whiteturtle1344

[whiteturtle1344]

Жизнь в рассеянном свете

Грохот цинковой урны, опрокидываемой порывом ветра. Автомобили катятся по булыжной мостовой, точно вода по рыбам Гудзона. Еле слышный голос, принадлежащий Музе, звучащий в сумерках как ничей, но ровный, как пенье зазимовавшей мухи, нашептывает слова, не имеющие значенья. Неразборчивость буквы. Всклокоченная капуста туч. Светило, наказанное за грубость прикосновенья. Чье искусство - отнюдь не нежность, но близорукость. Жизнь в рассеянном свете! и по неделям ничего во рту, кроме бычка и пива. Зимой только глаз сохраняет зелень, обжигая голое зеркало, как крапива. Ах, при таком освещении вам ничего не надо! Ни торжества справедливости, ни подруги. Очертания вещи, как та граната, взрываются, попадая в руки. И конечности коченеют. Это оттого, что в рассеянном свете холод демонстрирует качества силуэта - особенно, если предмет немолод. Спеть, что ли, песню о том, что не за горами? о сходстве целого с половинкой о чувстве, будто вы загорали наоборот: в полнолунье, с финкой. Но никто, жилку надув на шее, не подхватит мотивчик ваш. Ни ценитель, ни нормальная публика: чем слышнее куплет, тем бесплотнее исполнитель.

                                                     Иосиф Бродский

[whiteturtle1344]

Драконы

А я один и не дошёл бы до этих нежности и горя, до рисования по шёлку, до Чёрной тушечницы моря .

Смотрел бы всё в проём оконный, печальных сцен случайный зритель. Летят китайские драконы в свою одесскую обитель.

Летят, минуя полустанки, летят сквозь глушь моих околиц, летят на горькие приманки Причерноморья и бессонниц.

И замирая в полушаге, носами тычутся в ладошку сарматской ночи и бумаги, фарфоровой не понарошку.

                        Сергей Пеньков

[whiteturtle1344]

***

Если бы и хотел я Сорвать белую хризантему,— Среди причудливых узоров Раннего осеннего мороза Едва ли сумел бы я выбрать цветок.

                                    Осикоги-но Мицунэ

[whiteturtle1344]

***

Как одиноки Живущие в деревне Средь гор зимою! Когда листва увянет, Их взоры умирают.

Минамого-но Мунэюки-но Асон

[whiteturtle1344]

***

Каждому веку нужен родной язык, каждому сердцу, дереву и ножу нужен родный язык чистоты слезы — так я скажу, и слово свое сдержу.

Так я скажу, и молча, босой, пройду неплодородной, облачною страной чтобы вменить в вину своему труду ставший громоздким камнем язык родной.

С улицы инвалид ухом к стеклу приник. Всякому горлу больно, всякий слезится глаз если ветшает век, и его родник пересыхает, не утешая нас.

Камни сотрут подошву, молодость отберут, чтоб из воды поющий тростник возрос, чтобы под старость мог оправдать свой труд неутолимым кружевом камнетес.

Что ж — отдирая корку со сжатых губ, превозмогая ложь, и в ушах нарыв, каждому небу — если уж век не люб — проговорись, забытое повторив

на языке родном, потому что вновь в каждом живом предутренний сон глубок, чтобы сливались ненависть и любовь в узком твоем зрачке в золотой клубок.

                                                    Бахыт Кенжеев

[whiteturtle1344]

***

И только нежность проскользнет сюда, где в козьей лунке знобкая вода вдруг вспыхнула под облаком закатным, где верещит отчаянно сверчок, и змейкой вьётся тёмный холодок лишь в пальцах листик помусолишь мятный. И ты стоишь, оставив за спиной всю жизнь свою, весь бедный опыт свой, и будит поля голого безбрежность не смутный страх, не долгую тоску – к багряной лунке, к мятному листку последнюю пронзительную нежность.

                                                  Сергей Пагын

[whiteturtle1344]

Листок, найденный в книге Джозефа Конрада

Там, где простор искрится, бессменным летом брезжа, день исчезает, мрея и растворяясь в блеске. День вас находит щелкой в соломе занавески, равнинною горячкой и жаром побережья.

И только ночь бездонна и чашей, полной теми, стоит, открыв дороги, манящие в безвестье, где люди в томных лодках взирают на созвездья и огоньком сигары отмеривают время.

Узор в далеком небе душистым дымом скраден. Окрестность безымянна, прошедшее стирая. Мир – это лишь скопленье размытых, нежных пятен. Любой поток здесь – райский, и всякий – житель рая.

                                                                    Хорхе Луис Борхес

[whiteturtle1344]

***

В этой маленькой комнате все по-старому: аквариум с рыбкою – все убранство. И рыбка плавает, глядя в сторону, чтоб увеличить себе пространство. С тех пор, как ты навсегда уехала, похолодало, и чай не сладок. Сделавшись мраморным, место около в сумерках сходит с ума от складок. Ко��есо и каблук оставляют в покое улицу, горделивый платан не меняет позы. Две половинки карманной луковицы после восьми могут вызвать слезы. Часто чудится Греция: некая роща, некая охотница в тунике. Впрочем, чаще нагая преследует четвероногое красное дерево в спальной чаще. Между квадратом окна и портретом прадеда даже нежный сквозняк выберет занавеску. И если случается вспомнить правило, то с опозданием и не к месту. В качку, увы, не устоять на палубе. Бурю, увы, не срисовать с натуры. В городах только дрозды и голуби верят в идею архитектуры. Несомненно, все это скоро кончится - быстро и, видимо, некрасиво. Мозг – точно айсберг с потекшим контуром, сильно увлекшийся Куросиво.                                                       Иосиф Бродский

[whiteturtle1344]

Ария

I

Что-нибудь из другой оперы, типа Верди. Мало ли под рукой? Вообще — в круговерти. Безразлично о ком. Трудным для подражанья птичкиным языком. Лишь бы без содержанья.

II

Скоро мене полста. Вон гоношится бобрик стриженого куста. Вон изменяет облик, как очертанья льдин, марля небесных клиник. Что это, я — один? Или зашел в малинник?

III

Розовый истукан здесь я себе поставил. В двух шагах — океан, место воды без правил. Вряд ли там кто-нибудь, кроме солнца, садится, как успела шепнуть аэроплану птица.

IV

Что-нибудь про спираль в башне. И про араба и про его сераль. Это редкая баба если не согрешит. Мысль не должна быть четкой. Если в горле першит, можно рискнуть чечеткой.

V

День пролетел. Пчела шепчет по-польски «збродня». Лучше кричать вчера, чем сегодня. Сегодня оттого мы кричим, что, дав простор подошвам, Рок, не щадя причин, топчется в нашем прошлом.

VI

Ах, потерявши нить, «моль» говорит холстинка. Взгляда не уронить ниже, чем след ботинка. У пейзажа — черты вывернутого кармана. Пение сироты радует меломана.

                Иосиф Бродский

[whiteturtle1344]

***

Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрел утки, рябчика, вальдшнепа. «Ах, как ты постарел» скажет тебе одна, и ты задерешь двустволку, но чтоб глубже вздохнуть, а не спугнуть перепелку. И легкое чутко дернется: с лотков продают урюк. Но и помимо этого мир вокруг меняется так стремительно, точно он стал колоться дурью, приобретенной у смуглого инородца.

Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица, меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца, но в ощущении кисточки, оставшейся от картины, лишенной конца, начала, рамы и середины. Не говоря – музея, не говоря – гвоздя. И поезд вдали по равнине бежит, свистя, хотя, вглядевшись как следует, ты не заметишь дыма. Но с точки зренья ландшафта, движенье необходимо.

Это относится к осени, к времени вообще, когда кончаешь курить и когда еще деревья кажутся рельсами, сбросившими колеса, и опушки ржавеют, как узловые леса. И в горле уже не комок, но стопроцентный еж - ибо в открытом море больше не узнаешь силуэт парохода, и профиль аэроплана, растерявший все нимбы, выглядит в вышних с��ранно.

Так прибавляют в скорости. Подруга была права. Что бы узнал древний римлянин, проснись он сейчас? Дрова, очертания облака, голубя в ��ерхотуре, плоскую воду, что-то в архитектуре, но – никого в лицо. Так некоторые порой ездят еще за границу, но, лишены второй жизни, спешат воротиться, пряча глаза от страха, и, не успев улечься от прощального взмаха,

платочек трепещет в воздухе. Другие, кому уже выпало что-то любить больше, чем жизнь, в душе зная, что старость – это и есть вторая жизнь, белеют на солнце, как мрамор, не загорая, уставившись в некую точку и не чужды утех истории. Потому что чем больше тех точек, тем больше крапинок на проигравших в прятки яйцах рябчика, вальдшнепа, вспугнутой куропатки.                                                                          Иосиф Бродский

[whiteturtle1344]

Элегия

Прошло что-то около года. Я вернулся на место битвы, к научившимся крылья расправлять у опасной бритвы или же – в лучшем случае – у удивленной брови птицам цвета то сумерек, то испорченной крови. Теперь здесь торгуют останками твоих щиколоток, бронзой загорелых доспехов, погасшей улыбкой, грозной мыслью о свежих резервах, памятью об изменах, оттиском многих тел на выстиранных знаменах. Все зарастает людьми. Развалины – род упрямой архитектуры, и разница между сердцем и черной ямой невелика – не настолько, чтобы бояться, что мы столкнемся однажды вновь, как слепые яйца. По утрам, когда в лицо вам никто не смотрит, я отправляюсь пешком к монументу, который отлит из тяжелого сна. И на нем начертано: Завоеватель. Но читается как «завыватель». А в полдень – как «забыватель».

Иосиф Бродский

[whiteturtle1344]

А потом...

Прорытые временем лабиринты – исчезли.

Пустыня – осталась.

Немолчное сердце – источник желаний – иссякло.

Пустыня – осталась.

Закатное марево и поцелуи – пропали.

Пустыня – осталась.

Умолкло, заглохло, остыло, иссякло, исчезло.

Пустыня – осталась.

Федерико Гарсиа Лорка

[whiteturtle1344]

Вослед шествию сигирийи

Дети глядят на дальний закат.

Свечи погасли, и слепые юницы к луне обращают лица, и возносятся ветром спирали печали.

Горы глядят на дальний закат.

Федерико Гарсиа Лорка

[whiteturtle1344]

Поступь сигирийи

Бьется о смуглые плечи бабочек черная стая. Белые змеи тумана след заметают.

    И небо земное      над млечной землею.

Идет она пленницей ритма, который настичь невозможно, с тоскою в серебряном сердце, с кинжалом в серебряных ножнах.

Куда ты несешь, сигирийя, агонию певчего тела? Какой ты луне завещала печаль олеандров и мела?

    И небо земное     над млечной землею.

Федерико Гарсиа Лорка

[whiteturtle1344]

Тишина

Слушай, сын, тишину – эту мертвую зыбь тишины, где идут отголоски ко дну. Тишину, где немеют сердца, где не смеют поднять лица.

Федерико Гарсиа Лорка

[whiteturtle1344]

Пейзаж

Масличная равнина распахивает веер, запахивает веер. Над порослью масличной склонилось небо низко, и льются темным ливнем холодные светила. На берегу канала дрожат тростник и сумрак, а третий – серый ветер. Полным-полны маслины

Федерико Гарсиа Лорка

[whiteturtle1344]

Попытка соединения

соединяя музыку с наукой и приобщаясь к духу двух элит

не шевелясь

изящный жест виолончелиста

всегда один

звезда вонзившаяся в сердце

Владимир Ермолаев (Евгений Дюринг)