – и нет бы мне что-то им рассказать полезное, раз у них есть запрос, но я уже в чём-то другом с головой. Всё время немножко в рассинхроне. Что-то спонтанно может произойти. Помню, меня Пражская весна дико заинтересовала классе в девятом, я всё про это читала, смотрела кино – а потом так резко закончилась и началась какая-то другая тема. Это как-то с личными переживаниями связано. Сейчас мне стало жутко страшно умирать. Хотя, казалось бы, я видела этого достаточно и в своей жизни. Всё время о ней читаю… Я постоянно думаю: «Каждый день я добровольно умираю – сплю. И каждый день у меня есть маленькая жизнь. Чем я её наполню?» Появилось очень много осознанности на тему: «Что я хочу делать и чего не хочу? Хочу ли я продолжать эту лагерную волну? Сейчас не хочу, хочу позже». Я стала лучше чувствовать свою психику: вот тут надо отдохнуть, тут надо что-то ещё сделать. И каждый день из-за этого кажется удивительным подарком судьбы, я в восторге – это очень странный период. Раньше я могла спать целыми днями, и мне было всё равно. Т.С.: Это не связано с твоей работой с терапевтом? К.А.: Не знаю, может быть и связано. Вот в творчестве какие-то глобальные сдвиги произошли – прикольно, что гештальт стал таким триггером для творчества. Ещё бы научиться это как-то реализовывать вне своего компьютера… А то у меня лежат склады гигабайтовые сочинений каких-то переведенных, фотографий разных мест, из которых можно целые альбомы делать… Т.С.: То есть мы сможем тебя увидеть ещё и как фотографа? К.А.: Это да, я себя в большей степени фотографом считаю, чем художником, например. Моё любимое дело – фотографировать, я обожаю фотографию на телефон, возвеличиваю её, это очень круто. Мне много раз говорили фотографы: «Ха, да ты не настоящий фотограф», – но мне очень нравится, что каждый с мобильным телефоном может какой-то прекрасный момент зафиксировать – так что же в этом плохого? Люблю все эти паблики, где на старые мобилки фотографируют. Я себе специально искала телефон с хорошей камерой, мне нравится, ч��о это мой маленький мобильный друг, который всегда со мной. Такая вот ситуативная фотография получается: я что-то вижу, сразу фоткаю, смешная быстрая документалистика. Вообще люблю кадры ловить. У одного моего хорошего знакомого, Саши Скобеева, был такой забавный старый фотоаппарат, который делал фотографию и записывал десятисекундный звук. Очень интересно получалось: например, фото мирного пейзажа, а на записи его девушка какую-то шутку рассказывает. Или какой-нибудь нелепый звук. Ты вообще это с другим ассоциируешь, видишь какую-то картинку и дорисовываешь всё, что вокруг неё – но тут ты слышишь запись и понимаешь: вообще это не так, скорее всего, было. Вот эта бездна восприятия между тем, как мы понимаем книгу, альбом, фото – и как сам автор это воспринимал, это настолько разные вещи… Т.С.: Ты уже упоминала эту интересующую тебя тему – психологию музыкального восприятия. Ты её изучаешь с научной точки зрения, читаешь исследования? К.А.: Да-да. Читаю работы по акустике и музыкальной антропологии. Про это на английском довольно много написано. Мне интересно, как это было у первых людей, как они с эхо работали, докопаться до чего-то. Вообще, жить – это такой психоделический трип. Ты встаёшь – и каждый день столько информации, столько событий, вокруг тебя небо меняет цвет… этого так много, я иногда в сенсорном перегрузе от того, что всего вокруг так много, и есть, и будет, и всего не объять… Было бы тупо, если бы мир был такой серой штукой. Т.С.: Делёз приводил пример про клеща: его жизненный мир сужен до тактильных ощущений и чувства тепла. К.А.: Иногда, когда я задумываюсь о таких существах и надеюсь, что все эти злые НКВД-шники переродились в клещей. И какое-то животное их хлопнуло – и всё, и тогда они превращаются в камень �� живут 150 тысяч лет в виде камня… Идея возмездия всю планету всегда очень тревожила: «Ну, не может же быть вот так вот плохо!» Но не знаю… Скорее всего, может. Т.С.: Возвращаясь к музыкальной теории, – в своё время слышал о том, что до определенного момента вся музыка была нестройной, диссонансной, поскольку выработанных принципов создания музыкальных инструментов не было. Это так? К.А.: Да, если послушать первую инструментальную музыку Африки в исполнении племён, которые никогда ни под чьё влияние не подпадали – она очень нестройная. Настоящую эфиопскую музыку очень сложно слушать, это какие-то там нестройные крики. Но при этом некоторые племена были очень музыкальными, поскольку они имитировали звуки птиц. Например, племена байака до сих пор кочуют по африканским лесам и имитируют голоса птиц и животных. У них чистейшие, стройные голоса. И вот мы приходим к тому, что гармония – это следование природе. А что такое природа? А где начинается искусственность? Например, вьетнамские инструменты европейскому уху покажутся расстроенными, неладными, у них свои микрохроматические изменения, которые, как жесты в индийском танце, значат что-то своё… Европейский строй был сделан для систематизации, для упрощения игры и сохранения её звучания – и ближе к XIX-XX вв. стали выбирать частоту для некоторых нот, чтобы произведение, которое написали в Северной Европе, в Южной звучало точно так же. У японцев тоже была своя стройная музыкальная традиция, они хранили её из своей любви к порядку – и сохранили, ибо до сих пор на кото всё тот же строй, что несколько веков назад. Но насколько изменилось наше ухо под влиянием окружающей среды – это же тоже вопрос, уже из разряда философских. Мы же не можем услышать, как на самом деле звучали, например, русские былины. Да, мы знаем, что были вот такие звуки, вот такие слова – но вдруг, например, дерево для гуслей было другим? Сама его структура, плотность. Я, кстати, стараюсь не строить инструменты, гусли у меня всегда расстроены. Мне часто пишут: «Боже, тебе что, тюнер подарить?» Много классических музыкантов жаловались: «Я не могу слушать твою музыку, она расстроенная». А я считаю, что народные инструменты сами пусть свой строй найдут. Гусли настраиваешь, они за пару дней расстраиваются – и потом получившийся строй уже не теряют. Они сами знают, как им надо, этот их строй гармоничен по-своему. У меня гусли мастеровые, я их поначалу пыталась настроить в свой строй, и они каждый раз переводились в один и тот же. Ну, я его и оставила, чего мне с ними спорить. Т.С.: Т��кой музыкальный демократизм, борьба за права инструментов. К.А.: Да-да-да, Либертарная музыкальная партия России. Т.С.: А как ты относишься к атональной музыке – нойзу, эмбиенту, например? К.А.: Я на днях думала, что нойз, эмбиент, рэп и шугейз питерский, я бы его так назвала, якобы шугейз, который с настоящим шугейзом ничего общего не имеет… Т.С.: В смысле, современный? К.А.: Да-да, настоящий для меня шугейз – это My Bloody Valentine, такой рокешник, чуть ли не хэви-метал, тяжёлый жирный звук. Да, и ещё, может быть, вэйпорвейв – это такие жанры, в которые супер-легко вкатиться. Ты можешь читать рэп, ты можешь делать эмбиент, просто нажимая одну кнопку и слушая звуки, которые пишет компьютер. В этом нет высокомерия – у меня самой очень много музыки, когда я просто нажимала одну кнопку и думала: «Вау, как красиво!» Я могла залипать в это часами, и я понимаю восторг людей от каких-то звуков, пускай они делают, что хотят. А, ещё блэк-метал к этой категории относится… Т.С.: Ты считаешь, что в него вкатиться легко? К.А.: Там есть определенные правила, соблюдая которые, ты можешь оказаться очень легко в волне. В блэк-метале есть аккорды или аккордовые последовательности, и даже не умея особо изворотливо играть… Нет, пожалуй, блэк-метал из них самый сложный, нужно владеть инструментом всё-таки. Потом уже идёт этот современный шугейз и всё остальное. Т.С.: Постпанк ещё, буеракообразное что-то… К.А.: Да-да, тоже, тоже. Нью-вейв ещё, вот эти кассетные переиздания, новые лейблы. Я в Минске жила, там полно этих ньювейверов, хотя это уже совсем не нью, ха-ха. У меня стоит такой фильтр: нужно услышать отзыв близкого человека, хорошего музыканта, чтобы я стала это слушать. Так много в этих жанрах посредственного, ненужного… И там совсем нет работы души. Человек такой: «О, сейчас я буду играть постпанк, и девочки будут ходить ко мне в гримерку», – ну, или чтобы влиться в какую-нибудь тусовку. Это не очень интересно. И с эмбиентом – многие просто хотят ощутить, что они делают музыку. Я думаю, что музыку могут делать все, только неизвестно, насколько хорошую, насколько она попадет в струю, насколько она будет интересна для твоего виртуального собеседника. Мне неинтересно это слушать, учитывая, как много на свете музыки классной и неизведанной… Я всё-таки люблю, когда люди подходили с умом, когда они хотели что-то необычное добавить, или какие-то процессы зафиксировали, или как-то интересно свели, или… Я очень люблю группу Ahkmed, такой почти краут. Они всё записывали прямо на репах, у них такой сырой звук, но настолько там много жизни… Слышно, что люди умеют играть, и при этом группа, по-моему, одного диска, как очень часто бывает. Один EP – зато вау. Мне, скорей, такое будет интересно, всё-таки люди старались, чтобы это сделать, а не просто нажали на кнопку. Т.С.: Кстати о блэк-метале. Ты где-то шутила про свои блэк-метал-записи – или они у тебя правда были? К.А.: Почему, они есть. Я ж всё время ору, верещу, кричу, какие-то страшные штуки делаю, почему бы и нет. Это один из жанров, который я очень люблю и в который я всё планирую ворваться, но меня всё уносит то на гуслях играть, то ещё что-то… Музыку на гуслях я называю «роу-блэк-металом». Настолько «роу», что даже гитары нет. Т.С.: Ты в одном из интервью упоминала, как в 13 лет собирала скримо-группу. Что из этого вышло? К.А.: Ничего не вышло. Насчёт скримо… Проще послушать меня на концерте и сказать своё мнение. Я не могу серьёзно сказать, что играю блэк-метал или скримо, я просто ору под гусли, но довольно жутко и мощно порой, и это пугает людей. Т.С.: Есть ли у тебя ориентиры в вокале и в игре на гитаре? К.А.: Да, из певиц мне очень нравится Сьюкси, Нико, они для меня золотой стандарт, но у нас совсем разные голоса, мне сложно ориентироваться на тех, у кого совсем другой тембр. Из более-менее близких это Элизабет Фрейзер из Cocteau Twins. То, как она из своего голоса сделала какую-то великую арфу, блестящий сказочный золотой хрустальный инструмент – это вообще. Мне нравятся разные традиции пения – например, японская, она вообще не на диафрагме. В консерватории был мастер-класс с женщиной, которая играет на биве, это такая японская гитара XII века, как лютня примерно. И у этой женщины такой голос, что стаканы трясутся в комнате. Она пела в слабенький микрофончик, но её было слышно в огромном консерваторном зале с задних рядов так, что ты: «Господи! Сколько в этой маленькой женщине мощи!» Когда мы её спрашивали: «А вы на диафрагму опираетесь?» – она: «Что это такое?» Они поют животом исключительно. Когда слушаешь какое-нибудь африканское, марокканское, эфиопское пение – насколько по-разному звучит. Потом, как гуцулы поют – вообще другое. Или там индийцы в своих рагах… Так много разных традиций, и мне очень нравится, что люди в этом ковыряются. Вчера смотрела передачу про университет гамелана в Калифорнии, они развивают вот эту традицию. И я уже с опаской открыла комменты, думая, что увижу там: «Белые апроприируют нашу культуру!» Но я зашл�� – а там: «О, круто, спасибо, что храните нашу традицию!» Это моя больная тема: современные левацкие теории меня бесят. Культурная апроприация меня очень бесит – я много читала текстов по антропологии музыки, вообще по истории музыки, и знаю, что как раз европейцы, самые что ни на есть белые, начинали культуру сохранения музыки. Если бы в 20-е годы они не ездили её записывать, у нас бы вообще ничего не осталось. Теперь мы можем изучать тот же африканский язык барабанов, можем проследить, как он изменился хотя бы за эти сто лет. Какая тут культурная апроприация, если люди очень многое сделали для этой культуры? Т.С.: Может быть, я не до конца понимаю теорию апроприации, но она ведь скорее про неумное использование, а не про сохранение. Человек, не зная чужую культуру и не интересуясь ей, оперирует её знаками… К.А.: Например, одевается в костюм гейши на Хэллоуин. Т.С.: …да, и потом начинаешь продавать курсы: «Как стать гейшей за пять шагов». Вот это апроприация. Но я думаю, что только отбитые люди стали бы обвинять в ней работников культуры, которые её сохраняют. К.А.: Видимо, я на таких и натыкалась довольно часто, когда смотрела тематические документалки или читала треды на Реддите. Людям не нравится: «Зачем вы лезете в нашу культуру?» Потому что мы её сохраняем вообще-то! Тогда сохраняйте сами, но что-то вы этого не делаете. То, что ты описал – да, это мне совсем не близко, блёв абсолютный, как иммигранты в кокошниках. Меня это, правда, не заденет, себя я считаю человеком никакой культуры, ха-ха. Т.С.: Никакой? К.А.: Она настолько смешалась… Превалирующе – русской, но всё-таки я выросла совсем не в России, Азия – мой дом родной. При этом у меня есть свой триггер насчёт культурной апроприации. Во Вьетнаме я всегда была чужаком, меня часто не принимали вьетнамцы – я для них всегда была «богатая белая», непонятно, что со мной делать, и надо ли делать что-то. И когда я приехала из Вьетнама в Россию, я была чужая, потому что выросла во Вьетнаме и не знаю русских традиций общения. Когда тебя выкидывают из какой-то культуры, говорят, что ты чужак, я на это очень остро реагирую. Мне не нравятся расистские разговоры о белых, которые реально что-то делают. Это очень нечестно, это меня по-детски злит, потому что я знаю, каково быть белым в небелой среде. При этом для меня они родные люди, когда я вижу вьета, то теплее к нему отношусь, чем к кому бы то ни было. Понимаю, что это очень глупо, что этот человек меня может обмануть через секунду, – но всё равно я расположена к нему. Кстати, забавная штука: через годы после жизни во Вьетнаме ко мне подходили вьетнамцы и разговаривали со мной на вьетнамском. Вот откуда они ��то понимают? Не знаю. Т.С.: А ты не владеешь азиатскими языками? К.А.: Только китайский знаю более-менее. Надо уже ими заняться. Столько планов, столько планов, а занимаюсь чем-то другим. Т.С.: Даёшь интервью о том, как не занимаешься ими. К.А.: Да-да, пиздеть – не мешки ворочáть. Т.С.: Тогда давай про идеологию. Ты говорила, что у тебя был период советолюбия. Сейчас, насколько я понимаю, его и в помине нет. Можешь ли ты себя политически определить – левая, правая, центристка? К.А.: Не знаю, где либертарианцы находятся на этом спектре… Т.С.: Ты имеешь в виду: «рыночек порешает»? К.А.: Да-да. Т.С.: Это центристская позиция скорее. К.А.: Мне нравится Михаил Светов, люблю Мишеньку. При этом мне очень понятно, почему люди были повально восхищены коммунизмом – скорее непонятно, как можно сейчас быть им восхищенным, если теория уже доказала, что она не работает, а ты старше 16 лет. Пора немножко иллюзии от реальности отделять. Я солидарна с тем, что мощнейшая культура социализма очень вдохновляющая, будит в человеке не только базовые инстинкты, но и помышления повыше. Многие расстрелянные были истинными партийными коммунистами, хотели делать всё для людей. Я бы не сказала, что очень политизирована. Мне просто очень нравится идея о том, что есть рынок, есть конкуренция. Сейчас есть Интернет, есть свобода, ты можешь зарабатывать деньги стримами, всё что угодно делать, выходить в денежную сферу, при этом быть самим собой и работать на себя. Такие вещи создают невероятные условия для равенства людей. При этом, конечно, очень много провисов. Мой друг из «Новой газеты» ездил в Швецию, у них там 20 лет как отменили закон о проституции, она стала полностью легальной. У них по статистике убивают десять женщин в год – а у нас десять тысяч убивают. И тут я думаю: «Блин, пускай уже будет феминизм из всех вообще углов, но десять тысяч против десяти – это безумие. Пускай меня назовут белым апроприатором, пускай будут ненавидеть всех мужчин – но, если это так работает, может быть, это не так уж и плохо?» Т.С.: Ты имеешь в виду шведскую модель? К.А.: Нет, в целом феминизм. У них было сделано очень многое для женщин, даже с перегибами некоторыми – не о равенстве, а о превосходстве женщин речь идёт. Но тем не менее… В целом, мне не нравится третья волна фем-движения, мне не нравится бóльшая часть их идеологии. При этом я какое-то время была феминисткой. Когда я это только для себя открыла, то подумала: «Вау, ого!» Но потом я поняла, что современный феминизм поддерживает худшие вещи в людях – слабость. Не прока��ку себя, не силу, а требование для себя каких-то дотаций, особого отношения. Да, я во многом согласна про привилегии – я себя считаю привилегированной, живу в безопасном месте, по сравнению с Северной Кореей или даже с Вьетнамом, могу много что делать. Меня тут не убивают, не насилуют, хожу с распущенными волосами, поступаю куда хочу и работаю кем хочу. Да, это привилегии, но я не собираюсь от них отказываться. Привилегии – это круто, и человек должен сделать всё что угодно, чтобы их достичь. Т.С.: А чем это противоречит интерсекциональному феминизму? Не нужно отказываться от привилегий, надо просто понимать ограниченность своего взгляда этими привилегиями и добиваться того, чтобы у людей были такие же возможности, как и у тебя. К.А.: На бумаге это всё очень красиво. Но когда открываются документы о поступлении в университет, и начинается: «Нам нужно столько-то студентов такой расы, а столько-то – такой», – это бред. Т.С.: Квотирование? К.А.: Ну да. Это перегиб. Давайте оценивать учебную сферу вообще не по цвету кожи, не по полу и так далее. Т.С.: Меритократия, каждому по способностям… К.А.: Ага. Т.С.: Насколько я понимаю, твои взгляды не противоречат феминизму в целом. В феминизме есть много точек зрения, например, на ту же проституцию – от легализации до криминализации клиента… К.А.: Идеи мне многие нравятся, но поддерживать движение мне не хочется. Я не чувствую надобности и интереса поддерживать любое движение, которое сейчас представлено в мире (при этом я не говорю, что я не поддерживаю женщин или фонды помощи им!). Сейчас частенько выходит так, что сами идеи хороши, но их репрезентация в социуме и медиа – ужасны. С феминизмом это произошло потому, что его апостолами стали люди, которые явно находятся в психологической травме, не могут отделить политическое движение от своего внутреннего мира, отчего и получается какая-то каша с говном. И вот эта громкая пена, которую мы видим, самые заметные смывки с движения – это всё ужасно. С этим не хочется себя ассоциировать. При этом многие из «тихих» феминисток, которых я встречала, занимаются классными делами – поддерживают фонд «Сёстры», например. Я считаю это важным: в целом ведь в России женщины не в самом хорошем положении находятся, это я живу рядом с Москвой и у меня всё более-менее. В Сибири всё совсем по-другому, но даже здесь – поди попробуй подать заявление об изнасиловании, тебя в лучшем случае засмеют. Что не просто непозволительно, но и незаконно. Однако вся левая идеология построена не на том, чтобы слабому дать руку, а чтобы быть слабым и требовать ещё больше, больше, больше. Это какое-то воспевание убогости. А прикол в том, чтобы дать руку, помочь подняться и сделать равным. Многое, на что я натыкалась, это какие-то претензии, предъявы, нелепые или неуместные. Но что-то хорошее есть, я не буду это отрицать. Мне интересно, что люди делают, но в основном, на бытовом уровне, делают они болтовню. Т.С.: По поводу личных историй я бы хотел добавить. Мне кажется, сила феминизма в том, что он базируется на эмпатии и сопереживании, он во многом про личные истории проблем, насилия человека над человеком. Как и любое движение за освобождение, за защиту прав, феминизм немыслим без, грубо говоря, жалоб, без того, чтобы человек рассказывал: «Смотрите, со мной или с моими близкими случилось что-то плохое, давайте не будем это замалчивать». К.А.: С этим я наоборот согласна. Но после того, как я почитала дела репрессированных, мне не жалко московских художниц, которые требуют, чтобы в картинных галереях было одинаковое количество мужских и женских картин. Т.С.: А, кажется, понял. Давай я перескажу, а ты меня поправишь. Ты говоришь о крупных и мелких задачах – одни люди погибают от голода, а другие хотят, чтобы автобус приходил по расписанию, правильно понимаю? К.А.: Да-да. Т.С.: Если сравнивать чисто по объёмам проблем – да, ты права, но в фем-дискурсе принцип: голос должен быть у всех – и у тех, которые на остановке автобусной, и у тех, кому есть нечего. Чтобы не было ситуации: «Твоя проблема не важна, заткнись, давай помогать только голодающим». К.А.: Я тоже согласна, но мне близок подход, когда мы сначала разбираемся с самой крупной проблемой. У нас проблема: женщин убивают, или их насильно выдают замуж в некоторых регионах. Её нужно выносить на повестку постоянно. Как с делом Дмитриева: как только ослабляется интерес масс, его – раз, и снова сажают. Многие люди даже не знают, что он снова сидит. Все знают, что его освободили… Т.С.: …все отпраздновали и не хотят во второй раз вовлекаться в это. К.А.: Да, ибо есть проблемы, которые требуют систематического, а не спорадического подхода, внезапного, спонтанного. И одним «хорошим отношением ко всем тварям Божиим» их не изменить, нужен более глобальный подход. Не знаю даже, чем подытожить. Если я скажу, что мне совсем не нравится феминизм, это бесчеловечно как-то, потому что они часто за хорошие штуки выступают. При этом выбирать феминизм – значит осознанно сужать борьбу за права человека только до этой повестки, что я отказываюсь делать. Но отдельно хочу подчеркнуть, что очень люблю женщин и женские сообщества, сестринство и понимание друг друга даёт мне мощнейший буст. Это не связано с идеологией, это про людей. Т.С.: Хочу с этой темы переключиться на повестку дня – на гиг, который Ваня организует. К.А.: Я очень радуюсь, потому что Ваня – мой большущий друг. Помню, когда Ваня репостнул в «Лукошко» альбом Алёны Кривиллы, кто-то написал: «Почему у вас такое кумовство? Вы всё время постите своих знакомых музыкантов». И Ваня ответил: «Да, мы никогда этого не скрывали, мы дружим с лучшими». Всегда это была добрая, душевная тусовка. Т.С.: Нравятся ли тебе исполнительницы, с которыми ты будешь делить сцену? И ещё – если бы у тебя была возможность собрать музыкальный фест для женщин, кого бы ты позвала? К.А.: Тут начинается провис: я вообще никого не слушаю из современников. Я знакома с этими женщинами шапочно, через «Ленина Пакет», но лично мы не виделись ни с кем из них, и музыку я их тоже не слушала, да и они мою, наверное, тоже. Мы существуем в планетарной системе, где центр, Солнце – «Ленина Пакет», а все вокруг тусуются. Все знают друг друга, но не знакомы с творчеством. Это не из какого-то пренебрежения. Тут происходит такая неприкольная вещь: когда у тебя есть кто-то знакомый, близкий, рядом, который записывает музыку, ты очень часто этого не ценишь, откладываешь. Поэтому я даже не буду ничего слушать до концерта и хочу послушать их уже там. Часто концерт бывает намного интереснее записи, и мне нравится, когда первое впечатление – концертное.

[mikrochelik-lol]

Михаил Булгаков - “Мастер и Маргарита” 

Это, пожалуй, первая книга отечественного писателя, которая мне действительно была интересна. Я читала взахлеб. Сюжет, манера написания, настроение этой книги - все было как будто мне хорошо понятно. Книгу я читала еще в школе, поэтому параллельно нам рассказывали о тех временах, когда писалось это произведение. О репрессиях, о невозможности говорить правду, о сложном периоде советского государства. История в настоящем мире переплетается с историей в книге - это все так тонко и красиво. Наверное, именно это подкупило меня в данном произведении. Также я запомнила тот факт, что “Мастер и Маргарита” была опубликована только после смерти автора (его женой), она (поэма)  была собрана по кусочкам из черновиков писателя, так как он работал над произведением до самой смерти. Может, это глупо, но, по моему мнению, загадочность, которая присутствует в этой поэме хорошо отражает загадочность того времени. Да, именно загадочность. Я восприняла это так. Поначалу я вообще не понимала, о чем идет речь, какое отношение Понтий Пилат имеет к Мастеру, а Мастер к Маргарите, а Маргарита к поэме?! Все было запутанно, непонятно на первый взгляд, несобранно в единую линию. Ну да. Единая линия - слишком просто. (отсылки к “Мастеру и Маргарите” в след статьях)

Сюжет, на мой взгляд, оказался очень захватывающим, интересным, а главное, что все самое важное нужно было читать между строк.

О любовной истории Мастера и Маргариты: На что способна любовь. Казалось бы, мистическая поэма наполнена мистикой в каждой запятой, но тема любви оказалась что ни на есть самой настоящей. Наверное, многие думают, что доказательством любви может служить жертвенность, способность отказаться от удобств, от того, что тебе дорого, от того, к чему ты привык - и все это ради любви. Отчасти так оно и есть. Маргарита не была счастлива с мужем, поэтому трактовать ее уход от него как жертву - неправильно. Она пожертвовала своей жизнью. Много кто может сказать: “Я тебя буду любить всю жизнь” “Никогда не уйду” “Всегда буду рядом”. Но все это просто слова. Слова ничего не стоят, если они не подкреплены поступками. Мда. Хотелось бы верить, что ради любви не только женщины готовы пойти на все. Фраза “...пока смерть не разлучит” не про Мастера и Маргариту. Их любовь больше, чем жизнь, больше, чем смерть. Бывает ли такое в жизни? Хм. В жизни слишком много внешних и внутренних факторов, которые могут в той или иной мере повлиять на судьбу человека, и не придет никакой Азазелло и не поможет вернуться к Мастеру. Для меня лично особое внимание привлек именно поступок Маргариты, в том смысле, что это так не похоже на настоящую жизнь. Впрочем, неважно.

Политическое настроение поэмы: Меня также подкупило, что в поэме затрагиваются проблемы “того” времени, проблемы того политического строя, который имел тенденцию подавлять свободу слова. Все эти загадочные исчезновения, все очень хорошо олицетворяло атмосферу 1920-1930-ых годов. 

После “Мастера и Маргариты” я прочла рассказ “Морфий”, и тогда я заинтересовалась биографией Булгакова. Я знала, что он на собственном примере познал все тяготы зависимости. Усмешки знакомых: “только под наркотой можно написать такую поэму, как “Мастер и Маргарита”, это же невозможно читать, такая ересь” . Ммм. Не сказала бы. Мне стало интересно, какова была причина того, что он начал употреблять тяжелые наркотики. Я вычитала, что он помогал ребенку, который болел дифтеритом, заразился от него, вколол себе противодифтерийную прививку, которая вызвала у него аллергическую реакцию, и чтобы облегчить боль, он вколол себе морфий. Насколько я помню, его зависимость длилась год. Уж не знаю как, но он смог побороть себя. 

Подводя итог, можно сказать, что роман “Мастер и Маргарита” оставил огромный след на дальнейшем формировании моего читательского вкуса. Мне все больше нравятся запутанные сюжеты, некая мистика, наверное, именно поэтому я так часто читаю Кинга. (отсылки к Кингу в след статьях)

В общем, я планирую перечитать “Мастера и Маргариту”, чтобы по-новому взглянуть на эту историю. Вероятнее всего, я найду в ней еще много нового для себя.

[gutherzig-2014]

Ксения Буржская – Пути сообщения

Продолжаю рассказывать о цикле книг, затрагивающих нерв повседневности, рассказывающих о легальном насилии над личностью, насилии различных видов, попытке выйти из-под его гнёта и неудаче, которая не останавливает других – это напоминает жертву Прометея (слушаю сейчас «Цирцею» и вспоминаю греческие мифы).

И «кремулятор», и «калечина», и протагонист, и зло, по-своему, об этом же. (смыслово ещё и «центр тяжести» Поляринова. Наверное и некоторые романы Пелевина можно сюда отнести)

По жанру роман заявлен как антиутопия, и как-то антиутопии перестают пугать за повседневностью страшных вещей, которые происходят сейчас.

В книге две части и одна находит отражение в другой:

1936й год – Муж Нины – главной героини работает в Министерстве путей сообщения.

(эти неведомые дорожки, соединяющие истории людей в названии книги)

Плакатная советская жизнь как на картинах Пименова и Дейнеки. Тёплые ностальгические ноты: первомай, работа, идеализм, искренняя любовь, отдых в санатории и целая летняя жизнь на даче, запретные анекдоты и поиск шпионов, в которых никто не верит пока не начинают арестовывать людей.

[здесь напомнило «Опустелый дом» Лидии Чуковской]

2044й год – повествование теперь ведется от лица мужчин, которые ищут способ выжить в новой тоталитарной реальности, где Россия изолирована от внешнего мира;

где за каждым шагом и словом постоянно следит алгоритм, докладывающий о происходящем компетентным органам, а к качестве правителя теперь просто Кремлин, которому даже молятся.

Герои выписаны здорово – и мятущийся юноша, работающий на режим; и пенсионер, который помнит, как было ДО, только не хочется про них. Интересно вновь про Нину, которая здесь уже - виртуальный помощник. Правда, осмысляющий реальность и позволяющий себе мечтать.

Очень трогательно удалось передать истории ребёнка – и в прошлом, и в будущем. Точно схвачена суть.

И самая пронзительная линия, сшивающая обе части: как сто лет назад Нина спасает ребёнка,

так и сто лет спустя она помогает людям.

Интересно, что прошлое показано глазами женщин – мужчины скорее функциональны,

а будущее, напротив, мы видим глазами мужчин: разных, и в общем – неприятных. Пусть некоторые и ухитряются поступить нравственно и морально - кара не заставляет ждать (как и в романе Оруэлла).

Что ещё объединяет два сюжета так это недосказанность и грусть:

о том, что происходящего не изменить,

и как спасая другого на деле – спасаешь и себя.

Правда вот общество, увы, не спасти.

И если про прошлое иллюзий нет, то называние своим именем грядущего будущего: непрекращающийся мрак (а к этому всё и идёт) – пробирает до мурашек. И необходимо как предостережение.

Автор книги - руководитель AI-тренеров голосового помощника Алиса - она знает, о чём пишет.

Слушал книгу в озвучке Алевтины Пугач и временами это было абсолютное попадание в голосового помощника Алису от Яндекса - и интонации, и тембр голоса – браво!

[genealogyrus]

Тайны НКВД не становятся явными ФСБ не хочет раскрывать протоколы особых троек из-за разжигания ненависти.

В архивах ФСБ могут храниться не учтенные ранее протоколы заседаний особых троек НКВД, выяснил исследователь Сергей Прудовский. Эти документы содержат фамилии репрессированных и могут уточнить число жертв Большого террора. Сейчас исследователь судится с УФСБ Ивановской и Тульской области, требуя предоставить доступ к этим документам. Управления спецслужбы отказываются раскрывать архивы, поясняя, что протоколы особых троек содержат информацию, разжигающую расовую, национальную и религиозную ненависть.

Автор книги о советских репрессиях «Спасская красавица» Сергей Прудовский уже более десяти лет изучает «национальные операции» НКВД периода 1937–1938 годов. В прошлом году он начал поочередно запрашивать региональные УФСБ, чтобы выяснить, где хранятся протоколы заседаний особых троек НКВД, рассекречены ли они и возможно ли их получить для изучения. Выяснилось, что в ряде регионов эти документы все еще не рассекретили, хотя обязаны были это сделать на основании указа президента РФ от 23 июня 1992 года «О снятии ограничительных грифов с законодательных и иных актов, служивших основанием для массовых репрессий и посягательств на права человека». Только после запросов исследователя эти УФСБ начали проводить процедуру рассекречивания. Однако получить документы господину Прудовскому так и не удалось — управления спецслужбы утверждали, что доступ к протоколам заседаний особых троек ограничен. Внимание исследователя привлекли Тульская и Ивановская области. «Дело в том, что есть отчет НКВД по "национальным операциям", и в нем перечисляются регионы, где действовали особые тройки. Но в списке не было ни Тульской, ни Ивановской областей, хотя обе уже существовали на карте СССР в 1937 году,— говорит исследователь.— Тульское УФСБ сообщило, что у них хранится восемь протоколов. Сколько в ивановском УФСБ, неизвестно. Не исключено, что такая же ситуация может быть и по некоторым другим регионам. Это меняет картину общепринятых сведений, по всей видимости, в сторону увеличения данных о репрессированных». В итоге исследователь подал иски в отношении обоих региональных УФСБ — с требованием предоставить доступ к протоколам. Суд в Иваново начался 28 октября. На заседании представитель УФСБ заявил: рассекречивая протоколы, экспертная комиссия установила, что они «содержат сведения, распространение которых может повлечь разжигание национальной, расовой или религиозной ненависти или вражды» (п. 6 ст. 10 ФЗ №149 «Об информации»). На этом основании и был ограничен доступ к документам. «У нас закон о реабилитации жертв репрессий говорит, что это невинные люди. Президент поручает создать единую базу жертв репрессий и чтить их память. А в ФСБ говорят, что сведения о жертвах разжигают рознь»,— возмущается господин Прудовский. Аналогичная позиция у тульского УФСБ, сообщил «Ъ» юрист Международного общества «Мемориал» (внесено в реестр иноагентов) Арсений Левинсон, представляющий исследователя в суде. «Но, во-первых, у комиссии ФСБ нет функции по оценке материалов на разжигание ненависти. А во-вторых, "национальные операции" НКВД затронули людей практически всех национальностей. Тем не менее экспертная комиссия по рассекречиванию решила, что даже доступ исследователей к ознакомлению с этими документами — даже не к копированию — угрожает безопасности России»,— подчеркнул господин Левинсон. Следующее заседание в Иваново состоится 16 ноября, а 10 ноября начнется суд в Туле.

Исследователя архивов волнует еще один момент: ряд региональных УФСБ заявили, что у них нет на хранении протоколов особых троек и троек, созданных в сентябре-ноябре 1938 года. Так ответили в Ингушетии, Чечне, Кабардино-Балкарии, Курской, Нижегородской, Орловской, Самарской областях. Хотя известно, что особые тройки действовали на этих территориях и решили судьбу в общей сложности 2,3 тыс. человек. Кроме того, из УФСБ Бурятии ответили, что у них хранится лишь часть протоколов. А в Башк��рии сообщили, что протоколы «находятся в архивных уголовных делах в отношении репрессированных». После этого господин Прудовский направил письмо начальнику Управления регистрации и архивных фондов ФСБ России Алексею Васильеву с просьбой выяснить, куда делись документы. В Центральном архиве ФСБ ему ответили лишь, что «указанные документы никуда не передавались». Напомним, особые тройки НКВД действовали всего два месяца — с 17 сентября до 17 ноября 1938 года. Протоколы их заседаний являются одним из источников сведений о количестве жертв советских политических репрессий времен Большого террора (1937–1938 годы). Приказ НКВД №00447 о массовых репрессиях определял составы оперативных троек, которые должны были рассматривать уголовные дела. Для реализации «национальных операций» впервые в практике НКВД был введен особый порядок осуждения — «альбомный». Сшитые в альбом материалы на арестованных отправлялись в Москву на стол высшей «двойке» — комиссии в составе наркома внутренних дел и прокурора СССР.

«Но к августу 1938 года в НКВД СССР скопилось 126 тыс. нерассмотренных дел по национальным операциям, после чего было решено вернуть дела назад в регионы,— рассказал «Ъ» старший научный сотрудник Музея истории ГУЛАГа Илья Удовенко.— Приказ НКВД №00606 от 17 сентября 1938 года предписывал в целях быстрейшего рассмотрения следственных материалов дел на лиц, арестованных в порядке оперативных приказов НКВД по национальным линиям (польской, немецкой и "харбинской"), создать при управлениях НКВД краев и областей особые тройки. Введение подобного внесудебного органа хорошо свидетельствует о том, насколько центральный аппарат в Москве не справлялся с потоком следственных дел, что в свою очередь говорит о масштабах репрессий». За два месяца через особые тройки прошли дела примерно 108 тыс. граждан СССР, арестованных до 1 августа 1938 года, отметил господин Удовенко. Почти 70% были приговорены к расстрелу. «Во многих регионах процент расстрельных приговоров был значительно увеличен по отношению к "альбомному" порядку. Например, в Казахстане высшая мера наказания составила 89% всех приговоров»,— добавил господин Удовенко. Ликвидируя тройки, власти СССР указали, что в их работе имело место грубое нарушение процессуальных правил, в том числе фальсификации, подлоги, осуждение невиновных. А в 1989 году указом Президиума Верховного cовета СССР тройки были признаны антиконституционными, а их судебные решения — отменены. Анастасия Курилова https://www.kommersant.ru/doc/5060884 ✅Найдём информацию о ваших предках! ✅Услуги составления родословной, генеалогического древа. ✅Заказ родословной (оценка перспектив исследования - БЕСПЛАТНО): www.genealogyrus.ru/zakazat-issledovanie-rodoslovnoj https://www.genealogyrus.ru

[kostromanews]

В Костроме прозвучат имена репрессированных земляков

В воскресенье 30 октября, в День памяти жертв репрессий, в Костроме по традиции состоится мемориальная акция Молитва памяти. В 11:00 костромичи соберутся у стен Пантелеимоновско-Елисаветинского храма (ул. Депутатская, д. 50). Все участники смогут подойти к микрофону и прочитать имена наших репрессированных земляков. Пришедшие получат страницы из Книги памяти: имя, возраст, профессия, приговор. Кроме того, каждый получит возможность прочитать имена своих родственников, пострадавших в годы репрессий. «Мы приглашаем всех костромичей, вне зависимости от религиозных или политических взглядов, ведь главное здесь – историческая память и способность к состраданию» – говорит председатель Костромского церковно-исторического общества протоиерей Дмитрий Сазонов. Начиная с 11:00 Молитва памяти будет транслироваться в прямом эфире на канале Kostroma.Online. По окончании чтения имен в Пантелеимоновско-Елисаветинском храме откроется историко-краеведческая выставка «Костромская Голгофа», на которой представлены архивные документы и фотографии, рассказывающие о репрессиях 1917-1953 годов против священнослужителей и мирян. Затем участники Молитвы памяти возложат цветы и поставят свечи к мемориальному знаку жертвам репрессий на площади Мира, а также на могилу репрессированного обер-прокурора Святейшего синода и Главноуполномоченного Российского общества Красного Креста в годы Первой мировой войны Александра Дмитриевича Самарина, которая находится на территории бывшего Александро-Невского кладбища Костромы. Всех, кто не сможет прийти, организаторы приглашают присылать имена репрессированных родственников вместе с краткой информацией о них на почту kcio.org@gmail.com и тогда эти имена также прочитают 30 октября. А вечером того же дня костромичам предлагают в 21:00 зажечь свечу на окне в память о погибших и пострадавших. Молитву памяти проводят в России начиная с 2007 года. Кострома впервые присоединилась к акции в 2019 году, а в прошлом 2021 году в чтении имен участвовали 32 города России и мира. Молитву памяти благословил митрополит Костромской и Нерехтский Ферапонт, а организатором выступает Костромское церковно-историческое общество. Подробная информация опубликована на сайте, а также на страницах «ВКонтакте» и «Одноклассников». Следите за анонсами событий в Костроме – подпишитесь на наш телеграм-канал. Фото: Костромское церковно-историческое общество. Read the full article

[diakonoff]

Дорогие друзья! Кто может помочь с корректировкой английского текста или переводом с русского на английский?

Речь идет о книгах рассказывающих о политических репрессиях в Узбекистане.

Недавно я получил очередной отказ на грант для перевода книги об Узбекистане на английский язык, уже сбился со счета, какой по счету, а посему начал переводить самостоятельно.

Нужен не только помощник, кто бы мог проверить на ошибки, но и перевести две главы из книги, но платить к сожалению не могу, однако ваше имя будет отражено в книге, как переводчика и о вас узнает много иностранных издателей.

Все подробности в личном сообщении на емайл evgeni-dyakonov@mail.ru  с пометкой, ПЕРЕВОДЧИК.

Нужна помощь переводчика Дорогие друзья! Кто может помочь с корректировкой английского текста или переводом с русского на английский? Речь идет о книгах рассказывающих о политических репрессиях в Узбекистане. Недавно я получил очередной отказ на грант для перевода книги об Узбекистане на английский язык, уже сбился со счета, какой по счету, а посему начал переводить самостоятельно. Нужен не только помощник, кто бы мог проверить на ошибки, но и перевести две главы из книги, но платить к сожалению не могу, однако ваше имя будет отражено в книге, как переводчика и о вас узнает много иностранных издателей. Все подробности в личном сообщении на емайл evgeni-dyakonov@mail.ru  с пометкой, ПЕРЕВОДЧИК.

[nick-romanov-75-blog]

Советские диссиденты мутировали в российских либералов

Тогда действия представителей политического подполья юридически заключались в рамки двух статей УК РСФСР – антисоветская агитация и пропаганда, а также распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй. Спектр наказаний за антигосударственную, по сути, деятельность – от исправительных работ и штрафа вплоть до лишения свободы. В 1989 году при Михаиле Горбачеве обе статьи отменили, ну а наступившая гласность сыграла одну из ключевых ролей в уничтожении СССР, правопреемницей которого является Российская Федерация. Сейчас многие политики даже гордятся своим советским прошлым, в котором были осуждены или отбывали тюремные сроки за диссидентство. Вспомнилось, как однажды в общественном транспорте один политик регионального уровня, также занимающий определенный пост в церковных структурах, рассказывал пассажирам об ужасах Советской власти и «кровавых» репрессиях, в которых он и супруга оказались пострадавшими. - Меня Советская, проклятая, власть за решетку тогда упекла! - А за что? - Мы с женой издавали брошюры о сексе: как им заниматься, в каких позах и так далее – в общем, народным просвещением занимались! - Ну и правильно, что посадили, - прокомментировать другими словами деятельность тогдашнего священника-развратника возможным и не представилось. Горбачев для кого-то предатель, а для кого-то и герой. В Германии его на руках готовы носить за то, что стену берлинскую развалил и объединил страну. В России почетный гражданин иностранного государства и «меченый», как его прозвали в народе, такой популярностью не пользуется: не без его усилий и предательства пала сверхдержава. Хотя есть и его сторонники – в основном, представители либерального крыла. В настоящее время аналогов уголовной статьи за антисоветскую пропаганду нет – объявлена свобода слова. Антироссийская пропаганда, которой откровенно занимаются многие представители оппозиционных политических сил, - это всего лишь высказанное субъективное мнение, которое часто подходит под действие закона о клевете. Однако стоит подчеркнуть, что яблочко от яблони не далеко упало, и многие современные либералы – выходцы из диссидентского подполья. Эдакая интеллигенция, которая, как в письме Ленина к Максиму Горькому, мнит себя «мозгом нации», но «на самом деле», в продолжение цитаты, – «ее» известно что. Целое поколение профессиональных, по советским меркам, диссидентов воспитала журналистка и правозащитница Зоя Феликсовна Светова (Фридлянд), жена советского диссидента Виктора Дзядко. Пул интересов Световой – освещение и комментирование представителям иностранных СМИ судебных процессов в России над лицами, обвиняемыми, преимущественно, в шпионаже, госизмене, а также других серьезных преступлений государственных масштабов. В воздействии на судебную систему РФ Светова умело использовала ОНК Москвы – Общественную Наблюдательную Комиссию, от лица члена которой и посещала тюрьмы, предлагала «интересным» заключенным «правильных» адвокатов. Если раньше диссиденты требовали отмены «антисоветских» статей УК РФ, то сейчас, очевидно, им мешает жить спокойно и трудиться статья о госизмене. Именно Зоя Светова посещала в СИЗО хулиганку из Pussi Riot Надежду Толоконникову и опубликовала незаконно сделанную видеозапись с беседы, о чем мы писали в статье «Почему Pussy Riot не надели лабутены?». Дискредитацией российской правоохранительной системы занимаются профессионально. С помощью великого множества неправительственных организаций, специализирующихся на защите прав человека, а также информационной поддержки со стороны так называемых оппозиционных СМИ. Удивительно, что некоторым НКО Минюстом РФ присвоен статус «иностранного агента», но деструктивную деятельность они все равно продолжают, используя изощренные обходные схемы финансирования. Оплачивают деятельность таких правозащитников, в основном, американские благотворительные фонды: Агентство США по международному развитию (USAID), «Национальный фонд в поддержку демократии», Фонд Сороса и многие другие. Только в 2015 году USAID влили в НКО «Институт развития свободы информации», например, около 30 млн рублей. А американская организация USAID, в свою очередь, в России с 2012 года запрещена за попытки оказать влияние через распределение грантов на политические процессы, включая выборы различного уровня, и институты гражданского общества. Деньги из-за границы получает и сама Светова. Согласно выписке из ЕГРЮЛ, она входит в состав учредителей одной НКО «Центр содействия реформе уголовного производства» (ЦРУП), директором которой числится ее свекровь Наталья Дзядко. Средства поступают от их донора-партнера – международной неправительственной организации «Международная тюремная реформа» (PRI), которая финансируется напрямую правительством Великобритании. В числе сомнительных партнеров ЦРУПа – АНО «Институт прав человека», который с 20 ноября 2015 года включен Минюстом в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента. А в 2000-2002 годах российская диссидентка работает экспертом в Фонде Сороса по программам, связанным с развитием права, судебной системы и прав человека в России. Иначе говоря, близка к иностранным источникам финансирования. Зоя Светова и сама выходец из семьи потомственных диссидентов. Ее дедушка, Цви (Григорий) Самойлович Фридлянд был членом революционной еврейской национал-сионистской организации «Поайлей Цион» (Рабочие Сиона). Представлял партию в Петроградском Совете, прошел обучение в Институте красной профессуры, а затем преподавал в Генштабе. Сначала был явным сторонником Троцкого, затем скрытым. В 1936 году был арестован и расстрелян. Отец Зои – Феликс Светов-Фридлянд, несмотря на клеймо сына участника контрреволюционной деятельности, окончил филфак МГУ. В последствие стал первым деканом исторического факультета МГУ. К диссидентской деятельности пристрастился в 1960-х, писал книги, которые издавались на Западе. В 1982 году пострадал «за свободу» и был отправлен в ссылку на Алтай, откуда его выпустил Горбачев. Мать – Зоя Крахмальникова, уроженка Харькова. Окончила Литинститут Горького, печаталась в «Литературной Газете». В 1971 году приняла православие и стала православной диссиденткой – обвиняла РПЦ в соглашательстве с Советской властью и основала Истинно-Православную Церковь. Осуждена на 5 лет, вышла на свободу благодаря Горбачеву. С мужем Виктором Дзядко Светова познакомилась дома, когда тот посещал по диссидентским делам ее отца. В 1985 году Дзядко также был арестован, и отпущен на свободу Горбачевым. В 2014 году Зоя Светова подписала заявление московских оппозиционеров с требованием «прекратить агрессивную авантюру: вывести с территории Украины российские войска и прекратить пропагандистскую, материальную и военную поддержку сепаратистам на Юго-Востоке Украины». Под заявлением стоит подпись и руководителя Московской Хельсинской группы (МХГ) Людмилы Алексеевой. На финансирование правозащитных проектов МХГ (совместно с организацией «Агора» и движением «За права человека») в 2014 году выделено более 100 000 долларов американскими спонсорами. Кроме того Светова вместе с тремя сыновьями, дочерью и мужем составляла коллективное письмо в поддержку Михаила Ходарковского, основателя проекта «Открытая Россия», на интернет-страницах которого ее представляют собственным корреспондентом. «Суда в России нет. И пока есть Путин, суда не будет», - вот один из заголовков статьи ее авторства. Вообще, Светова занимает радикально антироссийскую сторону. Например, в сентябре 2014 года подписала коллективное обращение участников т.н. «марша мира», в котором одним из требований было «прекратить агрессивную авантюру: вывести с территории Украины российские войска и прекратить пропагандистскую, материальную и военную поддержку сепаратистам на Юго-Востоке Украины». Хотя, как известно, российских военнослужащих нет на территории Украины, а мирным жителям самопровозглашенных Донецкой и Луганской Республик благодаря активной позиции большинства ��оссиян и при непосредственном участии МЧС приходит гуманитарная помощь – продукты питания и предметы первой необходимости. Есть у Световой универсальный ответ на вопрос, почему в блогах она, как журналист, освещает специфические события, и в то же время заявляет о своей политической позиции, выраженной острыми речевыми оборотами в самописных текстах в стиле «не придерешься». Например, Светова написала методичку «как оспорить путинский приказ о спецоперациях», в котором высказала личное мнение и призвала читателей заваливать Верховный суд обращениями, тем самым парализовав его работу. - Мне, например, иногда очень трудно совмещать две свои «сущности» — быть журналистом и правозащитником. Трудно оставаться объективной и не вставать на сторону того человека, о котором я пишу как журналист, но одновременно защищаю его как правозащитник, - объяснила она в передаче «Без купюр» на радиостанции «Эхо Москвы» ведущей Лесе Рябцевой. В интервью ресурсу «Открытой России», где Светова числится корреспондентом, Зоя Феликсовна однажды задалась вопросом: "Ощущение бреда есть в отношении вообще всей нашей нынешней жизни. Закон об НКО-агентах – это не бред?" И на этот вопрос, кажется, мы уже ответили твердым «нет». http://nick-romanov-75.livejournal.com/1563.html

[gutherzig-2014]

Саша Филипенко – Кремулятор

Этот роман посоветовал мне друг из Санкт-Петербурга – к его рекомендациям я всегда внимателен.

В феврале книга оказалась как-то уж слишком уместной: устранение неугодных власти, скрытые захоронения, «закручивание гаек» и массовые репрессии – не в далёких 30-40х, а в нынешних 20х.

История о реальном человеке (на фото), возглавлявшем Первый московский крематорий и все московские кладбища. В годы репрессий ночами он кремировал расстрелянных советской властью. Он не осуждал палачей, выполнявших массовые расстрелы и не демонизировал руководителей НКВД, вместо этого – просто выполнял свою работу.

А в 1941-м, как водится, приехали и за ним самим.

Сюжет выстроен в виде допросов и воспоминаний главного героя перед расстрелом:

«Следователь намерен убить меня, я же намереваюсь убивать время.»

Воспоминаний о:

детстве, суровом отце, презирающим слабость и выросшем из этого выборе быть патриотом в глазах отца и поэтому поддержке белогвардейского движения.

[воспоминания о жизни в Одессе при Деникине - чуть не дословно, и совершенно точно настроенчески  похожи на «Окаянные дни» Бунина]

первой волне эмиграции. И что несмотря на образ, создаваемый большевиками - бОльшая часть людей в ней не интеллигенция, а простые люди. Размышления о том, как они не могли найти себя на новом месте; как женщины поголовно брились налысо (изза болезней и антисанитарии), и убежденность героя, что потеря родины не так тяжела для женщины как потеря волос.

разочаровании в мире, в себе и спасительном цеплянии за образ первой любви, встреча с которым в реальности приносит лишь разочарование.

В истории любви героя слышится эхо (перекличка?) с Набоковской «Машенькой» (о ней писал раньше)

Это второй роман, который читаю у Филипенко (о «красном кресте» писал 2 года назад) – настроением они похожи. И мне нравится как писатель обращается со словом.

Слушал в аудиоформате, Анатолий Белый превосходен: читает с важными интонациями:

Следовать – резкий, торопливый, грубый с неприкрытой ненавистью в голосе

И допрашиваемый- вальяжный- демонстрирует пример того как себя следует вести рядом со тем, который хочет тебя уничтожить: отвечать спокойно, указывать на нестыковки вроде: «заткнись! и «давай показания!» в одной фразе.

P.S. Кремулятор — это устройство, которое размалывает кости кремированных до состояния праха. Как можно догадаться: самый действенный кремулятор — это история.

[gutherzig-2014]

Саша Филипенко – Красный крест

Две истории, которые переплетаясь словно образуют тот красный крест из названия:

история (несколько надуманная) мужчины из наших дней, который пытается справиться с потерей

и история пожилой женщины, из которой мы узнаём о жизни в СССР от революци�� до начала войны:

- о постепенном нарастании напряжения: в ожидании, что за тобой придут и заберут;

- об изменении поведения людей в первые дни войны.

Которые героиня резюмирует так: «ностальгируют по советским временам те, кому не живётся без страха».

И страха в этой книге хватает.

 Сотрудница НКИД (теперь МИД) в 1941м году не верит, что война - это надолго – ведь вон сколько работы и бюрократических писем.

А затем она видит в списке военнопленных фамилию своего мужа – и..

вычёркивает его имя, чтобы не быть женой врага народа.

В книге приводятся архивные письма от послов различных государств, в т.ч. и Красного креста, в СССР о военнопленных: 

давайте обменяемся списками,

или мы готовы выдать советских пленных в обмен на информацию (!) о пленных европейцах.

И резолюция советского правительства:

ответа не давать, не реагировать.

Эту ненужную жестокость, по отношению к своим же, плохо получается осмыслить (несмотря на то, что она как будто привычна и ожидаема).

А на фоне до жути актуально звучит стихотворение Петра Вяземского «Русский бог» из 1828 (!) года.

Героиня всё же попадает в советский лагерь и выживает, ставя себе цель: запомнить все ужасы (см. фото) и предъявить их богу.

И ирония: «перед смертью бог посылает мне альцгеймер – чтобы я всё забыла».

 Автор показывает, как иллюзия главной героини: её фантомная боль и вина за содеянное, которую она несла всю жизнь – оказались надуманными.

Для меня это история ещё и про то, что не нужно брать на себя чужой грех и ответственность.

Ведь тогда страдают не те, кто заслуживает наказания, а те, кто не может выдержать несправедливости и выбирает покарать даже самого себя, лишь бы снять с себя грех.

Не нужно взваливать на себя вину за всё – у каждого своя доля ответственности. Не стоит её не увеличивать ни уменьшать.

 И последние слова романа - эпитафия главной героини: «не стойте над душой»

как выражение непрожитой жизни, которой сначала лишает враг внешний, а потом лишает враг внутренний, не позволяющий двигаться дальше.

 Слушал в озвучке Анатолия Белого – хорошо

P.S: для того чтобы проникнуться атмосферой того времени можно посетить музей ГУЛАГа – во вторник третьей недели каждого месяца вход свободный

[genealogyrus]

Книгу вологодского краеведа о политических репрессиях представят в областной библиотеке.

Презентация обновленного и дополненного издания книги Виктора Конасова «История политических репрессий и пенитенциарной практики в Вологодском крае (1918–1953)» состоится 28 октября в конференц-зале библиотеки. «Известный вологодский краевед, доктор исторических наук, профессор Вологодского института права и экономики ФСИН Виктор Борисович Конасов (1950-2008) внес большой вклад в изучение истории Второй мировой войны, военного плена и уголовно-исполнительной системы России. В октябре прошлого года ему исполнилось бы 70 лет», - сообщает пресс-служба ВОУНБ им. И. В. Бабушкина. Книга посвящена трагическим страницам массового террора, депортациям и работе тюрем и лагерей на территории Вологодчины с 1918 по 1953 годы. Книга основывается на архивных и мемуарных свидетельствах, документальных сборниках и периодической печати тех лет. Книгу презентуют ученики и последователи Виктора Конасова. Также в ходе встречи участникам покажут фильм «Этап на север», созданный информационным агентством «Череповец» в 2017 году. Презентация книги состоится 28 октября в конференц-зале Вологодской областной научной библиотеки (М. Ульяновой, 1) в 17:30. Выход книги приурочен к 30-летию Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий». http://vologda.ru/news/society/60590/?utm_source=yxnews&utm_medium=desktop&utm_referrer=https%3A%2F%2Fyandex.ru%2Fnews%2Fstory%2FKnigu_vologodskogo_kraeveda_opoliticheskikh_repressiyakh_predstavyat_voblastnoj_biblioteke--ce51c983e884f1bf090db4f144a12ea8 ✅Найдём информацию о ваших предках! ✅Услуги составления родословной, генеалогического древа. ✅Заказ родословной (оценка перспектив исследования - БЕСПЛАТНО): www.genealogyrus.ru/zakazat-issledovanie-rodoslovnoj https://www.genealogyrus.ru

[genealogyrus]

«Сведениями о примененных репрессиях не располагаем»

Полиция и прокуратура сомневаются, что во время войны русского немца сослали в трудовую колонию по политическим мотивам.

Петербуржец Александр Ремпель добивается реабилитации своего прадеда Исаака — этнического немца. В 1942-м его, как и тысячи других немцев в СССР, отправили в колонну НКВД — «мобилизовали в трудармию». Историки называют это репрессиями, а современные прокуроры и сотрудники МВД в упор не видят «политических мотивов». Когда прошлое семьи стало табу Ремпели, как выяснил Александр, приехали в Россию еще при Екатерине II, когда она пригласила в империю немцев-меннонитов, освободила их от налогов и дала возможность заниматься сельским хозяйством. В конце XIX века Устиния Петровна и Петр Петрович Ремпель — родители Исаака — жили и трудились на своей земле в немецкой колонии Претория на Южном Урале (сейчас это Оренбургская область). В семье родились восемь детей, четверо умерли в младенчестве, четверо выросли. Исаак Петрович Ремпель родился 26 декабря 1903 года. Соответсвующую запись его правнук нашел в копии семейной книги. Учился Исаак в Павлодаре, преподавал в школе в поселке Любино Омской области — учил детей химии, немецкому языку и музыке — он играл на баяне.

— Я связался с этой школой, оказалось, там до сих пор висит портрет прадеда как лучшего учителя, нашел двух его бывших учеников, приславших мне фотографии прадеда с классом — этих фото в семье нашей не было, — рассказывает Александр. — В Любино Исаак Ремпель женился на купеческой дочери из соседнего поселка Августе Лисиной. У них родились дети — Евгений, мой дедушка, Владимир, Юрий и Людмила, — рассказывает Александр Ремпель. — Людмилу, единственную из ныне живущих детей прадеда, я нашел в Керчи, мы с ней переписываемся.

Мобилизовали Исаака Ремпеля в трудармию 26 февраля 1942 года — в Богословлаг Свердловской области на алюминиевый завод, а у семьи, оставшейся в поселке Любино, отобрали все имущество, в том числе лошадь. Чтобы выжить, дети ходили в лес, собирали дрова, чтобы топить дом. Исаак вернулся к семье 20 мая 1946 года. Он снова начал преподавать в школе, но теперь должен был отмечаться в военкомате как поселенец. В семье с тех пор ничего не говорили о прошлом.

Справка По указу правительства СССР в сентябре — октябре 1941 года в стране было депортировано более 430 тысяч немцев. Их в принудительном порядке вывозили в глубь страны, в лагеря, колонии, опасаясь, что они могут сотрудничать с Германией. Всего в годы войны было переселено до 950 тысяч немцев. Евгений — сын Исаака и будущий дед Александра — после школы поступил в Омский университет и уехал по распределению в Норильск. Семья переехала в Петербург в 2006-м. До 22 лет Александр историю своей семьи не знал. После смерти бабушки родственники нашли довоенные свидетельства о рождении детей Исаака. В свидетельстве Евгения была указана национальность — немец, в послевоенном дубликате — русский. Александр Ремпель рассказал, что Елена, его мама, не знала, что их фамилия немецкая, а Ларисе, маминой сестре, когда она училась в школе, родители запретили учить немецкий язык. Дочь Исаака, живущая в Керчи, рассказала Александру о своей тетке Саре Ремпель. Та в 1930-е перебралась в Бразилию, стала Луизой. Она пыталась на немецком переписываться с��Исааком, но он, по-видимому, сам оборвал переписку еще до войны. В Бразилии у Ремпелей сейчас уже около 50 родственников.

Распутать клубок семейной истории и добиться справедливости Александр начал распутывать клубок семейной истории, смог нарисовать генеалогическое древо. Он стал искать подробности о спецпоселенце Исааке Ремпеле, писал в архивы. Нашел на сайте «Мемориала» (внесен Минюстом в реестр НКО-иноагентов) запись — «Исаак Петрович Ремпель 1903 года рождения, Чкаловская область, был подвергнут репрессиям». Александр обратился в архивы МВД, ФСИН. Получил копию учетной карточки на Ремпеля Исаака Петровича 1903 г. р. А в ответе МВД сказано: «сведениями, что в отношении Ремпеля применялись политические репрессии, нахождении на спецпоселении [по политическим мотивам] не располагаем». — После этого я написал еще раз в информационный центр МВД Омской области просьбу выдать справку о реабилитации и приложил все документы — я уже думал, что с этими документами все ясно, ведь там написано «спецпоселение и рабочие колонны НКВД». Но нет, мне отказали снова — «сведениями о примененных репрессиях не располагаем», — рассказывает Александр. Александр в попытках реабилитировать прадеда дошел уже до замминстра МВД и Генеральной прокуратуры, но везде отказы — факт репрессий там упорно подтвердить не могут. Но и доказательств обратного — например, того, что Исаака отправили на спецпоселение из-за совершенного им преступления — у ведомств нет. Александр Ремпель обратился в петербургскую правозащитную организацию «Гражданский контроль» (признана Минюстом НКО-иноагентом) и продолжает добиваться реабилитации своего прадеда Исаака Петровича Ремпеля через суд.

В исковых требованиях Александр и его представители просят суд признать решение МВД об отказе в выдаче справки о реабилитации незаконным и провести повторную проверку. «Гражданский контроль» указывает на исторические факты и нормативные акты, действовавшие в 1940—1950-х годах, где немцы прямо называются «диверсантами и шпионами», и на этом основании должны быть выселены из привычных мест проживания, а их принудительный труд наряду с осужденными должен использоваться для строительства заводов. Многие из немцев не имели подходящей подготовки для работы на тяжелых стройках в суровых климатических условиях, а после окончания войны не были полностью освобождены из лагерей, но были отправлены на спецпоселение и остались поражены в ряде прав. На взгляд «Гражданского контроля», эти действия государства в отношении целого народа являются репрессиями. Сейчас исковое заявление рассматривается в Центральном районном суде Омска. И если оно не будет удовлетворено, правозащитники готовы дойти до Верховного суда России, и если российские суды не найдут оснований для реабилитации Исаака Петровича, то обратиться в международные инстанции. Комментарий Юрист «Гражданского контроля» Ольга Старцева: — Фактическое заключение в лагере — трудармия — не закончилось для Исаака Петровича в 1945 году. Как и тысячи российских немцев, мобилизованных в годы войны и оказавшихся в лагерях, его перевели на вечное спецпоселение. Несмотря на сохранившуюся учетную карточку мобилизованного, МВД отказывает его детям и внукам в признании Исаака Петровича репрессированным по политическим мотивам. Формальный отказ по аналогичным основаниям признал незаконным в 2008 году Верховный суд в отношении реабилитации членов царской семьи. Тогда постановление Президиума ВС РФ установило, что отказ в реабилитации незаконен, если достоверно установлен факт применения политических репрессий. Мы считаем этот факт установленным, так как есть архивный документ, подтверждающий, что Исаак Ремпель находился в��рабочих колоннах НКВД. Но для МВД этого факта недостаточно, их смущает отсутствие записи о причине трудовой мобилизации — национальности Исаака Ремпеля. Справка Правозащитная организация «Гражданский контроль» была создана в 1992 году группой правозащитников и юристов, которые еще с советских времен боролись за соблюдение прав человека. В 2000 году члены организации приняли решение, что сконцентрируют свою работу на одном очень важном, основополагающем праве — праве на справедливое судебное разбирательство. https://mr-7.ru/articles/236675/?utm_source=yxnews&utm_medium=desktop&utm_referrer=https%3A%2F%2Fyandex.ru%2Fnews%2Fsearch%3Ftext%3D ✅Найдём информацию о ваших предках! ✅Услуги составления родословной, генеалогического древа. ✅Заказ родословной (оценка перспектив исследования - БЕСПЛАТНО): www.genealogyrus.ru/zakazat-issledovanie-rodoslovnoj https://www.genealogyrus.ru