#micropolitics

[preyash-fm]

This is essentially the whole logic of the prison system. Ship people into cages in retribution for an alleged wrongdoing, while not addressing the root causes of what leads people to carry out antisocial behaviour in the first place. Once inside, corporations make prisoners work for pennies whilst raking in profits from cheap labour costs - and these exploited prisoners are overwhelmingly more likely to be black, asian, low income, working class, disabled, and/or mentally ill. But all of this is built on top of the small scale interpersonal politics of our lives. There is no prison system without the desire to inflict punishment already permeating throughout our day-to-day lives - the same way that fascism isn't separate from mainstream liberal politics, but instead born from it.

“The prison has become a black hole into which the detritus of contemporary capitalism is deposited. Mass imprisonment generates profits as it devours social wealth, and thus it tends to reproduce the very conditions that lead people to prison. There are thus real and often quite complicated connections between the deindustrialization of the economy—a process that reached its peak during the 1980s—and the rise of mass imprisonment, which also began to spiral during the Reagan-Bush era. However, the demand for more prisons was represented to the public in simplistic terms. More prisons were needed because there was more crime. Yet many scholars have demonstrated that by the time the prison construction boom began, official crime statistics were already falling.” ― Angela Y. Davis, Are Prisons Obsolete?

One of the most important things to unpack and unlearn when you’re part of a white supremacy saturated society (i.e. the global north) and especially if you were raised in an intensified form of it (evangelicism, right wing politics, explicit racism) is the urge to punish and take revenge.

It manifests in our lives all the time and it is inherently destructive. It makes relationships and interactions adversarial for no good reason. It undermines cooperation and good civic order. It worsens some types of crime. It creates trauma, especially in children.

Imagine approaching unexpected or unacceptable behavior from a perspective of "how can this be stopped, and prevented" instead of "you’re going to regret this!”

Imagine dealing with a problem or conflict from the perspective of “how can this be solved in a way that is just and restorative” instead of “the people who caused this are going to pay.”

How much would that change you? How much would that have changed for you?

[marbleheavy]

I am only on week three of my republican’s worst nightmare semester and i can already Feel myself becoming different

[beingharsh]

What makes fascism dangerous is its molecular or micropolitical power, for it is a mass movement: a cancerous body rather than a totalitarian organism. American film has often depicted these molecular focal points; band, gang, sect, family, town, neighborhood, vehicle fascisms spare no one. Only microfascism provides an answer to the global question: Why does desire desire its own repression, how can it desire its own repression? The masses certainly do not passively submit to power; nor do they "want" to be repressed, in a kind of masochistic hysteria; nor are they tricked by an ideological lure. Desire is never separable from complex assemblages that necessarily tie into molecular levels, from microformations already shaping postures, attitudes, perceptions, expectations, semiotic systems, etc. Desire is never an undifferentiated instinctual energy, but itself results from a highly developed, engineered setup rich in interactions: a whole supple segmentarity that processes molecular energies and potentially gives desire a fascist determination. Leftist organizations will not be the last to secrete microfascisms. It's too easy to be antifascist on the molar level, and not even see the fascist inside you, the fascist you yourself sustain and nourish and cherish with molecules both personal and collective.

"1933: Micropolitics and Segmentarity", Gilles Deleuze and Félix Guattari, A Thousand Plateaus

[horsesource]

“The constellations of faciality traits, the collective tics, the stereotypes that model a local power formation [..] To what point can one look a superior in the eye and smile? What is the typical interval that is tolerated…

In short, there is an entire micropolitical ethology that should be explored and experimented with here, because, once again, Collective equipment is not just walls, offices, transmissions of orders and information, but also and above all, a modeling of attitudes, of rituals of submission that are imposed across multiple semiotic components”

Felix Guattari

[girleboy]

i've seen multiple posts this week about how xyz groups of women act and it's just perplexing me because no matter how radical you think your perspective is, you have to realise that when you approach a young woman and assume she'll be scared to speak her mind or that she's stupid or brainwashed... you're just being sexist. right? can we go outside and be normal? it's always about politics as well like you NEED to be able to have a conversation with young women whom you don't politically agree with and you need to accept that they have the right to hold those opinions and assume they have reasons for them. you actually cannot be walking around thinking that every woman you meet is stupider than you because she doesn't subscribe to the same tenets of your tumblr micropolitics. you are being sexist.

[esmamig]

Félix Guattari on the micropolitical vs macropolitical.

Source: Machinic Eros

[wormbloggign]

THAT'S HER GAMBIT?

fuck

i guess they really did get her

welp, can't wait for 9 chapters of birdcage micropolitics

[yellowstonewolves]

Astarion is pansexual out of universe but as to what he calls himself in universe I think if you asked him his sexuality he’d go on a long smug rant about how he doesn’t feel the need for anything as tedious as labels but he doesn’t care about gender, only what’s important: whether the person in question is drop dead devastatingly gorgeous.

I also think that it’s a coverup and he’s actually too confused by the niche micropolitics of faerun’s modern lgbt scene and too unwilling to let himself appear out of touch to know what to call himself.

[grandhotelabyss]

“I have a Ph.D. that is essentially what a B.A. used to be, and a B.A. that is essentially what a high-school diploma used to be” How did this decline happen? I’ve been grappling with it as I finish my own bachelors, and have increasingly come to realise how worthless most of my education (barring a few god courses) has been. And I’ve spent fifteen-odd years in which I had maximum brain plasticity just being conned, and now it feels like it’ll take at least fifteen more years of hard dedicated effort to get to what still feels like a basic level of understanding.

And after that, I can barely share it with anyone because no one else even realises they’ve been scammed, let alone cares enough to put in the effort to fix it. Like that post you linked that starts with “I think the most depressing fact about humanity is that during the 2000s most of the world was handed essentially free access to the entirety of knowledge and that didn’t trigger a golden age”, I agree with a lot of points in the article but it’s also that no one my age (and frankly no more than one or two of my fifteen or so professors from the last four years, indicating to me that the rit goes way further back) gives a single shit — it doesn’t even rise to the level of nihilism (to misquote Lebowski, “at east it’s an ethos!), or even apathy, it’s just this fucking void. lol but I still love to learn so I’m okay for now

Paradoxically, too much information is as good as no information. You'll learn more history from one book than from an overwhelming set of shelves. I think Pound said somewhere you'd be better educated if you knew 10 great books well than 1000 books casually, or something like that. (He also said culture is what's left when you forget what you've read. I think that's exactly right. Then again one can't agree with everything Pound said.) Another one-word answer is "democratization." Serious education was once reserved for what was at least notionally an all-male aristocracy of clerics or warriors. Once you start letting people like me or George Eliot in on it—genetically speaking, I should be farming the stony hills of Abruzzo like my great-grandfather, and she should have been rearing the children of a Midlands estate manager like her father, and neither of us should ever have learned the name Spinoza—then it's probably inevitable that the curriculum is going to change in its temper and emphases. The loss of ancient languages and of any coherent historical narrative at all is regrettable, but we know many other things—things they, the old elites, didn't know at all, even if we're weak on our Latin and Roman history, o tempora, o mores!

The ultra-left communist Loren Goldner, whose website Break Their Haughty Power I used to like to peruse years ago when I should have been learning Latin and Roman history out of a book, died this year. (I found him because he would place ads for his wonderfully eccentric self-published book Herman Melville: Between Charlemagne and the Antemosaic Cosmic Man in the back of The Nation or Harper's or suchlike circa 2004.) In 1995—1995!—he wrote an essay called "The Online World Is Also On Fire: How the Sixties Marginalized Literature in American Culture (and Why Literature Mainly Deserved It)." There he wrote, and here I'll end, though in another mood I'd disagree with this vociferously, that what has displaced centralized traditional learning is a dispersal of micropolitical erudition, history as the breaking of the vessels:

The 60’s were a vast return of the repressed, something like Aschenbach’s dream at the end of Death in Venice, whose repercussions have by no means played themselves out. There was a vast stretching of the culture’s sensibilities, which pre-empted the traditional role of art in that stretching, precisely because much of it originated in the art world of the previous avant-garde The result has been an explosion of books on subjects unimaginable 30 years ago. Take the works of the gay historian John Boswell on medieval Christianity and homosexuality; they are almost literally inconceivable without the Stonewall riots. One could find hundreds of similar books, of uneven quality, on the history of every one of the cultural taboos shattered by the 60’s. Again, one can be more or less enthusiastic about the intellectual climate unleashed by “cultural studies”, but they are just one example of the kind of opening of the “doors of perception” that has occurred, with which few novels compete. The idea that novels convey to us an irreplaceable feel for daily life is unfortunately confined to the times and places in which novels were written, which is pretty limited historically and geographically. In an hour in a high-quality bookstore one can find massive studies of Shi’ite theology and its impact on Iranian history, the social history of Memphis in late antiquity, Amazonian shamanic medicine, Jewish mysticism in 13th century Barcelona, the impact of alchemy on the history of science in the West, the 16th and 17th century utopian millennia in the New World, the role of transported radical political convicts in the formation of 17th century Jamaica, Ifa divination, 17th century Andean resistance to Spanish colonialism, 18th century Aleppo, the architecture of Barabudur, and T’ang aesthetics, (and these are just subjects that leap to mind) and about which next to nothing was widely available prior to the 60’s. Lionel Trilling never heard of such things, and that’s too bad for Lionel Trilling, and the cramped reality he represented. The novel and poetry are not merely competing with on-line reality, they are competing with the growing discovery of realms of history more fantastic than anything that could have been made up.

[lictormoment]

I started reading Fredy Perlman's luminary essay Against His-Story, Against Leviathan! a few days ago, and oh my goodness! I am enamored! The long essay is written in a register that feels more like an exercise in romantic poetics than a treatise on political theory, or the philosophy of history, or etc. The way it moves… the shape the text takes on… it's like reading a maximalist novel, a broken fable or poem.

Perlman's essay reaffirms ironclad why I love and keep coming back to the works of anarchist writers as opposed to those of (most) Marxist theorists and academic philosophers. Poetic sensibility is something sorely lacking in the latter. And though I understand that a certain clarity is expected of texts within the Marxist scientific tradition, a tradition which I deeply respect, it simply doesn't make me "come to daggers with life," as Carlo Michelstaedter put it. The proof is at the fore, but what good is a desert of a proof? Anywaysss… I just think that the lyric and poetic modes of essaying should be utilized more in the realm of political writing; the French realized that for a bit during their decade-short affair with the micropolitics of desire, the cannibals that followed them too. But it is simply not the same.

Aggghblargblahgl ramble over! I'll post more about Against His-Story as move through it further, alongside the other stuff I'm reading�� gonna be reading this summer.

Peace!

[beingharsh]

rhizomatics lezzing out with stratoanalysis lezzing out with schizoanalysis lezzing out with nomadology lezzing out with micropolitics lezzing out with pragmatics lezzing out with the science of multiplicities

[russellmoreton]

Grisaille on paper. by Russell Moreton Via Flickr: russellmoreton.blogspot.com/ Indexical Patterning/Painting : Affective Relational Intensities (Micropolitics of slowness and repetition) Layered Drawings : Architectural Screens/Modulations of Translucency Space Between People How the virtual changes physical architecture Stephan Doesinger This book shows how the virtual has completely changed the physical world around us. If architecture is the construction of space between people, what happens when that space exists in a virtual world? That question is the starting point for this collection of revolutionary projects by a new generation of designers. The book begins by examining the important issues that have emerged as technology reshapes our idea of place and proceeds to present the four winning projects from the first architecture competition held within the explosively popular Internet community known as Second Life. Chosen for their inventiveness and aesthetic excellence, these structures - a cloud that can be inhabited; a meta-museum; an interactive sound scape; and a snow palace of discarded objects - illustrate the mindbending possibilities of digital design. In the books final section, media artists share their real-time experiences conceptualizing and creating projects for the virtual world. Non Spaces/Digital Still Image : Fire escape Winchester School of Art Meshworks/Norwich, moving analogue source : Midway/Dante Beginning as one always does in the middle, in mediis rebus, one experiences a sense of disorientation, a sort of cartographic anxiety or spatial perplexity that appears to be part of our fundamental being-in-the-world. It is an experience not unlike that of Dante, in the opening lines of his Commedia: Midway along the journey of our life, I woke to find myself in a dark wood, for I had wandered off from the straight path. ( Dante 1984 : 67) Introduction : Spatiality . Robert T. Tally Jr. the New Critical Idiom, Routledge 2013 Art as Spatial Practice. Space folds : Containing "Spatialities around historicality and sociality" "All that is solid melts into air" Karl Marx, Friedrich Engels, (Poetic observation concerning the constant revolutionizing of social conditions) Perceptions now gathering at the end of the millennium. Spatiality, Robert T. Tally Jr. 2013 Sensuality, Drawing and Astronomical Space. Architectural Translucency (Tracing Layers) DSC_8860 Pavilion : Borderlands Andreas Horlitz : Simulacrum. 2006 Brian Clarke : Lamina. 2005

[ru-masculism]

Гендер и мужской суицид

Пост подготовлен командой CMS. Отдельная благодарность команде EQUALITY и Сергею Погосову за участие в вычитке.

Внимание! Данный материал преследует цель обратить внимание общественности на проблему мужских самоубийств и указывает на необходимость их предотвращения в особом порядке и включительно поэтому не может являться или считаться пропагандой суицида.

Согласно определению ВОЗ, принятому в 1986 г., суицид – это действие со смертельным исходом, которое умерший, ожидая для себя смертельного исхода или зная о его вероятности, самостоятельно инициировал и завершил с целью спровоцировать желаемые им изменения (World Health Organization, 1986). Самоубийство является результирующей различных социальных, психологических и патопсихологических воздействий на индивида. Суицидальное поведение может зависеть от пола, сексуальной ориентации, расы, этноса, возраста, психологических особенностей личности, образования, семейного положения, социальной изолированности индивида, урбанизации, экономических условий, государственной политики, включительно гендерной, и других переменных. В данной статье гендер рассматривается в качестве социально конструируемого фактора различия в показателях самоубийств среди мужчин и женщин: во всем мире наблюдается преобладание завершенных суицидов у мужчин по сравнению с женщинами, при том, что по сравнению с женщинами среди мужчин регистрируется непропорционально низкий уровень суицидальных попыток. Это соотношение указывает на значительные гендерные различия в летальности и факторах риска суицидального поведения и называется гендерным парадоксом суицидального поведения. Растущее признание самоубийства как явления, имеющего выраженный гендерный аспект, привело к несколько большему вниманию и изучению гендерного опыта мужчин. До недавнего времени объяснения этой разницы игнорировали гендерный аспект полностью или в значительной степени. Мы утверждаем, что конструирование норм маскулинности и государственная политика – коренная причина того, что мужчины чаще женщин гибнут в результате попыток суицида, а также того, при каких обстоятельствах, какими способами и с какими мотивами мужчины совершают суицид.

Определение гендера и маскулинности

Гендер относится к техническим терминам гуманитарных дисциплин и не всегда последовательно применяется исследователями в различных областях, поэтому сперва необходимо прояснить, что под ним подразумевается, так как интерпретация маскулинности – другого технического термина – напрямую связана с тем, как мы интерпретируем гендер: как структуру, социальную роль, как практики, ограниченные структурными условиями, или же как перформативный акт. Одна традиция, которая остается популярной в психологических науках, рассматривает гендер как особые женские или мужские «личности» или «схемы». Киммел назвал их ролевыми контейнерами (Kimmel, 1986). Такой взгляд на гендер предполагает наличие имманентных «мужских» или «женских» гендерно-стереотипных личностных черт и врожденную потребность или предрасположенность к соответствующим гендерным ролям. Другие концепции гендера основываются в первую очередь на идеях социального конструктивизма и постструктурализма. Теоретики из этих областей рассматривают гендер как процесс микрополитики, отмечая, что он является чем-то, что многократно и непрерывно «производится» – как пишут Уэст и Циммерман: «Doing gender involves a complex set of socially guided perceptual, interactional, and micropolitical activities that cast particular pursuits as expressions of masculine and feminine “natures”») (West, 1987).

Нами, как сторонниками социального конструктивизма и постструктурализма, все модели поведения и познания, которые проявляют мужчины и женщины как представители своего пола, интерпретируются сквозь призму понимания гендера. Способ разыгрывания поведения дает ключ к пониманию того, что именно мужчины и женщины считают приемлемыми мужскими и женскими практиками. Таким образом в тех или иных обществах и культурах можно идентифицировать комплексы поведения, которые считаются проявлениями конвенциональной маскулинности и фемининности.

В данной статье мы понимаем гендер следующим образом, в корне не вступая в противоречие с общепринятым пониманием:

Гендер – социально, прежде всего культурно и политически, конструируемая совокупность представлений, предписаний и практик, касающихся поведения, внешности, переживаний, потребностей, характера социального взаимодействия, ассоциированная с полом, с мужчинами или с женщинами.

На основании определения гендера можно дать определение маскулинности:

Маскулинность – социально, включительно культурно и политически, конструируемая совокупность представлений, предписаний и практик, касающихся поведения, внешности, переживаний, потребностей, характера социального взаимодействия, ассоциированная с мужчинами в рамках, заданных обществом гендерной сегрегации (то есть обществом, где существует разделение на мужчин и женщин как на неравных друг другу социальных единиц).

Таким образом гендер действует как социальный сценарий для человека и имеет центральное значение для его самоопределения, самооценки и саморегуляции. Также гендер наделяет одними возможностями и лишает других, возводит барьеры, определяемые совокупностью смыслового наполнения маскулинного и фемининного для мужчин и женщин. По этой причине пол и ассоциированный с ним гендер является важным фактором, определяющим специфику суицидальных рисков и суицидального поведения, их оценки обществом и индивидом.

Глобальные тенденции

Показатели смертности в результате самоубийства

В большинстве стран наблюдается преобладание завершенных мужских суицидов по сравнению с женскими. Так, в период с 2000 по 2019 г. от суицида умерло 15,7 млн человек, из которых 10,6 млн – мужчины. Глобальный стандартизированный по возрасту анализ уровня самоубийств за 2019 г. показал, что смертность от самоубийств у мужчин была примерно в 2,5 раза выше, чем у женщин (12,5/100000 мужчин и 5,4/100000 женщин) (Ilic, 2022). Смертность в результате суицида среди мужчин была самой высокой в регионах Африки (18,0/100000), Европы (17,1/100000), Северной и Южной Америки (14,2/100000). Среди женщин – в Юго-Восточной Азии (8,1/100000). В странах с более высоким уровнем дохода мужчины совершают самоубийства в три раза чаще, чем женщины, а в странах с низким и средним уровнем дохода соотношение мужских и женских суицидов составляет примерно 1,5 к 1, при этом примерно 75–77% всех самоубийств приходится на страны с низким и средним уровнем доходов. Во всем мире на самоубийства приходится около 50% всех насильственных смертей среди мужчин и около 70% среди женщин (Parekh, 2014; World Health Organization, 2021).

Чтобы продемонстрировать неравномерное распределение самоубийств по странам, приведем несколько примеров. Данные представлены в виде показателей на 100000 жителей с разбивкой по полу (сначала мужчины, потом женщины).

Самые низкие показатели, то есть до 4,9, обнаружены (в порядке возрастания показателей) в Антигуа и Барбуде – 0,3 (0,0; 0,6), Барбадосе – 0,3 (0,5; 0,2), Гренаде – 0,6 (0,5; 0,7), Сирии – 2,1 (3,5; 0,8), Филиппинах – 2,5 (3,9; 1,3), Индонезии – 2,6 (4,0; 1,2), Алжире – 2,6 (3,3; 1,9), Армении – 2,7 (4,9; 1,0), Кипре – 3,2 (5,3; 1,1), Египте – 3,4 (4,7; 2,2), Греции – 3,6 (5,9; 1,5), Албании – 3,7 (5,3; 2,2), Италии – 4,3 (6,7; 2,1), Ираке – 4,7 (7,3; 2,4), Судане – 4,8 (6,3; 3,3).

Показатели от 5,0 до 9,9 были зарегистрированы в Объединенных Арабских Эмиратах – 5,2 (6,3; 2,6), Мексике – 5,3 (8,7; 2,2), Испании – 5,3 (7,9; 2,8), Афганистане – 6.0 (6,2; 5,7), Бразилии – 6,4 (10,3; 2,8), Китае – 6,7 (8,6; 4,8), Великобритании – 6,9 (10,4; 3,4), Нигерии – 6,9 (10,1; 3,8), Вьетнаме – 7,2 (10,6; 4,2), Северной Македонии – 7,2 (11,0; 3,5), Бахрейне – 7,2 (9,9; 2,3), Эквадоре – 7,7 (11,9; 3,6), Чили – 8,0 (13,4; 3,0), Аргентине – 8,1 (13,5; 3,3), КНДР – 8,2 (10,6; 6,3), Боснии и Герцеговине – 8,3 (13,5; 3,4), Кыргызстане – 8,3 (13,5; 3,5), Германии – 8,3 (12,8; 3,9), Эфиопии – 9,5 (14,2; 5,2), Чехии – 9,5 (15,4; 3.8), Сингапуре – 9,7 (12,7; 6,4), Швейцарии – 9,8 (14,2; 5,7), Непале – 9,8 (18,6; 2,9), Норвегии – 9,9 (13,4; 6,3)

Показатели от 10,0 до 14,9 зафиксированы в Новой Зеландии – 10,3 (15,4; 5,4), Канаде – 10,3 (15,3; 5,4), Гане – 10,5 (20,0; 1,8), Кении – 11,0 (18,1; 5,3), Хорватии – 11,0 (17,7; 5,1), Исландии – 11,2 (18,7; 3,5), Австралии – 11,3 (17,0; 5,6), Конго – 11,6 (18,3; 6,1), Эстонии – 12,0 (20,2; 4,5), Японии – 12,2 (17,5; 6,9), Швеции – 12,4 (16,9; 7,7), Анголе – 12,6 (21,7; 4,7), Индии – 12,9 (14,7; 11,1), Габоне – 13,1 (23,3; 3,8), Финляндии – 13,4 (20,1; 6,8), Бельгии – 13,9 (29,6; 8,4), Словении – 14,0 (22,7; 5,5), США – 14,5 (22,4; 6,8).

Самые высокие показатели (≥ 15) выявлены в Камеруне – 15,9 (25,2; 7,6), Латвии – 16,1 (29,0; 4,6), Беларуси – 16,5 (30,1; 5,3), Украине – 17,7 (32,7; 4,7), Монголии – 18,0 (31,1; 5,6), Казахстане – 18,1 (30,9; 6,9), Литве – 20,2 (31,6; 6,2), Мозамбике – 23,2 (42,6; 8,9), Республике Корея – 21,2 (29,7; 13,4), РФ – 21,6 (38,2; 7,2), Центральноафриканской Республике – 23,0 (39,6; 9,3), Южной Африке – 23,5 (37,9; 9,8), Зимбабве – 23,6 (37,8; 13,5).

В некоторых странах полученные высокие показатели на 100000 жителей во многом связаны с малой численностью населения, например: Суринам – 25,9 (41,3; 11,8), Микронезия – 29,0 (44,3; 13,2), Кирибати – 30,6 (53,6; 9,5), Эсватини – 40,5 (78,7; 6,4), Гайана – 40,9 (65,0; 17), Лесото – 87,5 (146,9; 34,6).

В следующих странах отмечена тенденция значительного роста смертности от самоубийств только среди мужчин: Багамы, Кипр, Грузия, Гаити, Ирак, Ливан, Мозамбик, Нигер и Сирия. Тенденция значительного роста смертности от самоубийств только среди женщин наблюдается в Австралии, Канаде, Экваториальной Гвинее, Непале, Португалии и Сьерра-Леоне.

У мужчин снижение общего количества смертей от самоубийств можно в первую очередь объяснить его снижением в Европейском регионе (с 153973 суицидов, то есть с доли в 28,4% от общего числа самоубийств среди мужчин в 2000 г. до 108258 суицидов, то есть до доли в 20,7% от общего числа среди мужчин в 2019 г.). У женщин – в Западно-Тихоокеанском регионе (с 112377 суицидов, то есть с доли в 37,8% от общего числа суицидов среди женщин в 2000 г. до 64932 суицидов, то есть до доли в 27,6% от общего числа среди женщин в 2019 г.).

Наибольшие абсолютные показатели смертности от самоубийств среди мужчин за 2019 г. были у Индии (100413), Китая (72515), США (40686), РФ (29498) (World Health Organization, 2021). Стандартизированная по возрасту статистика показывает, что уровень самоубийств среди мужчин и женщин постепенно снижался последние 20 лет. Если в 2000 г. среди мужчин он составлял 16,7/100000, то в 2010 г. – 14,6/100000, постепенно снижаясь до 13,0, 12,9, и 12,6 в 2015, 2016 и 2019 г. соответственно. Смертность от самоубийств среди женщин в 2000 г. составила 9,2/100000, в 2010 – 7,0/100000, в 2015 и 2016 гг. уровень смертности среди женщин составил 5,9 и 5,7 соответственно, в 2019 показатель также был в районе 5,7/100000. Исходя из полученных данных, можно увидеть, что среди женщин темпы снижения смертности в результате самоубийств выше, чем среди мужчин, таким образом глобальный разрыв в смертности увеличивается от соотношения 1,8 в 2000 г. до 2,5 в 2019 г.

Необходимо учитывать, что существуют страны (Гана, Кения, Малави, Нигерия, Сомали, Южный Судан, Судан, Танзания, Уганда, Багамские острова, Гайана, Сент-Люсия, Папуа – Новая Гвинея, Тонга, Бангладеш, Пакистан, Бруней, Малайзия, Мьянма, Катар), в которых суицид является преступлением и в случае выживания после попытки самоубийства наказывается лишением свободы или штрафом, а также что во многих странах существует практика принудительной госпитализации выживших в психиатрическую больницу. В связи с этим на представленные данные ряда стран нельзя полагаться сколько-нибудь полно.

Различия в способах самоубийства

Последний глобальный обзор способов самоубийства датируется 2008 г. (Ajdacic-Gross, 2008), где авторы различали повешение, утопление, прыжок с высоты, отравление, применение огнестрельного оружия и так далее. Различия в способах самоубийства проявляются между регионами в большей степени, чем между странами.

Африка: южноафриканцы в основном использовали повешение (69% мужчин, 41% женщин); отравление пестицидами и медикаментами было вторым по распространенности способом (35%, и в основном среди женщин). В обзоре Африки к югу от Сахары были получены данные только по 16 из 53 стран, то есть по 60% населения региона. Кроме того, эти данные в основном охватывают только крупные города. Информация о способах самоубийства была доступна лишь по 10 странам. Распространенность была самой высокой для повешения и отравления и значительно различалась между странами (повешение 8–70%; отравление 8–83%). Третьим по распространенности способом было использование огнестрельного оружия (до 32%). Информация о влиянии гендера не предоставлена (Mars, 2014).

Северная и Южная Америка: самоубийства в США чаще совершаются с применением огнестрельного оружия: мужчины – 61%, женщины – 36%; женщины также часто умирают от отравления – 31%. Огнестрельное оружие применялось не так часто в других американских странах, где люди обоих полов чаще совершали самоубийство путем отравления пестицидами (мужчины: от 0,4% в Канаде до 86% в Сальвадоре; женщины: от 1% в Канаде до 95% в Сальвадоре) и повешения (мужчины: от 8% в Сальвадоре до 77% в Чили; женщины: от 5% в Никарагуа до 63% в Чили) (Ajdacic-Gross, 2008).

Азия: в азиатском регионе люди в основном выбирали повешение (23% в Гонконге, 69% в Японии, 92% в Кувейте), за исключением того, что мужчины из Гонконга чаще заканчивали жизнь прыжком с высоты (43%) и неуказанными способами (23%). То же актуально для женщин из Гонконга (48% и 23% соответственно). В других азиатских странах женщины чаще использовали повешение (от 26% в Республике Корея до 60% в Японии) или интоксикацию пестицидами (от 4% в Японии до 43% в Южной Корее). В Азии в целом преобладали повешение и отравление как способы самоубийства (Jordans, 2014), но Республика Корея и регион Юго-Восточной Азии составляют исключения с более высокой распространенностью повешения и прыжков с высоты (Park, 2016).

Европа: европейские мужчины чаще использовали повешение (от 33% в Финляндии до 91% в Польше), за исключением швейцарских мужчин, использовавших огнестрельное оружие (34%), которое они брали домой между этапами принудительной военной службы. Использование огнестрельного оружия при самоубийстве является вторым по распространенности способом самоубийства у мужчин в Финляндии, Норвегии, Франции, Австрии и Хорватии (21–27%), тогда как в Люксембурге, Испании и Мальте мужчины чаще выбирали прыжок с высоты (18–22%). Неуказанные способы преобладали в Исландии, Дании, Великобритании, Нидерландах и Грузии (20–33%). У европейских женщин наиболее распространенными способами были повешение (от 15% в Люксембурге до 83% в Литве), отравление (7–43%), а также прыжок с высоты (Люксембург – 29%, Испания – 37%, Мальта – 57%). Женщины в Молдове и Португалии чаще прибегали к интоксикации пестицидами (18% и 24%).

Австралия и Новая Зеландия: у мужчин преобладало повешение (45% и 48% соответственно), при этом неуказанные способы представляли собой второй по распространенности вариант (в обоих случаях 29%), затем следовало использование огнестрельного оружия (12% и 11%). Женщины чаще выбирали повешение (36% и 43%) и неуказанные способы (25% и 24%), а третью позицию заняли отравления (27% и 20%) (Bachmann, 2018).

Практически по всем странам имеющиеся данные не отражают картину полностью, а недооценка суицидов, включительно их попадание в категорию «повреждений с неопределенными намерениями» и иные категории, не тождественные фактическому опыту, может сказываться на показателях по тому или иному полу. Эта недооценка частично связана и с такими способами суицида, как, например, преднамеренное попадание в автомобильную аварию или передозировка психоактивными веществами, и с безразличным и безответственным отношением государственных служб. ВОЗ предполагает, что общее занижение сведений для обоих полов колеблется от 20% до 100% и коренится в стигматизации самоубийц, господствующих убеждениях (Bertolote, 2002) и государственной политике (из примеров, приведенных в данном материале, к таковой можно отнести уголовное преследование за попытки самоубийства в ряде стран, принудительную военную службу для мужчин в Швейцарии и оружейную политику в США).

Мужская сверхсмертность в результате самоубийства: гендерная перспектива

В современной исследовательской литературе можно встретить попытки объяснить сверхсмертность мужчин от суицида и изучить суицидальное намерение, факторы суицидального риска, причины использования мужчинами более смертоносных способов самоубийства и иные аспекты. Их принято обсуждать в контексте различий между мужчинами и женщинами в импульсивности, склонности к рискованному поведению, выраженности психопатологий, толерантности к боли, доступе к средствам самоубийства и так далее.

Гендерные различия в суицидальном поведении мужчин и женщин, обуславливающие сверхсмертность мужчин в результате самоубийства, чаще всего объясняются посредством следующих интерпретаций.

Гендерные различия в суицидальном намерении

Утверждается, что большее количество попыток самоубийств среди женщин (Bommersbach, 2022; O'Loughlin, 2005; Vijayakumar, 2015) и большая вероятность использования ими менее летальных способов, а при использовании тех же способов меньшая смертность от них по сравнению с мужчинами (Cibis, 2012; Mergl, 2015) может говорить о том, что на самом деле женщины в целом имеют меньшее по сравнению с мужчинами намерение убить себя и будут чаще мужчин использовать суицидальные попытки как сигнал к внешнему вмешательству и поиску помощи. Несмотря на то, что выбор способа самоубийства не является непосредственным выражением степени предполагаемого намерения, между уровнем намерения и летальностью выбранного способа существует положительная корреляция (Harriss, 2005). Исследователи, изучающие суицидальное намерение, демонстрируют различные результаты своих работ. Так, одни утверждают, что повышенный уровень суицидальных попыток у женщин и более сильная связь между суицидальными попытками и летальнос��ью у мужчин свидетельствует о более высокой степени намерения умереть у мужчин, чем у женщин (Aghanwa, 2004; Crane, 2007; Harriss, 2005; Kumar, 2006; Nock, 2006). Другие исследования, посвященные гендерным различиям в намерении, не выявили существенных различий между мужчинами и женщинами (Canetto, 1998; Moscicki, 1994; Strosahl, 1992). Исследование (Denning, 2000), проведенное с помощью шкалы суицидальных намерений Бека (Beck, 1974), не обнаружило гендерных различий в намерении покончить с собой. Другие же, более поздние исследования с использованием той же шкалы, показали, что намерение умереть было сильнее у мужчин, чем у женщин (Nock, 2006; Townsend, 2001). То есть исследования либо не находят статистически значимых различий в намерении, либо указывают на более сильное намерение среди мужчин – и не указывают на более сильное намерение среди женщин.

Несмотря на некоторые методологические проблемы, такие как малая выборка, отсутствие согласованных и концептуально объединенных рабочих определений намерения самоубийства, а также оценок намерения и мотивов, относительно недавно вышло исследование, пытавшееся заполнить выявленные пробелы. В нем использовались как стандартизированные определения, так и большая база данных по разным странам. Так было выявлено более высокое намерение умереть у мужчин по сравнению с женщинами (Freeman, 2017). Однако все еще остается необходимым изучение причинно-следственной связи между суицидальным намерением и мотивами в рамках маскулинных норм для более полного объяснения гендерного разрыва по суицидам и дополнительные исследования намерения по меньшей мере для установления консенсуса по этой проблеме.

Гендерная социализация как аспект культурного сценария, определяющего выбор способа суицида

Утверждается, что гендер определяет, какими средствами мужчины или женщины с большей вероятностью будут владеть, а также то, насколько они имеют доступ к этим средствам и осведомлены в вопросах применения этих средств. То есть определенные социальные условия и контекстуальные факторы, такие как ранее существовавшие или приобретенные знания о доступных средствах, способствуют переходу к суицидальному поведению с использованием определенных способов самоубийства в случае развития суицидальных мыслей и намерения. Поэтому считается, что социальные сценарии повышают вероятность того, что женщины чаще будут прибегать к таким способам самоубийства, как отравление и утопление, в то время как мужчины будут чаще использовать огнестрельное оружие, поскольку, например, во многих странах для мужчин существует принудительная военная служба и отслужившим проще получить права на гражданское оружие и во всех странах в профессиях, где сотрудники имеют доступ к огнестрельному оружию, преобладают мужчины.

Проведенное в Индии исследование показало, что самосожжение является наиболее распространенным способом самоубийства (50,6%) среди индийских женщин, а отравление было вторым по распространенности (47,1%), тогда как отравление было самым распространенным (82,6%) среди индийских мужчин (Rawat, 2018). Доступ к средствам самоубийства потенциально может объяснить эту разницу: данное исследование было проведено в сельской местности, где женщинам были более доступны легковоспламеняющиеся средства, используемые для приготовления пищи, в то время как мужчины, большинство из которых заняты в сельском хозяйстве, имели доступ к пестицидам и агрохимикатам.

Тот же подход применяется в объяснении разницы между использованием огнестрельного оружия мужчинами и женщинами. Применение огнестрельного оружия является одним из распространенных способов суицида во всем мире. На долю этого способа приходится примерно 8% смертей от самоубийств (The Global Burden of Disease, 2018). Глобальное исследование самоубийств в результате применения огнестрельного оружия показало, что уровень самоубийств с использованием оружия был в шесть раз выше у мужчин, чем у женщин (1,15 и 0,19 на 100000 жителей соответственно), он так же сильно различался по странам: самые высокие показатели были в США (10,13 и 1,66 на 100000 жителей для мужчин и женщин соответственно), а самые низкие показатели (0,05/100000 и меньше) наблюдались в Китае, Японии и Сингапуре (Ilic, 2022). Самоубийства с применением огнестрельного оружия были широко распространены среди мужчин в Хорватии и Сербии после гражданских войн 1990-х (Ajdacic-Gross, 2008; Ilic, 2016). Также, например, проведенное в Колумбии исследование объясняет более частое использование огнестрельного оружия для самоубийства среди мужчин относительно женщин тем, что мужчины чаще были охранниками или солдатами, по этой причине у них был больший доступ к оружию (Rueda-Jaimes, 2011). Хотя невозможно абсолютно точно установить гендерные различия во владении огнестрельным оружием, в целом женщины действительно владеют им реже, чем мужчины, что можно увидеть даже на примере США (Parker, 2017). В странах, где владение огнестрельным оружием является для гражданских лиц законным, мужчины будут приобретать его чаще женщин. В странах, где владение огнестрельным оружием ограничено для гражданских лиц, соотношение самоубийств может быть не только таким же большим (в США на 2019 г. соотношение 3,3:1), но часто даже выше, составляя, например, в РФ и в Украине 5,3:1 и 7,0:1 соответственно (World Health Organization, 2021).

Статистика показывает, что, например, в Европе повешение является основным способом самоубийства и у мужчин (54,3%), и у женщин (35,6%). У мужчин на втором и третьем месте по частоте использования огнестрельное оружие (9,7%) и отравление наркотиками (8,6%), а у женщин – отравление наркотиками (24,7%) и прыжки с высоты (14,5%) (Värnik, 2008). Как видно из статистики, суммарно наиболее распространенные способы можно определить как неспециализированные, поскольку они не предполагают «гендерного сценария доступа» или специальных навыков, полученных в результате гендерной социализации. Из этого следует, что данная интерпретация может претендовать на объяснение выбора лишь условно «специализированных» способов, доступ к которым действительно связан с гендерной социализацией, в то время как такие способы, как повешение или прыжок с высоты, не являются «специализированными» и не вписываются в данный фрейм.

Нормы фемининности как фактор выбора ненасильственных способов суицида

Данное объяснение интерпретирует сверхсмертность мужчин негативно – через изучение женского опыта суицидального поведения. Считается, что наблюдаемые различия в использовании способов самоубийства мужчинами и женщинами связаны с вниманием женщин к своему облику после самоубийства насильственными способами, уродующими лицо или тело. Одни предполагают, что женщины предпочитают избегать способов, которые уродуют лицо или тело из-за феномена «beautiful corpse», связанного с социальным акцентом на женской внешности (Schmeling, 2001). Другие же считают, что женщины сильнее мужчин озабочены чувствами людей, вследствие чего они с меньшей вероятностью выберут способы самоубийства, которые изуродуют их лицо или тело (Kaplan, 1989).

Согласно этой точке зрения, женщины чаще прибегают к ненасильственным способам, например, к различным способам интоксикации или же значительно реже стреляют себе в голову при использовании огнестрельного оружия (Stack, 2009). Однако, как показывают другие исследования, подобное объяснение не является универсальным. Так, например, в Индии сообщалось о высокой доле самосожжения как способа самоубийства среди женщин (Ramesh, 2022), в Испании и Мальте около половины случаев самоубийств среди женщин относились к прыжкам с высоты (Bachmann, 2018), для женщин в возрасте 15–24 лет в Южной Корее и Тайване прыжок с высоты также был наиболее часто используемым способом самоубийства (Chen, 2009). В США использование огнестрельного оружия является распространенным способом самоубийства и среди женщин (Stone, 2021). Системное использование женщинами насильственных способов суицида серьезно ослабляет объяснительный потенциал этой интерпретации в качестве универсальной, поэтому она может описывать лишь некоторую долю статистических расхождений.

Нормы маскулинности как условие стигматизации мужчин, подталкивающее к насильственным способам самоубийства

Утверждается, что нормы маскулинности повышают вероятность самоубийства среди мужчин в связи с большей социальной стигматизацией и ее интернализацией у мужчин в случае выживания после неудачной суицидальной попытки или в связи с полоролевым конфликтом на фоне депрессии, которая является одним из основных факторов суицидального риска. Для начала следует отметить, что стигматизация психических заболеваний и стигматизация суицида на общественном и индивидуальном уровне действительно может повышать риск самоубийства среди людей с опытом суицидального поведения (Oexle, 2019). В данной перспективе неудачная суицидальная попытка и депрессия нарушают предписанные мужчинам социальные нормы, связанные с эмоциональным стоицизмом, силой, контролем и нацеленностью на действия и их результат. Осуждение и остракизм за нарушение социальных норм является обычным стигматизирующим опытом. В большинстве культур существует социальная стигма суицидального поведения, и мужчины могут сильнее стремиться к завершенному самоубийству из-за само- и социальной стигмы, чтобы избежать «клейма» и связанного с ним чувства стыда (White, 1988). Это согласуется с идеей, что мужчины испытывают большее социальное давление, чем женщины, поддерживая стереотипы о том, что они должны быть жесткими, стойкими и более сильными (Golombok, 1994). В этом контексте дается объяснение (Möller-Leimkühler, 2003), что завершенный суицид среди мужчин может одновременно являться последней демонстрацией их соответствия нормам маскулинности и попыткой избежать негативных коннотаций выживания после неудачной попытки самоубийства.

На данный момент нет достаточного количества исследований, изучающих различия в социальной стигматизации незавершенного суицида мужчин и женщин, поэтому консенсуса вокруг этой проблемы нет. В пользу редких работ, изучающих данный вопрос, косвенным образом могут говорить результаты исследований об одобрении и подкреплении у мальчиков травмирующего их поведения (Courtenay, 2000). В случае с депрессией респонденты-мужчины чаще женщин указывают на эмоциональные затруднения перед обращением за помощью в связи с депрессией (Oliffe, 2016). Желание мужчин скрыть свои проблемы, в том числе с психическим здоровьем, связано со страхом перед социальными нормами, принуждающими мужчин казаться сильными, стойкими и бесстрашными (Cleary, 2012; Coen, 2013; Johnson, 2012). Также доказано, что социальная стигматизация отрицательно коррелирует с обращениями за помощью (Nam, 2013). Стигму и нормы маскулинности рассматривают как факторы, формирующие у мужчин депрессию «по мужскому типу», так называемую мужскую замаскированную депрессию, которая может не выявляться в случае включения в диагностическую практику только интернализированных симптомов (Brownhill, 2005). Косвенная поддержка идеи замаскированной депрессии исходит из данных, свидетельствующих о том, что существует большая стигматизация депрессии у мужчин. Так, было обнаружено, что мужчины набирают более высокие баллы по шкале депрессии Бека (BDI), когда депрессия была названа степенью ежедневных трудностей, а не депрессией, при этом данного эффекта не наблюдалось среди женщин (Page, 1993). При этом считается, что гендерная социализация мужчин связана с развитием экстернализированного поведения, проявляющегося в агрессии, насилии, злоупотреблении психоактивными веществами и самоубийстве (Addis, 2008; Brownhill, 2005; Cole, 2003; Eisenberg, 2001) и характерного при так называемой мужской замаскированной депрессии. Другие исследования показывают, что гендерные различия с точки зрения распространенности депрессии сходятся при включении экстернализированных симптомов в диагностическую практику. (Martin, 2013; Zülke, 2018).

Результаты этих исследований не только ставят под сомнение представление о гендерно-нейтральном проявлении депрессии, но и устанавливают связь между высоким уровнем мужских самоубийств, опосредованно формируемым депрессией, со стигмой. Если исходить из этих данных, самоубийство является более вероятным исходом для мужчин из-за замаскированного характера протекания депрессии, поскольку они не получают соответствующей медицинской помощи или получают ее на поздних этапах развития депрессии. Существующие меры диагностики депрессии требуют наличия прототипических симптомов, предположительно не при маскированных формах депрессии. В настоящее время нет способа задокументировать наличие депрессии, если проявления прототипических симптомов отсутствуют или замаскированы (Addis, 2008).

Характер суицидального поведения как демонстрация маскулинности

Утверждается, что различные способы самоубийства помогают на символическом уровне определить себя как женщину или мужчину (Canetto, 1997) и «structure any suicidal act in such а way as to reduce the likelihood of surviving it» (Stillion, 1995, р. 72). Таким образом речь идет о социокультурной приемлемости – степени, в которой выбор способа человеком определяется и ограничивается нормами, традициями и моральными установками его культуры. Использование насильственных способов и сам суицид могут казаться культурно более предпочтительными, чем болезнь, недееспособность или иные признаки «слабости», несовместимые с нормами маскулинности и воспринимаемые как нечто постыдное. Таким образом завершенный суицид, особенно при помощи насильственных способов, может являться культурно одобряемой моделью поведения и одобряемым результатом для мужчин. Если рассматривать завершенный суицид как «мужское поведение», то сама попытка суицида не соответствует мужской роли, поэтому, вероятно, мужчины будут чаще прибегать к насильственным способам самоубийства, поскольку они согласуются с доминирующими нормами маскулинности, предписывающими решимость и силу. В то же время попытка самоубийства без явного намерения умереть может расцениваться как «женское поведение», которое с большей вероятностью будет выбираться женщинами.

Многие мужчины, имевшие суицидальные мысли или пытавшиеся покончить с собой, рассматривали самоубийство как средство восстановления контроля или способ демонстрации или восстановления своей мужественности (Emslie, 2006). В то же время восприятие женщинами, находящимися в бедственном положении, использования ненасильственных способов как «женского» стиля суицидального поведения может способствовать выбору именно таких способов. В результате формируются определенные особенности в распределении способов суицида в разных странах в виде глобального эффекта. Однако это объяснение трудно подкрепить рядом новейших исследований, поэтому основной целью в рамках этой объяснительной модели должно стать изучение гендерного аспекта социальной стигмы незавершенного суицида и ее влияния на суицидальное поведение мужчин и женщин, а также на общественное (не)одобрение использования различных способов для мужчин и женщин.

Гендерные различия в факторе риска повторных суицидальных попыток

Существует множество факторов суицидального риска, которые различаются в зависимости от гендера и могут быть связаны со способом самоубийства. Употребление алкоголя и психоактивных веществ, семейное положение, депрессия, образование и предыдущие попытки самоубийства являются особенно заметными факторами суицидального риска и могут иметь различное влияние на риск самоубийства у мужчин (Richardson, 2021). Данное объяснение строится на учете предыдущих попыток суицида, являющихся одним из основных предикторов новых суицидальных попыток.

Во-первых, исследования тех, кто пытался совершить самоубийство и остался в живых, будь то неудачная попытка или прерывание суицидального акта, обнаружили, что эти люди подвержены гораздо более высокому риску повторной попытки самоубийства (Barber, 1998; Rich, 1988; Steer, 1988). Во-вторых, исследования попыток самоубийства показали, что те, кто уже пытался покончить жизнь самоубийством, могут быть склонны использовать способы с большей летальностью в последующих попытках. Одно исследование показало, что это зависит от пола, поскольку мужчины, имевшие суицидальные попытки в анамнезе, склонны использовать более летальные средства в последующих попытках, чем женщины (Skogman, 2004). При этом есть работы, указывающие на то, что последующие попытки самоубийства связаны с уровнем суицидального намерения (Nimeus, 2002; Pallis, 1976). В другом исследовании также было показано, что мужчины, использовавшие ненасильственные способы для суицидальных попыток, чаще женщин переходили к насильственным способам при следующей попытке, а среди женщин, напротив, было показано бимодальное распределение, где большинство женщин либо умерло в результате первого насильственного суицидального акта, либо использовало только ненасильственные способы для нелетальных и летальных суицидальных актов (Bradvik, 2007). Данное объяснение может помочь прояснить статистические различия в выборе способа и то, почему попыток самоубийства среди мужчин регистрируется меньше, чем среди женщин, а завершенных суицидов больше среди мужчин. Однако эти исследования не проясняют мотивы выбора более летальных средств самоубийства среди мужчин по сравнению с женщинами, а также не объясняют статистический разрыв, возникающий на этапах последующих попыток, с точки зрения мотивов и их связи с гендерными нормами.

Гендерные различия в склонности к импульсивному поведению

Утверждается, что разрыв в смертности от суицида между мужчинами и женщинами можно объяснить большей склонностью мужчин к импульсивному поведению. В общей сложности самоубийство является импульсивным примерно в 24% случаев (Simon, 2002). Импульсивность оказывается одним из факторов суицидального риска (Maser, 2002) и влияет на то, как происходит суицидальный акт (Pompili, 2009). Исходя из этого, импульсивность связана с более высоким риском самоубийства.

Исследование показывает, что импульсивно-агрессивные личностные черты являются частью каскада развития, увеличивающего риск самоубийства (Turecki, 2005). Мужчины, как правило, более импульсивны, чем женщины (Cross, 2011), а значит мы имеем данные о большей импульсивности мужчин как фрагмент в мозаике объяснения, почему уровень самоубийств выше среди мужчин. Однако существуют исследования, противоречащие этой интерпретации. Во-первых, хотя и считается, что мужчины более импульсивны, но после такого стрессового события, как, например, разрыв отношений женщины совершали импульсивные суицидальные попытки чаще (Weyrauch, 2001). Во-вторых, существуют исследования, оспаривающие прямую причинно-следственную связь между импульсивностью и суицидальным поведением. Дир утверждает, что импульсивность положительно коррелировала с депрессией и суицидальными мыслями, но, когда развитие депрессии сдерживалось, положительная корреляция не была значимой (Dear, 2000). Это говорит о том, что суицидальные мысли и следующее за ними суицидальное поведение опосредуются депрессией, а не являются прямым следствием импульсивности. Кроме того, импульсивные попытки суицида с меньшей вероятностью окажутся смертельными, чем спланированные попытки самоубийства у неимпульсивных людей (Pompili, 2009).

Относительно небольшое количество импульсивных суицидальных попыток и невысокая вероятность летального исхода при импульсивном самоубийстве вряд ли могут сколько-нибудь полно объяснить гендерный разрыв в самоубийствах, поэтому, если расхождения в показателях самоубийств объясняются преимущественно или же исключительно большей относительно женщин импульсивностью мужчин, то из этого должно логически следовать, что смертность в результате суицидальных попыток у мужчин должна быть ниже, чем у женщин. Что расходится с реальным положением дел.

Нормы маскулинности как фактор развития приобретенной способности к суициду

Существует объяснение мужской сверхсмертности в результате суицида в рамках межличностной теории самоубийства (Joiner, 2005). Эта теория вводит понятие приобретенной способности к самоубийству, которое относится к привыканию человека к боли, страху и смерти в результате многократного воздействия болезненных и провокативных жизненных событий (таких, как виктимизация от физического насилия и несуицидальное самоповреждение). Считается, что такое привыкание позволяет человеку со временем привыкнуть к идее смерти и развить определенную терпимость к физической боли, необходимую при суицидальном поведении. То есть необходимость понятия приобретенной способности объясняется тем, что одних суицидальных мыслей, суицидальных факторов риска и намерения недостаточно для перехода индивида к суицидальному поведению. Этот переход осуществляется за счет приобретенной способности к самоубийству. Несколько исследований продемонстрировали, что приобретенные способности отличают идеаторов от тех, кто прибегает к попытке, что дополнительно подтверждает роль приобретенной способности в суицидальном поведении (Smith, 2010; Van Orden, 2008). И, наконец, практические возможности относятся к знанию человеком смертоносных средств, доступу к ним и свободному обращению с ними, которые могут быть использованы при попытке самоубийства (Klonsky, 2015).

С перспективы межличностной теории самоубийства гендерные различия в суицидальном поведении можно объяснить различиями в приобретенных способностях, напрямую связанных с опытом жизни в рамках определенного гендера. Низкая и высокая приобретенная способность к самоубийству у женщин и мужчин во многих случаях потенциально позволяет объяснить выбор низко- и высоколетальных способов при наличии суицидального намерения, переходящего в суицидальное поведение. В соответствии с представлением о том, что гендерные различия в приобретенных способностях могут объяснить гендерные различия суицидального поведения, исследования показывают, что в целом мужчины демонстрируют более высокую толерантность к боли и могут меньше бояться самоубийства (Alabas, 2012; Anestis, 2011; Van Orden, 2008; Witte, 2012), подвержены более высокому уровню причиняющих боль и провокативных жизненных событий (Granato, 2015), а также сообщают о более высоких уровнях приобретенной способности к самоубийству (Anestis, 2011; Van Orden, 2008; Witte, 2012). Другие авторы обнаружили, что влияние мужского пола на толерантность к боли опосредовалось через эмоциональный стоицизм, а влияние на бесстрашие перед смертью опосредовалось через поиск ощущений (Witte, 2012). При этом существующие исследования показали, что различные нормы маскулинности связаны с агрессивным и насильственным поведением (Baugher, 2015; Cohn, 2006; Parrott, 2003; Reidy, 2015), а также употреблением психоактивных веществ (Courtenay, 2000; Kulis, 2002), что также было связано с повышенной приобретенной способностью к самоубийству и суицидальному поведению (Bryan, 2010; Liu, 2014; Van Orden, 2008). Эти результаты могут подтверждать связь между мужским гендером и приобретенными способностями к самоубийству. Однако вероятно, что решающее значение имеет не столько переносимость боли, сколько страх перед болью и психологические способы преодоления болевого синдрома, а также следование социально одобряемым для мужчин моделям поведения, связанным с решительностью, эмоциональным стоицизмом, бесстрашием, нацеленностью на результат и способностью к контролю.

Вывод

Различия между мужчинами и женщинами касательно завершенных суицидов, суицидальных попыток, суицидальных мыслей и намерений зависят от социального контекста – комплекса разнообразных экономических, политических и культурных факторов. Эмпирические данные и анализ мировой статистики свидетельствуют, что мужчины и женщины в целом действительно имеют определенные предпочтения в выборе способов самоубийства. Однако, если рассматривать вопрос с перспективы суицидального поведения, включая в это понятие мысли, замыслы, намерения, способы, попытки и собственно суицид, то в некоторых аспектах гендерные различия не тяготеют к поляризации и являются малозаметными.

Гендерные различия в факторах суицидального риска и суицидального поведения встроены в различные интерпретативные схемы, но, как видно из приведенных контраргументов, они не являются беспроблемными и исчерпывающими, а из-за неконсистентности и несогласованности имеющихся данных, узкоспециализированного подхода многих исследований, охватывающих лишь отдельные аспекты суицидального поведения и факторов риска, складывается неполная, мозаичная картина. Кроме того, мало�� количество качественных исследований, построенных на непосредственной работе с выжившими суицидентами-мужчинами почти полностью исключает возможность получения высокоуровневых фактов, которые нельзя получить лишь с помощью, например, результатов судмедэкспертизы, а полное отсутствие систематического изучения социальной среды, формирующей отношение членов общества к мужскому суициду, представляет собой огромный пояснительный пробел.

Усвоенные нормы маскулинности обуславливают не только поведение мужчин-суицидентов, но и функционирование социальных институтов и отдельно взятых людей, в том числе специалистов, родных и близких, что также может определять гендерный сценарий реакции мужчин на стресс и специфику суицидального поведения. Также, учитывая, что большинство суицидентов страдает от психических расстройств, требуется особое внимание к изучению гендерных различий в проявлениях этих расстройств и включение полученных данных в анализ причин и проявлений суицидального поведения мужчин. Можно констатировать, что проблема изучения гендерных различий суицидального поведения далека от разрешения: многочисленные сложности в оценках, интерпретировании и категоризации затрудняют получение глобальной, внутренне непротиворечивой объективной картины.

Все еще остается неизученным влияние принудительного военного учета мужского населения, срочной службы, военных конфликтов и связанных с ними нарушений прав человека в отношении мужчин, а также полицейского насилия, государственного насаждения консервативных ценностей, перекладывания на мужчин наиболее тяжелых и опасных работ и отсутствия политики в защиту мужчин на ментальное здоровье мужчин и мужские суициды, однако очевидно, что оно имеет место. В ряде областей исследователи, если они действительно желают установить истину и предотвратить страдания множества людей, обязаны рассматривать мужчин как группу, подверженную системному угнетению по признаку пола, а государства – недружественными угнетенным группам организациями, по своей криминальной природе неспособными существовать без опоры на полицейское принуждение и неэтичные манипуляции общественным сознанием.

Но, несмотря на то, что сколько-нибудь полное понимание вопроса наукой при ее нынешнем инструментарии является недостижимым, причины, по которым уровень самоубийств среди мужчин выше, все же постепенно проясняются в отдельных чертах. Появление стандартизированных количественных исследований с большой выборкой, разработка и применение гендерно-чувствительных шкал измерения суицидального намерения и диагностики психопатологий, а также устранение методологически�� проблем исследований позволяют более достоверно выявлять гендерные различия в факторах риска, суицидального намерения, выбора способов самоубийства, доступность которых и осведомленность в их использовании может определяться гендерной социализацией, в совокупности с прямым указанием суицидентов на влияние социально индуцированных норм на суицидальную историю мужчин не оставляет места для профанации вульгарного бихевиоризма и позволяет делать выводы о том, что нормы маскулинности и государственная политика действительно определяют сверхсмертность мужчин в результате самоубийств. Весьма вероятно, что предложенные и рассмотренные интерпретации не взаимоисключают друг друга, а являются комплементарными, работая индивидуально на микроуровне в различных комбинациях, но создавая амбивалентные глобальные эффекты с общей тенденцией мужской сверхсмертности.

В конечном счете, подобные исследования необходимы не только в качестве основы для признания мужчин в качестве группы особого риска, развития стратегий предупреждения суицидов, а также оказания помощи мужчинам, но и в качестве веского повода для дискуссии о необходимости и поиске путей преодоления и общества гендерной сегрегации, и государства как форм социального бытия.

Литература

Addis, M. E. (2008). Gender and depression in men. Clinical Psychology: Science and Practice, 15(3), 153–168.

Aghanwa, H. (2004). The determinants of attempted suicide in a general hospital setting in Fiji Islands: A gender-specific study. Gen Hosp Psychiat, 2004, 1, 63–9.

Ajdacic-Gross, V., Weiss, M. G., Ring, M., Hepp, U., Bopp, M., Gutzwiller, F., et al. (2008). Methods of suicide: International suicide patterns derived from the WHO mortality database. Bull World Health Organ 2008, 86, 726–732.

Alabas, O. A., Tashani, O. A., Tabasam, G., & Johnson, M. I. (2012). Gender role affects experimental pain responses: A systematic review with meta‐analysis. European Journal of Pain, 16, 1211–1223.

Anestis, M. D., Bender, T. W., Selby, E. A., Ribeiro, J. D., & Joiner, T. E. (2011). Sex and emotion in the acquired capability for suicide. Archives of Suicide Research, 15, 172–182.

Bachmann, S. (2018). Epidemiology of Suicide and the Psychiatric Perspective. Int J Environ Res Public Health, 2018 Jul 6, 15(7), 1425.

Barber, M. E., Marzuk, P. M., Leon, A. C., & Portera, L. (1998). Aborted suicide attempts: A new classification of suicidal behavior. Am J Psychiatry, 155, 385–389.

Baugher, A. R., & Gazmararian, J. A. (2015). Masculine gender role stress and violence: A literature review and future directions. Aggression and Violent Behavior, 24, 107–112.

Beck, A. T., Schuyler, D., & Herman, I. (1974). Development of suicidal intent scales. In Beck, A. T., Resnick, H. L. P., & Letteri, D. J. (Eds.) The prediction of suicide. Charles Press, Bowie, 45–46.

Bertolote, J. M., & Fleischmann, A. (2002). Suicide and psychiatric diagnosis: A worldwide perspective. World Psychiatry 2002, 1, 181–185.

Bommersbach, T. J., Rosenheck, R. A., Petrakis, I. L., & Rhee, T. G. (2022). Why are women more likely to attempt suicide than men? Analysis of lifetime suicide attempts among US adults in a nationally representative sample. J Affect Disord, 2022 Aug 15, 311, 157–164.

Bradvik, L. (2007). Violent and nonviolent methods of suicide: Different patterns may be found in men and women with severe depression. Archives of Suicide Research, 11(3), 255–264.

Brownhill, S., Wilhelm, K., Barclay, L., & Schmied, V. (2005). “Big build”: Hidden depression in men. Australian and New Zealand Journal of Psychiatry, 39(10), 921–931.

Bryan, C. J., Cukrowicz, K. C., West, C. L., & Morrow, C. E. (2010). Combat experience and the acquired capability for suicide. Journal of Clinical Psychology, 66, 1044–1056.

Canetto, S. S. (1997). Meanings of gender and suicidal behavior during adolescence. Suicide and Life Threatening Behavior, 27, 339–351.

Canetto, S. S., & Sakinofsky I. (1998). The gender paradox in suicide. Suicide and Life-Threatening Behavior, 1998, 28, 1–23.

Chen, Y. Y., Park, N. S., & Lu, T. H. (2009). Suicide methods used by women in Korea, Sweden, Taiwan and the United States. J Formos Med Assoc, 2009 Jun, 108(6), 452–459.

Cibis, A., Mergl, R., Bramesfeld, A., Althaus, D., Niklewski, G., Schmidtke, A., et al. (2012). Preference of lethal methods is not the only cause for higher suicide rates in males. J Affect Disord 2012, 136, 9–16.

Cleary, A. (2012). Suicidal action, emotional expression, and the performance of masculinities. Social Science & Medicine, 74(4), 498–505.

Coen, S. E., Oliffe, J. L., Johnson, J. L., & Kelly, M. T. (2013). Looking for Mr. PG: Masculinities and men’s depression in a northern resource-based Canadian community. Health & Place, 21, 94–101.

Cohn, A., & Zeichner, A. (2006). Effects of masculine identity and gender role stress on aggression in men. Psychology of Men & Masculinity, 7, 179–190.

Cole, P. M., Teti, L. O., & Zahn–Waxler, C. (2003). Mutual emotion regulation and the stability of conduct problems between preschool and early school age. Development and Psychopathology, 15(1), 1–18.

Courtenay, W. H. (2000). Behavioral factors associated with disease, injury, and death among men: Evidence and implications for prevention. The Journal of Men’s Studies, 9, 81–142.

Crane, C., Williams, J. M. G., Hawton, K., Arensmen, E., Hjelmeland, H., et al. (2007). The association between life events and suicide intent in self poisoners with and without a history of deliberate self-harm: A preliminary study. Suicide and Life-Threatening Behavior, 37, 367–378.

Cross, C., Copping, L., & Campbell, A. (2011). Sex differences in impulsivity: A meta-analysis. Psychological Bulletin, 137(1), 97–130.

Dear, G. E. (2000). Functional and dysfunctional impulsivity, depression, and suicidal ideation in a prison population. The Journal of Psychology: Interdisciplinary and Applied, 134(1), 77–80.

Denning, D. C., Conwell, Y., King, D., & Cox, C. (2000). Method choice, intent and gender in completed suicide. Suicide and Life Threatening Behavior, 30, 282–288.

Eisenberg, N., Cumberland, A., Spinrad, T. L., Fabes, R. A., Shepard, S. A., Reiser, M. Murphy, B. C., Losoya, S. H., & Guthrie, I. K. (2001). The relations of regulation and emotionality to children's externalizing and internalizing problem behavior. Child Development, 72(4), 1112–1134.

Emslie, C., Ridge, D., Ziebland, S., & Hunt, K. (2006). Men's accounts of depression: Reconstructing or resisting hegemonic masculinity? Social Science & Medicine, 62(9), 2246–2257.

Freeman, A., Mergl, R., Kohls, E., Székely, A., Gusmao, R., Arensman, E., Koburger, N., Hegerl, U., & Rummel-Kluge, C. (2017). A cross-national study on gender differences in suicide intent. BMC Psychiatry, 17, 234.

Golombok, S., & Fivush, R. (1994). Gender development. Cambridge, MA: Cambridge University Press.

Granato, S. L., Smith, P. N., & Selwyn, C. N. (2015). Acquired capability and masculine gender norm adherence: Potential pathways to higher rates of male suicide. Psychology of Men & Masculinity, 16, 246–253.

Harriss, L., Hawton, K., & Zahl, D. (2005). Value of measuring suicide intent in the assessment of people attending hospital following self-poisoning or self-injury. Br J Psychiatry, 2005, 186, 60–66.

Haw, C., Hawton, K., Houston, K., & Townsend, E. (2003). Correlates of relative lethality and suicidal intent among deliberate self-harm patients. Suicide Life Threat Behav, 33, 353–364.

Ilic, M., & Ilic, I. (2016). Suicide in Serbia. J Affect Disord, 2016 Mar 15, 193, 187–193.

Ilic, M., & Ilic, I. (2022). Worldwide suicide mortality trends (2000-2019): A joinpoint regression analysis. World J Psychiatry 2022, 12(8), 1044–1060.

Ilic, I., Zivanovic Macuzic, I., Kocic, S., & Ilic, M. (2022). Worldwide suicide mortality trends by firearm (1990–2019): A joinpoint regression analysis. PLoS One, 2022 May 25, 17(5).

Johnson, J. L., Oliffe, J. L., Kelly, M. T., Galdas, P., & Ogrodniczuk, J. S. (2012). Men’s discourses of helpseeking in the context of depression. Sociology of Health & Illness, 34(3), 345–361.

Joiner, T. (2005). Why people die by suicide. Harvard University Press.

Jordans, M. J., Kaufman, A., Brenman, N. F., Adhikari, R. P., Luitel, N. P., Tol, W. A., & Komproe, I. (2014). Suicide in South Asia: A scoping review. BMC Psychiatry 2014, 14, 358.

Kaplan, A. G., & Klein, R. B. (1989). Women and suicide. In Jacobs D., Brown H. N. (Eds.) Suicide: understanding and responding: Harvard Medical School perspectives. International Universities Press, Madison, 257–282.

Kimmel, M. S. (1986). Introduction: Toward Men’s Studies. American Behavioral Scientist, 29(5), 517–529.

Klonsky, E. D., & May, A. M. (2015). The three-step theory (3ST): A new theory of suicide rooted in the “ideation-to-action” framework. International Journal of Cognitive Therapy, 8, 114–129.

Kulis, S., Marsiglia, F. F., & Hecht, M. L. (2002). Gender labels and gender identity as predictors of drug use among ethnically diverse middle school students. Youth & Society, 33, 442–475.

Kumar, C. T., Mohan, R., Ranjith, G., & Chandrasekaran, R. (2006). Gender differences in medically serious suicide attempts. A study from South India. Psychiatry Res 2006, 144, 79–86.

Liu, R. T., Case, B. G., & Spirito, A. (2014). Injection drug use is associated with suicide attempts but not ideation or plans in a sample of adolescents with depressive symptoms. Journal of Psychiatric Research, 56, 65–71.

Mars, B., Burrows, S., Hjelmeland, H., & Gunnell, D. (2014). Suicidal behaviour across the African continent: A review of the literature. BMC Publi Health 2014, 14, 606.

Martin, L. A., Neighbors, H. W., & Griffith, D. M. (2013). The experience of symptoms of depression in men vs women: Analysis of the National Comorbidity Survey Replication. JAMA Psychiatry 2013, 70, 1100–1106.

Maser, J. D., Akiskal, H. S., Schettler, P., Scheftner, W., Mueller, T., Endicott, J., ... & Clayton, P. (2002). Can Temperament Identify Affectively Ill Patients Who Engage in Lethal or Near‐Lethal Suicidal Behavior? A 14‐Year Prospective Study. Suicide and Life-Threatening Behavior, 32(1), 10–32.

Mergl, R., Koburger, N., Heinrichs, K., Székely, A., Tóth, M. D., Coyne J., Quintão, S., Arensman, E., Coffey, C., Maxwell, M., Värnik, A., van Audenhove, C., McDaid, D., Sarchiapone, M., Schmidtke, A., Genz, A., Gusmão, R., & Hegerl, U. (2015). What Are Reasons for the Large Gender Differences in the Lethality of Suicidal Acts? An Epidemiological Analysis in Four European Countries. PLoS One, 2015 Jul 6, 10(7), e0129062.

Möller-Leimkühler, A. M. (2003). The gender gap in suicide and premature death or: Why are men so vulnerable? European Archives of Psychiatric and Clinical Neuroscience, 253, 1–8.

Moscicki, E. K. (1994). Gender differences in completed and attempted suicides. Ann Epidemiol 1994, 4, 152–158.

Nam, S. K., Choi, S. I., Lee, J. H., Lee, M. K., Kim, A. R., & Lee, S. M. (2013). Psychological factors in college students' attitudes toward seeking professional psychological help: A meta-analysis. Professional Psychology: Research and Practice, 44(1), 37–45.

Nimeus, A., Alsen, M., & Traskman-Bendz, L. (2002). High suicidal intent scores indicate future suicide. Arch Suicide Res 2002, 66, 211–219.

Nock, M. K., & Kessler, R. C. (2006). Prevalence of risk factors for suicide attempt vs. suicide gestures: Analysis of the national comorbidity study. Journal of Abnormal Psychology, 115, 616–623.

Oexle, N., Herrmann, K., Staiger, T., Sheehan, L., Rüsch, N., & Krumm, S. (2019). Stigma and suicidality among suicide attempt survivors: A qualitative study. Death Studies, 43(6), 381–388.

Oliffe, J. L., Ogrodniczuk, J. S., Gordon, S. J., Creighton, G., Kelly, M. T., Black, N., & Mackenzie, C. (2016). Stigma in Male Depression and Suicide: A Canadian Sex Comparison Study. Community Ment Health J, 2016 Apr, 52(3), 302–310.

O'Loughlin, S., & Sherwood, J. (2005). A 20-year review of trends in deliberate self-harm in a British town, 1981–2000. Soc Psychiatry Psychiatr Epidemiol 2005, 446–453.

Page, S., & Bennesch, S. (1993). Gender and reporting differences in measures of depression. Canadian Journal of Behavioural Science, 25(4), 579.

Pallis, D. J, & Sainsbury, P. (1976). The value of assessing intent in attempted suicide. Psychol Med 1976, 6, 487–492.

Park, S., & Kim, Y. (2016). Prevalence, correlates, and associated psychological problems of substance use in Korean adolescents. BMC Public Health 2016, 16, 79.

Parekh, A., & Phillips, M. (2014). Preventing Suicide: A Global Imperative. Preventing suicide: A global imperative.

Parker, K., Horowitz, J., Igielnik, R., Oliphant, B., & Brown, A. (2017). America’s Complex Relationship With Guns. Pew Research Center’s Social & Demographic Trends Project, June, 1–79.

Parrott, D. J., & Zeichner, A. (2003). Effects of hypermasculinity oh physical aggression against women. Psychology of Men & Masculinity, 4, 70.

Pompili, M., Del Casale, A., Forte, A., Falcone, I., Palmieri, G., Innamorati, M., Fotaras, M., Tatarelli, R., & Lester, D. (2009). Impulsiveness and Suicide Risk: A Literature Review. In Lassiter, G. (Ed.) Impulsivity: Causes, Control and Disorders (pp. 59–82). New York: Nova Medical Books.

Ramesh, P., Taylor, P. J., McPhillips, R., Raman, R., & Robinson, C. A. (2022). Scoping Review of Gender Differences in Suicide in India. Front Psychiatry, 2022 May 20, 13, 884657.

Rawat, S., Joshi P. C., Khan, M. A., & Saraswathy, K. N. (2018). Trends and determinants of suicide in Warangal district Telangana, India: Six years retrospective study based on secondary data. Egyptian J Forensic Sci, 2018, 8, 1–8.

Reidy, D. E., Smith-Darden, J. P., Cortina, K. S., Kernsmith, R. M., & Kernsmith, P. D. (2015). Masculine discrepancy stress, teen dating violence, and sexual violence perpetration among adolescent boys. Journal of Adolescent Health, 56, 619–624.

Rich, C. L., Ricketts, J. E., Fowler, R. C., & Young, D. (1988). Some differences between men and women who commit suicide. Am J Psychiatry, 145, 718–722.

Richardson, C., Robb, K. A., & O'Connor, R. C. (2021). A systematic review of suicidal behaviour in men: A narrative synthesis of risk factors. Soc Sci Med, 2021 May, 276, 113831.

Rueda-Jaimes, G., Díaz, P., Rangel, A., Castro-Rueda, V., & Camacho P. (2011). Gender Differences in Suicidal Patients. Revista Colombiana de Psiquiatría, 40, 637–646.

Schmeling, A., Strauch, H., & Rothschild, M. A. (2001). Female suicides in Berlin with the use of firearms. Forensic Sci Int, 124, 178–181.

Simon, T. R., Swann, A. C., Powell, K. E., Potter, L. B., Kresnow, M. J., & O'Carroll, P. W. (2002). Characteristics of impulsive suicide attempts and attempters. Suicide and Life-Threatening Behavior, 32(1), 49–59.

Skogman, K., Alsen, M., & Ojehagan, A. (2004). Sex differences in risk factors for suicide after attempted suicide: A follow-up study of 1052 suicide attempters. Soc Psychiatry Psychiatr Epidemiol, 39, 113–120.

Smith, P. N., Cukrowicz, K. C., Poindexter, E. K., Hobson, V., & Cohen, L. M. (2010). The acquired capability for suicide: A comparison of suicide attempters, suicide ideators, and non‐suicidal controls. Depression and Anxiety, 27, 871–877.

Stack, S., & Wasserman, I. (2009). Gender and suicide risk: The role of wound site. Suicide Life Threat Behav, 2009 Feb, 39(1), 13–20.

Steer, R. A., Beck, A. T., Garrison, B., & Lester, D. (1988). Eventual suicide in interrupted and uninterrupted attempters: a challenge to the cry-for-help hypothesis. Suicide Life Threat Behav, 18, 119–128.

Stillion, J. М. (1995). Through a glass darkly: Women and attitudes toward suicidal behavior. In Canetto, S. S., & Lester, D. (Eds.), Women and sui­cidal behavior (рр. 71–84). New York: Springer.

Stone, D. M, Jones, C. M, & Mack, K. A. (2021). Changes in Suicide Rates – United States, 2018–2019. MMWR Morb Mortal Wkly Rep 2021, 70, 261–268.

Strosahl, K., Chiles, J. A., & Linehan, M. (1992). Prediction of suicide intent in hospitalized parasuicides: Reasons for living, hopelessness, and depression. Compr Psychiatry 1992, 33, 366–373.

The Global Burden of Disease (2018): Estimates that 63775 people died from suicide from firearms in 2017. 793823 died from suicide in total. This means 8% of deaths were from firearms [63775 / 793823 * 100 = 8%].

Townsend, E., Hawton, K., Harriss, L., Bale, E., & Bond, A. (2001). Substances used in deliberate self-poisoning 1985–1997: Trends and associations with age, gender, repetition and suicide intent. Soc Psychiatry Psychiatr Epidemiol 36, 228–234.

Turecki, G. (2005), Dissecting the suicide phenotype: The role of impulsive-aggressive behaviours. J Psychiatry Neurosci, 2005 Nov, 30(6), 398–408.

Van Orden, K. A., Witte, T. K., Gordon, K. H., Bender, T. W., & Joiner, T. E. Jr. (2008). Suicidal desire and the capability for suicide: Tests of the interpersonal-psychological theory of suicidal behavior among adults. Journal of Consulting and Clinical Psychology, 76(1), 72–83.

Värnik, A., Kõlves, K., van der Feltz-Cornelis C. M., Marusic, A., Oskarsson, H., Palmer, A., Reisch, T., Scheerder, G., Arensman, E., Aromaa, E., Giupponi, G., Gusmäo, R., Maxwell, M., Pull, C., Szekely, A., Sola, V. P., & Hegerl, U. (2008). Suicide methods in Europe: A gender-specific analysis of countries participating in the "European Alliance Against Depression". J Epidemiol Community Health, 2008 Jun, 62(6), 545–551.

Vijayakumar, L. (2015) Suicide in women. Indian J Psychiatry, 2015 Jul, 57(2), 233–238.

West, C., & Zimmerman, D. H. (1987). Doing Gender. Gender & Society, 1(2), 125–151.

Weyrauch, K. F., Roy-Byrne, P., Katon, W., & Wilson, L. (2001). Stressful life events and impulsiveness in failed suicide. Suicide Life Threatening Behavior 2001, 31(3), 311–319.

White, H., & Stillion, J. M. (1988). Sex differences in attitudes toward suicide. Psychology of Women Quarterly, 12, 357–372.

Witte, T. K., Gordon, K. H., Smith, P. N., & Van Orden, K. A. (2012). Stoicism and sensation seeking: Male vulnerabilities for the acquired capability for suicide. Journal of Research in Personality, 46, 384–392.

World Health Organization (1986). Summary report, working group in preventative practices in suicide and attempted suicide. Copenhagen: WHO Regional Office for Europe.

World Health Organization (2021). Suicide worldwide in 2019: Global health estimates.

Zülke, A. E., Kersting, A., Dietrich, S., Luck, T., Riedel-Heller, S. G., & Stengler, K. (2018). Screening instruments for the detection of male-specific symptoms of unipolar depression – a critical overview. Screeninginstrumente zur Erfassung von männerspezifischen Symptomen der unipolaren depression – Ein kritischer Überblick, Psychiatr Prax 2018, 45, 178–187.

[wattpaddiaries]

SECRETS OF A SCHOOL GIRL (on Wattpad) https://www.wattpad.com/story/351656593-secrets-of-a-school-girl?utm_source=web&utm_medium=tumblr&utm_content=share_myworks&wp_uname=YourDreamLoveLuna Certainly, school life often diverges from the idyllic portrayals in Bollywood movies, where rose petals adorn every path and violins provide a melodious backdrop. Instead, my experience was marked by micropolitics and trivial conflicts that, despite their insignificance, left an indelible mark on my character. These experiences, though seemingly minor, imparted valuable life lessons, shaping me into the person I am today.

[sarahrserfati]

Public Design and Hegemonic Systems

Image credit: The Range.co.uk, Home_Leisure_Garden

"Recent research in social psychology has stressed the fundamental role of space, place, and environmental categories in the constitution of subjectivity and the regulation of social interaction. Mostly assuming a discursive epistemological framework, this emerging trend encompasses a varied set of approaches interested in the social construction of space. The main topics investigated include the normative meaning of morally connoted spatial discourse regulating neighborhood relations; the language of place as a system of rhetorical warrants reproducing ideologies of racial exclusion; the role of place-discourse in women's narratives of identity; or the value of landscape rhetoric in the construction of nationhood... Building on a well-known idea in environmental psychology and human geography, according to which personal experience is unavoidably located, the main point made by the bulk of these studies is that our individual and shared interpretations of space and place-behavior are also culture-bound discursive resources that accomplish functions in larger sequences of social (inter)action, often echoing broad ideological processes...

A particular strand within this set of studies has more recently been concerned with "the political significance of people's psychological representations of space, accepting that "these shape people's understandings of who belongs, the rights and freedoms that people may claim and exercise, decisions where we feel 'at home' and 'out of place,' where we may move to, or avoid, and much more besides" (Hopkins & Dixon, 2006, p. 174). According to these authors, places are relevant not just because they afford and shape psychological experiences, but also because such "psychological constructs" may be socially deployed to provoke particular political effects aligned with people`s individual or collective interests and demands. This justifies Hopkins and Dixon's claim for political psychology "to recover the micropolitics of people's everyday constructions of place and space" (p.174). This task involves both acknowledging the representations of place which imply psychological notions of who we are, where we belong, and to whom we are committed, as well as the discursive processes that make place-representations work as symbolic devices with a political value This twofold political and psychological value of place representations is particularly clear

....A third psychological notion which is deemed important to public space dynamics is "territoriality," "a pattern of behavior and attitudes based on perceived, attempted, or actual control of a definable physical space that may involve habitual occupation, defense, personalization, and marking of it" (Gifford, 1987, p. 120). Public spaces may work as territories whenever people try to exert control over it, eventually leading to spatial conflicts that shed light on the two main functions of territoriality: regulation of social interaction and the display of identity (Brower, 1980). In neighborhood and community spaces, territorial behavior primarily indicates and reinforces an ingroup sense of who belongs to the place (i.e., Lalli' s urban-related identities). Also, competition for a public site as the only space available for carrying out incompatible activities might lead to struggles over the uses of that site, sometimes involving occupation, eviction, aggression, and violence . Political violence will appear via territoriality "when all other means have been exhausted, when an individual is unaware of alternatives, or when an individual is denied other means - such as when some groups, through poverty or discrimination, are denied equal access to the justice system". Similarly, Merelman (1988) underlines this political facet of territoriality asserting that "territory is an important resource in the struggle for power and status liable to political manipulation" (p. 579). Hence, both psychologically and politically speaking, through territorial behavior space reifies power and organizes the identities of, and social interactions between, the controlled and the controller (Sack, 1986). Power imbalances become visible in public spaces whenever socially disadvantaged individuals (e.g., homeless, squatters, drunks, etc.) are sanctioned and removed from the urban territory for using it in ways that defy the dominant conception of order in the city-space, breaching a micropolitics of the urban environment that calls for disciplined sociospatial behavior. Power reveals itself then as an imposed or self-applied restriction of freedom of action in the public space (Lukes, 2005)."

Di Masso, Andrés. “Grounding Citizenship: Toward a Political Psychology of Public Space.” Political Psychology 33, no. 1 (2012): 123–43. http://www.jstor.org/stable/41407024

Notes: These are the main excerpts from a text that encapsulates some concepts I've been investigating about the hegemonic undercurrents of public and private urban/standardised design/architecture. Synthetic lights and liminal spaces come into play with these ideas as centres of passive or typically disengaged social spaces that in ways, are unregistered by users when moving through (in-between spaces, by which few things occur, and direct one between one place and another, in isolation). I have been developing an interest in handrails and the guidance that they provide to bodies in public spaces- for stabilisation and assistance, safety, and direction. Handrails guide bodies and let the mind rest or disengage while holding on. What happens when we disengage, when objects guide us more than ourselves? What occurs psychologically when the urban environment is imprinted into our understandings of movement and activity, when people live within the structures and systems formed by commercial and state agendas?

[grandhotelabyss]

How can poststructuralists claim to discredit grand narratives when they themselves ground the entirety of human history in a single principle, whether it be power, language, or any of the other famous academic buzzwords pretending to universality?

It's a bit of a contradiction. In their defense—though I think only one of them put it in the specific terms of "grand narratives" (Lyotard)—I might offer this argument: the operation of certain principles, like Derrida's universality of writing qua absence or Foucault's productivity of knowledge/power, isn't exactly the same as a grand narrative. These principles may constrain or frame human activity everywhere, but they can be enacted in all manner of ways and with all kinds of results, within single civilizations or cultures (even within single lives!) as much as between them—hence Foucault's word micropolitics—as opposed to the logic of universal history moving toward a single global goal as one finds it in Christianity, Marxism, liberalism.

We should remember what they were afraid of—the Cold War, post-imperial, and post-Auschwitz context as well as the rise of mass media—and their European location between the superpowers. It seemed like the whole planet for the first time might fall under control of a single ideology or way of life, with all the elimination of otherness this implies. That, or be destroyed. And the biographical details lend impetus to their anxiety: Derrida as an Algerian Jew, thus double or triply alienated both in Algeria and France; Foucault and Barthes as gay men in a time when even left-wing parties regarded this as pathology. Not such unreasonable concerns, I think, even if we don't necessarily agree with or even comprehend how they responded.

I seem to have become the poststructuralists' defense attorney lately, though I'm not an expert in their work or even their biggest admirer. I will even allow that they influenced the academic humanities in some destructive ways. I just think they're getting blamed for developments that aren't primarily their fault—the simplistic excesses of always-puritanical American activism; the statist designs of a leftism or of a technocracy having more to do with Hegelian than Nietzschean metapolitics (if we must blame philosophers)—and that so much of what they said was, as they themselves liked to point out, anticipated in the philosophical and literary tradition. I think of that conservative complaining in Quillette about professors assigning Kant. It doesn't get more canonical than Kant, but, if you squint, he can look as relativistic as Derrida, separating us as he does from the ding an sich. Look at Hume—he's not even sure the sun will come up tomorrow! Then again, how sure should we be?