#терек

[bruev]

Река Терек во Владикавказе / The Terek river in Vladikavkaz

[emeowwww-blog]

Fyolai ~ Shortfic + oneshot "I think I can love you"

This is the first writing thing I have ever posted here ._.

im sorry i wrote this in 30 mins it makes absolutely no sense UwU

No NSFW (Sadge /j) BUT some TWs apply: Mentions of past trauma, mentions of gore, mentions of death.

WC: 1833 (Ik its short im sorrryyyyyyy)

THERE WILL BE SOME RUSSIAN IN THIS STORY BC I LITERALLY CAN'T WRITE FYOLAI W/ OUT USING MY LANGUAGE (I HC them using both formal and familiar "you" so shhhhhhh) Just trust that it isn't that important to the story translate it if u want~

"I think I can love you."

~

‘Love’ was a word that Fyodor didn’t understand. It was overused. The Greeks had some greater idea of love, with words for different types. As for now, present day, love could be used for anything from appreciation, to desire, to lust, to joy. Love, the emotion, was perhaps the hardest to understand. Fyodor had never felt love for another person. His mother always told him how much ‘love’ she felt for his father. He heard teenagers talking about loving this boy, or this girl. Love was not an emotion he was capable of feeling. 

It had been this way for decades. No matter how many people claimed to love him, he turned them all away. Looking back, there was one person he had accepted into his life. 

One person who he allowed himself to befriend.

But that wasn’t love. That was tolerance.

Loving Nikolai Gogol was not a possibility in the slightest.

“Dos-kunnnnnnn~” Nikolai whined over his shoulder. “Stop pacing!”

“Вы сука- quiet, Nikolai.” Fyodor waved the man’s words away. “I’m thinking.”

“But it’s midnight!”

“And this is exactly why I was hesitant to share a room with you.”

Second of course is that he would likely kill me in my sleep…

Death at least seemed like an upgrade from life. Nikolai had expressed his urge to kill Fyodor before. It wouldn’t be long before he attempted again.

“Fine then. I’ll sing myself to sleep~”

“No-”

‘Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю.

Тихо смотрит месяц ясный

В колыбель твою.

Стану сказывать я сказки,

Песенку спою;

Ты ж дремли, закрывши глазки,

Баюшки-баю.’

“Stop it.”

Nikolai continued his odd rendition of Cossack.

По камням струится Терек,

Плещет м��тный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,

Закален в бою:

Спи, малютка, будь спокоен,

Баюшки-баю~

He ended his song on a long note, slightly changing the meaning of the sound. Nikolai’s voice wasn’t exactly professional, but it was soothing. More soothing than Fyodor would have liked it to be.

The Cossack was one of the only memories from his childhood. Its notes were seared into his brain, along with the voice of his mother singing it every night. She would say, ‘Спи, федецчка, будь спокоен, Баюшки-баю.’ for the last line, a smile on her face.

That smile was now gone. 

The new grin he saw every day belonged to a man. A man dressed in white and black with multicolored eyes.

“Dos-kunnnnnnnnnnnnnnn~ come to bed nowwww~”

“Not after that, clown.”

“Come onnnn, you know you love me~”

For some reason, the joke broke his stoic demeanor.

“Like I could ever love someone, let alone you!”

The night was spent restless, memories of that desecrated church, the worshippers coughing up blood, Fyodor standing at the altar with a face lacking emotion. They deserved to die, and yet he still had horrific dreams about it every night. Dreams where Nikolai was in the crowd, where the blood covering his well-worn ushanka was not his, but that of the boy in white. 

In these dreams, Nikolai was the only person left standing, crimson dripping from his nose, mouth, and eyes. He would smile, and say something. The words were always unintelligible, his throat filling with blood. 

Crime and Punishment didn’t only affect the criminal like its name suggested. Anybody who ingested the poison flowing through the veins of Fyodor Dostoyevsky could be brought down with a wave of a hand. Including the people he cared for. 

Today, the dreams changed.

He sat in the first pew, carefully counting and recounting the 33 buttons on the Priest’s coat. Likely made of pure gold. The eyes of the worshippers around him were glazed over, their minds lost and withered to a spell. Everything was methodical and repeated. 

Like usual, Fyodor opened the bible in front of him to recite along with the Priest. 

“For I am convinced that neither death nor life, neither angels nor demons, neither the present nor the future, nor any powers, neither height nor depth, nor anything else in all creation, will be able to separate us from the love of God that is in Christ Jesus our Lord.”

The same line. Romans 8:38-39. At the same time as usual, Holy Communion was announced. Fyodor stood up and volunteered to help. A single drop of his blood was added to the wine chalice. The wine and bread was passed around.

Once the Priest drank, Fyodor activated his ability, standing behind the altar. A shriek rang out from the back pew, and people began to clutch their throats as blood poured from their lips. The man beside him coughed up the foul red liquid. The plan had succeeded, yet Fyodor felt no joy. There was no happiness or sadness from killing. It was simply meant to be.

A boy stumbled out from the dark space behind the pews. A boy dressed in white, with multicolored eyes. Blood dripped from his face and onto the floor. 

“Nikolai?” Fyodor asked, horror seeping into his expression.

Nikolai smiled, crimson welling up like tears. Or maybe they were tears, stained red. They ran down his cheeks from his eyes. He appeared to be crying.

“What did you do? Did you take the poison?” The dark haired boy ran down the steps, clutching his wooden cross. 

Nikolai nodded. 

“No.” Fyodor grabbed Nikolai’s hands, shaking them, “You didn’t.”

Nikolai smiled again. But this time, instead of failing to speak his final words, they escaped from his throat.

“I love you Fedya. I always will.”

Fyodor awoke to moonlight streaming across the floor upon which he laid. He had refused to share the only bed in the room with Nikolai after his outburst. Why the inn couldn’t supply them with a double room, he didn’t know. His anger was silly. The word love shouldn’t trigger such a reaction out of a grown man. It shouldn’t be a product of his nightmares. 

And yet here he was, trembling from a dream already fading away. The voice of child-Nikolai echoing in his ears. 

I love you Fedya, I always will.

How tempted he was to say he loved him back. A temptation that he had never felt an inkling of before. Did the dream change because of what Nikolai had said just before he fell asleep? No. He wasn’t able to love. He wasn’t able to love Nikolai, and he never would. His longing was an illusion. An illusion where the only cure was denial. 

Denial led to spending the rest of the night lying awake on the floor until the first light. His eyes closed, the glow from the sun placating his nightmares.

“Dos-kun? Wake up~ you’re shivering.”

Nikolai hovered over Fyodor’s half-conscious form, waving his hand in front of his eyes.

“Are you sick?” He pressed his fingers to the man’s forehead, murmuring at the heat spreading into the tips, through his gloves. “Seems so.”

“Nnnnhh… stop…” Fyodor whispered. He didn’t get sick, yet it was hard to deny the lethargy that spread through his joints as he lay on the floor. “I’m not sick… Nikolai-”

“Shhhhh.” The white clothed man swiped the pad of his thumb across the other’s lips, effectively silencing the feeble protests. “Let me care for you.” 

Nikolai was acting rather differently from usual, but Fyodor was much too exhausted to question it. Placing a damp cloth on his forehead after transporting him to the single bed, Nikolai rested his hand on the other’s. 

Warm and cold, yin and yang. Their hands fit like they were made for eachother. And as Fyodor drifted in and out of sleep, his grip on the other became tighter. 

“Don’t let go of me.”

Nikolai’s face contorted in surprise, but he sat back down nevertheless. Fyodor was his reason for living, and making him feel comforted and happy was his ultimate goal. The only thing left was to get Fyodor to tell him he loved him. He must love him. He had to. Nikolai loved him, so why wouldn’t Fyodor love him back? Wasn’t that how it worked? It seemed that way on the television. If the main female loved the main male, then he loved her back automatically. Female and male…

Fyodor slept through the day, mumbling odd prayers and lines from the bible in his delirium. Nikolai couldn’t pick out many words, as he seemed to be reverting back to his northern Russian dialect, softer spoken.

Until he recognized one:

“For I am convinced that neither death nor life, neither angels nor demons, neither the present nor the future, nor any powers, neither height nor depth, nor anything else in all creation, will be able to separate us from the love of God that is in Christ Jesus our Lord.”

Followed by a name:

“Don’t die, Kolya”

No. Fyodor claimed he had forgotten that. Claimed he had left the event in the past. He gripped the sick man’s hand tighter, willing their skin to meld together, to switch bodies and end his suffering. Nikolai knew the nightmares personally. If Fyodor, his Fedya, was still experiencing them now, how long had they been plaguing him?

“Fedya, wake up” The man tried to shake the other awake. “Please wake up. Nothing will hurt you. I’m here.”

No response.

“Please. I promise I'm here. I’m not dead.”

One word left Fyodor’s lips, “...Что?”

The language of their childhood that they rarely spoke in conversation anymore. They used it to talk in secret, not uttering more than a few words. Occasionally to annoy the other (Nikolai’s singing). But never personally, too many memories surfaced.

The song.

It elicited a reaction before, but would it work again?

“Я здесь, Федя. Я здесь”

‘Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю.

Тихо смотрит месяц ясный

В колыбель твою.

Стану сказывать я сказки,

Песенку спою;

Ты ж дремли, закрывши глазки,

Баюшки-баю.’

His voice broke slightly when he saw Fyodor’s eyes flutter.

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,

Закален в бою:

“Колыа?” Fyodor whispered.

Finally:

Спи, малютка, будь спокоен,

Баюшки-баю~

Nikolai smiled genuinely at the sick man in his lap, “Все кончено. Я здесь. И я-”

“Вы что?”

“Мне так жаль. Я чертовски сильно люблю тебя, и мне так жаль, что я заставил тебя это сделать. Я причинил тебе боль и-”

“Вы любите меня?”

Oh fuck. He did not mean to say that, “...Да.”

“Oh god.” Back to English.

“What?”

“Kolya. I think I love you too. I think I can love you.” He hiccupped as a sob broke from his throat, “Don’t leave me, I don’t want you to die.”

Nikolai didn’t know whether this was delusion from illness or serious, but he allowed himself to hope. A single tear escaped his eyelashes and fell onto Fyodor’s chest, right on top of his heart.

“Are you serious?”

“... Yes. Fuck, I’m not sick.” tears continued to flow down his cheeks.

Nikolai cried too, “You are.”

“Don’t leave me again… please”

“I won’t. Never again.”

[pilottttt]

Кыргызстан. Кочуем вокруг Иссык-Куля, день II. Камни, бычки и разбитое сердце

Итак, в прошлый раз я закончил на том, как мы добрались до посёлка Ак-Терек, что на южном берегу озера Иссык-Куль, и заночевали в здешней гостинице. Продолжим же исследования окрестностей этого знаменитого…

<< читать весь пост >>

[russia-totallyofficial]

the most lit song out there

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю.

Тихо смотрит месяц ясный

В колыбель твою.

Стану сказывать я сказки,

Песенку спою;

Ты ж дремли, закрывши глазки,

Баюшки-баю.

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,

Закален в бою:

Спи, малютка, будь спокоен,

Баюшки-баю~

[dummerjan]

I also really like this one.

Choldordin eezi. Altai throat singing

[zmn]

На картине «Гибель чеченских девушек из аула Дади-Юрт» изображен трагический эпизод гибели девушек Дади-Юрта. Одна из самых страшных страниц Кавказской войны - жестокое уничтожение в сентябре 1819 года чеченского аула Дади-Юрт вместе с его жителями. В плен было взято 14 тяжелораненых мужчин и несколько десятков девушек и женщин. Во время переправы пленных через реку Терек 46 захваченных чеченских девушек, не желая переносить надругательства в плену, бросились в бурную реку, хватая с собой конвоиров. Дала г1азот къобал дойл.

В память об этом событии был учрежден День чеченской женщины, который отмечается каждое третье воскресенье сентября.

[georgy-stuff]

Казачья песня. Как на грозный Терек выгнали казаки... х ф Тихий Дон 1957...

[7ooo-ru]

Экс-футболист Бракамонте: русские девушки красивее аргентинских

Экс-нападающий российских клубов «Москва», «Терек» и «Ростов» Эктор Бракамонте, в данный момент являющийся главным тренером женского «Расинга» из Авельянеды в родной Аргентине, сравнил уровень женского футбола у себя на родине…

Подробнее https://7ooo.ru/group/2024/10/15/557-eks-futbolist-brakamonte-russkie-devushki-krasivee-argentinskih-grss-348156844.html

[belskayatanya]

Михаил Лермонтов

ДЕМОН

Восточная повесть

ЧАСТЬ I

I

Печальный Демон, дух изгнанья,Летал над грешною землей,И лучших дней воспоминаньяПред ним теснилися толпой;Тех дней, когда в жилище светаБлистал он, чистый херувим,Когда бегущая кометаУлыбкой ласковой приветаЛюбила поменяться с ним,Когда сквозь вечные туманы,Познанья жадный, он следилКочующие караваныВ пространстве брошенных светил;Когда он верил и любил,Счастливый первенец творенья!Не знал ни злобы, ни сомненья,И не грозил уму егоВеков бесплодных ряд унылый...И много, много... и всегоПрипомнить не имел он силы!

II

Давно отверженный блуждалВ пустыне мира без приюта:Вослед за веком век бежал,Как за минутою минута,Однообразной чередой.Ничтожной властвуя землей,Он сеял зло без наслажденья,Нигде искусству своемуОн не встречал сопротивленья —И зло наскучило ему.

III

И над вершинами КавказаИзгнанник рая пролетал:Под ним Казбек, как грань алмаза,Снегами вечными сиял,И, глубоко внизу чернея,Как трещина, жилище змея,Вился излучистый Дарьял,И Терек, прыгая, как львицаС косматой гривой на хребте,Ревел, — и горный зверь и птица,Кружась в лазурной высоте,Глаголу вод его внимали;И золотые облакаИз южных ст��ан, издалекаЕго на север провожали;И скалы тесною толпой,Таинственной дремоты полны,Над ним склонялись головой,Следя мелькающие волны;И башни замков на скалахСмотрели грозно сквозь туманы —У врат Кавказа на часахСторожевые великаны!И дик и чуден был вокругВесь божий мир; но гордый духПрезрительным окинул окомТворенье бога своего,И на челе его высокомНе отразилось ничего,

IV

И перед ним иной картиныКрасы живые расцвели:Роскошной Грузии долиныКовром раскинулись вдали;Счастливый, пышный край земли!Столпообразные раины,Звонко-бегущие ручьиПо дну из камней разноцветных,И кущи роз, где соловьиПоют красавиц, безответныхНа сладкий голос их любви;Чинар развесистые сени,Густым венчанные плющом,Пещеры, где палящим днемТаятся робкие олени;И блеск, и жизнь, и шум листов,Стозвучный говор голосов,Дыханье тысячи растений!И полдня сладострастный зной,И ароматною росойВсегда увлаженные ночи,И звезды яркие, как очи,Как взор грузинки молодой!..Но, кроме зависти холодной,Природы блеск не возбудилВ груди изгнанника бесплоднойНи новых чувств, ни новых сил;И все, что пред собой он видел,Он презирал иль ненавидел.

V

Высокий дом, широкий дворСедой Гудал себе построил...Трудов и слез он много стоилРабам послушным с давних пор.С утра на скат соседних горОт стен его ложатся тени.В скале нарублены ступени;Они от башни угловойВедут к реке, по ним мелькая,Покрыта белою чадрой 1,Княжна Тамара молодаяК Арагве ходит за водой.

VI

Всегда безмолвно на долиныГлядел с утеса мрачный дом;Но пир большой сегодня в нем —Звучит зурна 2, и льются вины —Гудал сосватал дочь свою,На пир он созвал всю семью.На кровле, устланной коврами,Сидит невеста меж подруг:Средь игр и песен их досугПроходит. Дальними горамиУж спрятан солнца полукруг;В ладони мерно ударяя,Они поют — и бубен свойБерет невеста молодая.И вот она, одной рукойКружа его над головой,То вдруг помчится легче птицы,То остановится, глядит —И влажный взор ее блеститИз-под завистливой ресницы;То черной бровью поведет,То вдруг наклонится немножко,И по ковру скользит, плыветЕе божественная ножка;И улыбается она,Веселья детского полна,Но луч луны, по влаге зыбкойСлегка играющий порой,Едва ль сравнится с той улыбкой,Как жизнь, как молодость, живой.

VII

Клянусь полночною звездой,Лучом заката и востока,Властитель Персии златойИ ни единый царь земнойНе целовал такого ока;Гарема брызжущий фонтанНи разу жаркою пороюСвоей жемчужною росоюНе омывал подобный стан!Еще ничья рука земная,По милому челу блуждая,Таких волос не расплела;С тех пор как мир лишился рая,Клянусь, красавица такаяПод солнцем юга не цвела.

VIII

В последний раз она плясала.Увы! заутра ожидалаЕе, наследницу Гудала,Свободы резвую дитя,Судьба печальная рабыни,Отчизна, чуждая поныне,И незнакомая семья.И часто тайное сомненьеТемнило светлые черты;И были все ее движеньяТак стройны, полны выраженья,Так полны милой простоты,Что если б Демон, пролетая,В то время на нее взглянул,То, прежних братии вспоминая,Он отвернулся б — и вздохнул...

IX

И Демон видел... На мгновеньеНеизъяснимое волненьеВ себе почувствовал он вдруг,Немой души его пустынюНаполнил благодатный звук —И вновь постигнул он святынюЛюбви, добра и красоты!И долго сладостной картинойОн любовался — и мечтыО прежнем счастье цепью длинной,Как будто за звездой звезда,Пред ним катилися тогда.Прикованный незримой силой,Он с новой грустью стал знаком;В нем чувство вдруг заговорилоРодным когда-то языком.То был ли признак возрожденья?Он слов коварных искушеньяНайти в уме своем не мог...Забыть? — забвенья не дал бог:Да он и не взял бы забвенья!..

X

Измучив доброго коня,На брачный пир к закату дняСпешил жених нетерпеливый.Арагвы светлой он счастливоДостиг зеленых берегов.Под тяжкой ношею даровЕдва, едва переступая,За ним верблюдов длинный рядДорогой тянется, мелькая:Их колокольчики звенят.Он сам, властитель Синодала,Ведет богатый караван.Ремнем затянут ловкий стан;Оправа сабли и кинжалаБлестит на солнце; за спинойРужье с насечкой вырезной.Играет ветер рукавамиЕго чухи 3, — кругом онаВся галуном обложена.Цветными вышито шелкамиЕго седло; узда с кистями;Под ним весь в мыле конь лихойБесценной масти, золотой.Питомец резвый КарабахаПрядет ушьми и, полный страха,Храпя косится с крутизныНа пену скачущей волны.Опасен, узок путь прибрежный!Утесы с левой стороны,Направо глубь реки мятежной.Уж поздно. На вершине снежнойРумянец гаснет; встал туман...Прибавил шагу караван.

XI

И вот часовня на дороге...Тут с давних лет почиет в богеКакой-то князь, теперь святой,Убитый мстительной рукой.С тех пор на праздник иль на битву,Куда бы путник ни спешил,Всегда усердную молитвуОн у часовни приносил;И та молитва сберегалаОт мусульманского кинжала.Но презрел удалой женихОбычай прадедов своих.Его коварною мечтоюЛукавый Демон возмущал:Он в мыслях, под ночною тьмою,Уста невесты целовал.Вдруг впереди мелькнули двое,И больше — выстрел! — что такое?..Привстав на звонких 4 стременах,Надвинув на брови папах, 5Отважный князь не молвил слова;В руке сверкнул турецкий ствол,Нагайка щелк — и, как орел,Он кинулся... и выстрел снова!И дикий крик и стон глухойПромчались в глубине долины —Недолго продолжался бой:Бежали робкие грузины!

XII

Затихло все; теснясь толпой,На трупы в��адников поройВерблюды с ужасом глядели;И глухо в тишине степнойИх колокольчики звенели.Разграблен пышный караван;И над телами христианЧертит круги ночная птица!Не ждет их мирная гробницаПод слоем монастырских плит,Где прах отцов их был зарыт;Не придут сестры с матерями,Покрыты длинными чадрами,С тоской, рыданьем и мольбами,На гроб их из далеких мест!Зато усердною рукоюЗдесь у дороги, над скалоюНа память водрузится крест;И плющ, разросшийся весною,Его, ласкаясь, обовьетСвоею сеткой изумрудной;И, своротив с дороги трудной,Не раз усталый пешеходПод божьей тенью отдохнет...

XIII

Несется конь быстрее лани,Храпит и рвется, будто к брани;То вдруг осадит на скаку,Прислушается к ветерку,Широко ноздри раздувая;То, разом в землю ударяяШипами звонкими копыт,Взмахнув растрепанною гривой,Вперед без памяти летит.На нем есть всадник молчаливый!Он бьется на седле порой,Припав на гриву головой.Уж он не правит поводами,Задвинул ноги в стремена,И кровь широкими струямиНа чепраке его видна.Скакун лихой, ты господинаИз боя вынес как стрела,Но злая пуля осетинаЕго во мраке догнала!

XIV

В семье Гудала плач и стоны,Толпится на дворе народ:Чей конь примчался запаленныйИ пал на камни у ворот?Кто этот всадник бездыханный?Хранили след тревоги браннойМорщины смуглого чела.В крови оружие и платье;В последнем бешеном пожатьеРука на гриве замерла.Недолго жениха младого,Невеста, взор твой ожидал:Сдержал он княжеское слово,На брачный пир он прискакал...Увы! но никогда уж сноваНе сядет на коня лихого!..

XV

На беззаботную семьюКак гром слетела божья кара!Упала на постель свою,Рыдает бедная Тамара;Слеза катится за слезой,Грудь высоко и трудно дышит;И вот она как будто слышитВолшебный голос над собой:«Не плачь, дитя! не плачь напрасно!Твоя слеза на труп безгласныйЖивой росой не упадет:Она лишь взор туманит ясный,Ланиты девственные жжет!Он далеко, он не узнает,Не оценит тоски твоей;Небесный свет теперь ласкаетБесплотный взор его очей;Он слышит райские напевы...Что жизни мелочные сны,И стон и слезы бедной девыДля гостя райской стороны?Нет, жребий смертного творенья,Пове��ь мне, ангел мой земной,Не стоит одного мгновеньяТвоей печали дорогой!На воздушном океане,Без руля и без ветрил,Тихо плавают в туманеХоры стройные светил;Средь полей необозримыхВ небе ходят без следаОблаков неуловимыхВолокнистые стада.Час разлуки, час свиданья —Им ни радость, ни печаль;Им в грядущем нет желаньяИ прошедшего не жаль.В день томительный несчастьяТы об них лишь вспомяни;Будь к земному без участьяИ беспечна, как они!Лишь только ночь своим покровомВерхи Кавказа осенит,Лишь только мир, волшебным словомЗавороженный, замолчит;Лишь только ветер над скалоюУвядшей шевельнет травою,И птичка, спрятанная в ней,Порхнет во мраке веселей;И под лозою виноградной,Росу небес глотая жадно,Цветок распустится ночной;Лишь только месяц золотойИз-за горы тихонько встанетИ на тебя украдкой взглянет, —К тебе я стану прилетать;Гостить я буду до денницыИ на шелковые ресницыСны золотые навевать...»

XVI

Слова умолкли в отдаленье,Вослед за звуком умер звук.Она, вскочив, глядит вокруг...Невыразимое смятеньеВ ее груди; печаль, испуг,Восторга пыл — ничто в сравненье.Все чувства в ней кипели вдруг;Душа рвала свои оковы,Огонь по жилам пробегал,И этот голос чудно-новый,Ей мнилось, все еще звучал.И перед утром сон желанныйГлаза усталые смежил;Но мысль ее он возмутилМечтой пророческой и странной.Пришлец туманный и немой,Красой блистая неземной,К ее склонился изголовью;И взор его с такой любовью,Так грустно на нее смотрел,Как будто он об ней жалел.То не был ангел-небожитель,Ее божественный хранитель:Венец из радужных лучейНе украшал его кудрей.То не был ада дух ужасный,Порочный мученик — о нет!Он был похож на вечер ясный:Ни день, ни ночь, — ни мрак, ни свет!..

1Покрывало. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)

2Вроде волынки. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)

3Верхняя одежда с откидными рукавами. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)

4Стремена у грузин вроде башмаков из звонкого металла. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)

5Шапка, вроде ериванки. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)

'The Silent Voice' by Gerald Moira, c. 1893.

[kimasov]

Реактивный бомбомёт РБУ-6000 на шасси грузовика Урал-4320 на вооружении казачьей разведывательной бригады "Терек" Добровольческого штурмового корпуса в районе Часова Яра.

[newssocialite]

В Москве состоится юбилейный X Международный фестиваль «Казачья станица Москва»

14 сентября музей-заповедник «Коломенское» станет площадкой для проведения юбилейного X Международного фестиваля «Казачья станица Москва». Мероприятие, которое не проводилось в течение пяти лет, вновь соберет народные и казачьи творческие коллективы из различных регионов России, таких как центральная полоса, Дон, Кубань, Терек, Урал и Сибирь. Организаторами фестиваля выступили Департамент…

[bruev]

Набережная Терека / Terek river embankment

[allyouknowisalie]

Ущелье реки Терек. Масштабы сложно передать словами, особенно когда ты стоишь на высоте 3000 метров и разглядываешь всю эту красоту с высоты птичьего полёта! Я бы сказал, только ради этого вида стоило сделать ответвление от запланированного маршрута на озеро Сон-Кёль.

(via Перевал Торугарт, пятисотлетний Таш-Рабат и кемпинг на китайской границе — «Путешествия» на DRIVE2)

[wsport-shatoy]

Дени Гайсумову 56 лет!

Сегодня исполнилось 56 лет одному из самых ярких чеченских футболистов, бывшему капитану команды “Терек” Дени Гайсумову. От имени посетителей сайта поздравляю знаменитого ветерана с Днем рождения. Желаем крепкого здоровья, оптимизма, всё еще впереди. Легендарные чеченский и грузинский футболисты – Дени Гайсумов и Александр Чивадзе, 2023г.

[wpristav]

«Модельный замок»

Замок Лаутерштайн на макете железной дороги вместе с масштабными фигурками людейВ глубокой теснине Дарьяла,Где роется Терек во мгле, Старинная башня стояла, Чернея на черной скале.«Тамара». М. Ю. ЛермонтовИстория и замки. Сколько всего в Европе построено замков? Точное их количество вряд ли кому-нибудь может быть известно, но вот количество замков в Европе, сохранившихся до наших дней, более или м... Читать дальше »

[whiteturtle1344]

Эклога 4-я (зимняя)

                        I

Зимой смеркается сразу после обеда. В эту пору голодных нетрудно принять за сытых. Зевок загоняет в берлогу простую фразу. Сухая, сгущенная форма света - снег – обрекает ольшаник, его засыпав, на бессоницу, на доступность глазу

в темноте. Роза и незабудка в разговорах всплывают все реже. Собаки с вялым энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами оставляют следы. Ночь входит в город, будто в детскую: застает ребенка под одеялом; и перо скрипит, как чужие сани.

                        II

Жизнь моя затянулась. В речитативе вьюги обострившийся слух различает невольно тему оледенения. Всякое «во-саду-ли» есть всего-лишь застывшее «буги-вуги». Сильный мороз суть откровенье телу о его грядущей температуре

либо – вздох Земли о ее богатом галактическом прошлом, о злом морозе. Даже здесь щека пунцовеет, как редиска. Космос всегда отливает слепым агатом, и вернувшееся восвояси «морзе» попискивает, не застав радиста.

                        III

В феврале лиловеют заросли краснотала. Неизбежная в профиле снежной бабы дорожает морковь. Ограниченный бровью, взгляд на холодный предмет, на кусок металла, лютей самого металла – дабы не пришлось его с кровью

отдирать от предмета. Как знать, не так ли озирал свой труд в день восьмой и после Бог? Зимой, вместо сбора ягод, затыкают щели кусками пакли, охотней мечтают об общей пользе, и вещи становятся старше на год.

                        IV

В стужу панель подобна сахарной карамели. Пар из гортани чаще к вздоху, чем к поцелую. Реже снятся дома, где уже не примут. Жизнь моя затянулась. По крайней мере, точных примет с лихвой хватило бы на вторую жизнь. Из одних примет можно составить климат

либо пейзаж. Лучше всего безлюдный, с девственной белизной за пеленою кружев, – мир, не слыхавший о лондонах и парижах, мир, где рассеянный свет – генератор будней, где в итоге вздрагиваешь, обнаружив, что и тут кто-то прошел на лыжах.

                        V

Время есть холод. Всякое тело, рано или поздно, становится пищею телескопа: остывает с годами, удаляется от светила. Стекло зацветает сложным узором: рама суть хрустальные джунгли хвоща, укропа и всего, что взрастило

одиночество. Но, как у бюста в нише, глаз зимой скорее закатывается, чем плачет. Там, где роятся сны, за пределом зренья, время, упавшее сильно ниже нуля, обжигает ваш мозг, как пальчик шалуна из русского стихотворенья.

                        VI

Жизнь моя затянулась. Холод похож на холод, время – на время. Единственная преграда - теплое тело. Упрямое, как ослица, стоит оно между ними, поднявши ворот, как пограничник держась приклада, грядущему не позволяя слиться

с прошлым. Зимою на самом деле вторник он же суббота. Днем легко ошибиться: свет уже выключили или еще не включили? Газеты могут печататься раз в неделю. Время глядится в зеркало, как певица, позабывшая, что это – «Тоска» или «Лючия».

                        VII

Сны в холодную пору длинней, подробней. Ход конем лоскутное одеяло заменяет на досках паркета прыжком лягушки. Чем больше лютует пурга над кровлей, тем жарче требует идеала голое тело в тряпичной гуще.

И вам снятся настурции, бурный Терек в тесном ущелье, мушиный куколь между стеной и торцом буфета: праздник кончиков пальцев в плену бретелек. А потом все стихает. Только горячий уголь тлеет в серой золе рассвета.

                        VIII

Холод ценит пространство. Не обнажая сабли, он берет урочища, веси, грады. Населенье сдается, не сняв треуха. Города – особенно, чьи ансамбли, чьи пилястры и колоннады стоят как пророки его триумфа,

смутно белея. Холод слетает с неба на парашюте. Всяческая колонна выглядит пятой, жаждет переворота. Только ворона не принимает снега, и вы слышите, как кричит ворона картавым голосом патриота.

                        IX

В феврале чем позднее, тем меньше ртути. Т. е. чем больше времени, тем холоднее. Звезды как разбитый термометр: каждый квадратный метр ночи ими усеян, как при салюте. Днем, когда небо под стать известке, сам Казимир бы их не заметил,

белых на белом. Вот почему незримы ангелы. Холод приносит пользу ихнему воинству: их, крылатых, мы обнаружили бы, воззри мы вправду горе, где они как по льду скользят белофиннами в маскхалатах.

                        X

Я не способен к жизни в других широтах. Я нанизан на холод, как гусь на вертел. Слава голой березе, колючей ели, лампочке желтой в пустых воротах, – слава всему, что приводит в движенье ветер! В зрелом возрасте это – вариант колыбели,

Север – честная вещь. Ибо одно и то же он твердит вам всю жизнь – шепотом, в полный голос в затянувшейся жизни – разными голосами. Пальцы мерзнут в унтах из оленьей кожи, напоминая забравшемуся на полюс о любви, о стоянии под часами.

                        XI

В сильный мороз даль не поет сиреной. В космосе самый глубокий выдох не гарантирует вдоха, уход – возврата. Время есть мясо немой Вселенной. Там ничего не тикает. Даже выпав из космического аппарата,

ничего не поймаете: ни фокстрота, ни Ярославны, хоть на Путивль настроясь. Вас убивает на внеземной орбите отнюдь не отсутствие кислорода, но избыток Времени в чистом, то есть без примеси вашей жизни, виде.

                        XII

Зима! Я люблю твою горечь клюквы к чаю, блюдца с дольками мандарина, твой миндаль с арахисом, граммов двести. Ты раскрываешь цыплячьи клювы именами «Ольга» или «Марина», произносимыми с нежностью только в детстве

и в тепле. Я пою синеву сугроба в сумерках, шорох фольги, чистоту бемоля - точно «чижика» где подбирает рука Господня. И дрова, грохотавшие в гулких дворах сырого города, мерзнувшего у моря, меня согревают еще сегодня.

                        XIII

В определенном возрасте время года совпадает с судьбой. Их роман недолог, но в такие дни вы чувствуете: вы правы. В эту пору нев��жно, что вам чего-то не досталось; и рядовой фенолог может описывать быт и нравы.

В эту пору ваш взгляд отстает от жеста. Треугольник больше не пылкая теорема: все углы затянула плотная паутина, пыль. В разговорах о смерти место играет все большую роль, чем время, и слюна, как полтина,

                        XIV

обжигает язык. Реки, однако, вчуже скованы льдом; можно надеть рейтузы; прикрутить к ботинку железный полоз. Зубы, устав от чечетки стужи, не стучат от страха. И голос Музы звучит как сдержанный, частный голос.

Так родится эклога. Взамен светила загорается лампа: кириллица, грешным делом, разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли, знает больше, чем та сивилла, о грядущем. О том, как чернеть на белом, покуда белое есть, и после.

                                                 Иосиф Бродский