#взгляд с низу

[angry--cucumber]

════════════════════════════════

‼️ПРИМЕЧАНИЯ: насилие и кровища по канону‼️

Просто Коллекционер сублимирует побег Аркина.

Писалось в гневе на коленке.

Неотбечено, поэтому, как говаривали лучшие - умираем как мужчины.

════════════════════════════════

Воздух пропитан сыростью, запахом плесени и горячим металлом. Нож привычной тяжестью ощущается в залитой кровью руке.

Приятно... И так неправильно.

Он не должен чувствовать этого. По крайней мере не сейчас, работая над одним из своих детищ. Но нажимая чуть сильнее, чем нужно, вырывая из груди больше болезненных криков, не скрываемых кляпом, позволяет нездоровому удовольствию разливаться внутри.

Когда он успел стать таким чудовищем?

Аркин... Чертов ублюдок, занявший собой всё пространство черепной коробки. Эта кривая ухмылка, острый взгляд смеющихся над ним глаз.

Аса стискивает зубы.

Лезвие ножа вошло глубже и совсем не туда, куда было нужно. Обезумевшая от боли жертва блюёт кровью на потрёпанную маску своего мучителя и красная пелена застит зияющие чернотой прорези глаз.

Нет, этот парень совсем на него не похож.

Но сейчас, когда чужая кровь мутит взор и щиплет глаза, смешавшись с собственным потом, воображение рисует широкую челюсть, обрамленную щетиной; напряжённую складку между бровей, и яркие голубые глаза, которые приятно поистратили свою колкость. Он стискивает иллюзорный подбородок в стальной хватке кровавых пальцев и любовно оглаживает чужие губы, размазывая алое со стекающей слюной.

Ты попался, ты в западне. И ты не сбежишь. Не в этот раз.

Аса вонзает нож чуть выше подвздошной кости и, не скрывая собственного удовольствия, проворачивает лезвие в ране, прижимаясь к распятому на стене телу. Парень кричит надрывно и его голос совершенно не похож на то, что Аса ожидал услышать. Чтобы вырвать из уст своего любимого врага сладкий вопль, полный неподдельных боли и отчаяния, одного маленького ранения было бы недостаточно. Аса скрипит зубами от досады, не желая вырываться из плена собственного воображения, чувствуя, как кровь закипает в венах, пульсируя острой болью в виске от переполняющей его злости. На Аркина, на несостоявшийся экспонат, и в первую очередь, что признавать совсем не хотелось - на самого себя.

Грёбаный домушник, ничтожный, жалкий, смог вывести его из себя, даже не находясь с ним в одном помещении, хотя чего скрывать, будучи в совершенно другом городе.

Ярость, чистая, первозданная, накрывает собой, снося последние устои, сдерживающие его от поступков, о которых он будет сожалеть. Лезвие вырывается из раны, разбрызгивая кровь в разные стороны, будто праздничные конфетти, и врывается в еле живое тело множеством жестоких и сильных ударов, каждый раз вонзаясь по самую рукоять. Уже не важна анатомическая точность и целостность будущего экспоната. Ничто не важно. Ему просто нужно выпустить пар и закончить то, на что хватило глупости и невежества, чтобы начать.

*******

Усталость наваливается неподъемной ношей лишь в тот момент, когда нож вовсе перестает ощущать сопротивление, а тело, больше похожее на полотно обезумевшего художника, безвольно опустило голову, запечатлев в расфокусированном взоре всю скорбь еврейского народа.

Непривычная дрожь в ногах, и сходящий на нет жар собственного тела. Аса чувствует как мокро под маской от испарины, как прилипли ко лбу пряди волос. Пот льется по спине, стекая между лопаток, впитываясь в ткань изношенной черной водолазки. Обуявшие чувства сплелись воедино и сползли к низу живота множеством голодных подвальных крыс, выдавая себя недвусмысленной тяжестью в паху.

До чего он докатился.

Аса усмехается собственным мыслям, брезгливо вытирая лезвие. Они ещё встретятся. Обязательно.

════════════════════════════════

[vsunlinmoonk]

ау, где Тэхен любит удивлять.

Чонгук, выполняя свой утренний ритуал, сидит за кухонным столом с кружкой чая и телефоном, в котором просматривает рабочие чаты, время от времени заходя в свой календарь и подправляя график, который ему скидывает секретарь. Он ждет, когда освободится душ, чтобы начать уже собираться на работу, но его парень сегодня слишком долго намыливает себя. Скорее всего он собирается на встречу с друзьями, ведь у него сегодня выходной. Ему повезло с графиком работы больше, чем Чону: в то время, когда кто-то ходит в офис 5/2 и работает чуть ли не по 12 часов, Тэхен работает сам на себя и может делать себе выходные тогда, когда этого требует его организм или мозг. Но, конечно же, чаще он выбирает график как у своего парня, чтобы выходные они могли проводить вместе, делать что-то вместе и быть рядом. Просто сегодня Киму нужно походить по другим делам, более личным.

Душ затихает, пара минут и слышно как открывается дверь в ванную. Чонгук встает и выходит в коридор, намереваясь уже умыться и принять душ, чтобы не опаздывать в последний рабочий день недели и не перерабатывать, но не успевает сделать и пары шагов, как по направлению к нему уже ступают босыми ногами, а на лице его личного инфаркта вырисовывается соблазнительная ухмылка.

— Почему ты голый, Тэ? — Чону бы закрыть глаза и перестать осматривать давно изученные вдоль и поперек изгибы родного тела, но отвести взгляд просто невозможно.

— Разве это так важно? — Ким делает ещё пару шагов по направлению к своему мужчине и становится вплотную, закидывая свои руки тому на плечи и чувствуя чужие у себя на талии, которые уже чисто на рефлексе прижимают ближе. Прикусывая мочку уха и жарко выдыхая в шею, он добивает: — Ты против?

И правда. Совсем не важно почему его парень не оделся и вышел из ванной в чем мать родила, ведь он прекрасно знал, что Чонгук точно против не будет. Важно лишь то, где его сейчас разложат: прямо здесь, в коридоре? Или верну��ься на кухню и взять его прямо на столе? Чон выбирает второй вариант, поэтому пригибается и подхватывает своё чудо на руки, неся его прямо к столу и опрокидывая на него. Левой рукой он переставляет кружку с недопитым чаем на рядом стоящую тумбу, а правой давит на грудную клетку сидящего, чтобы именно «разложить» Тэхена и сделать с ним уже что-нибудь, потому что Чонгук не вы-дер-жи-ва-ет.

— Ты сведёшь меня в могилу, — шепчет Чон и поднимает одну из его любимых ног, чтобы закинуть её себе на плечо и пройтись губами по стопе. Заставить забыть своё имя одними ласками? Или добиться криков от этих дьявольских губ, сводящих с ума даже своим молчанием? Чонгук выбирает оба варианта, но для начала доведет до исступления одними губами, языком и зубами, чтобы Тэхен извивался и умолял прекратить.

Чонгук целует жарко, чередуя ласки с укусами, не останавливаясь на чём-то одном: ведет от стопы дорожку выше – к колену, к бедру, задерживаясь на тазовых косточках, чтобы потом провести языком по низу живота и сорвать длинный выдох, переходящий в стон, когда Чон губами обводит стоящий член, не торопясь взять его в рот. Тэхен приподнимается на локтях, чтобы увидеть как снизу вверх на него взирают почти черными глазами из-за расширившихся зрачков и берут в рот головку члена, начиная дразнить языком уретру. Это действие заставляет прикусить губу, но Ким всё равно делает недовольный взгляд, придавливающий к земле, заставляя член в чоновых штанах дернуться.

— Ну и? Почему ты всё ещё одет?

Чонгук ухмыляется и отрывается от своего занятия, чтобы немедленно выполнить просьбу-приказ, стягивает с себя футболку, оставаясь обнаженным по пояс.

— Из нас двоих – ты здесь любишь проказничать, —футболка летит в сторону, Чон кладет ладонь на щёку своего человека, а Тэ зарывается пальцами в темные волосы мужчины, но кто из них притягивает другого ближе, чтобы соединиться в поцелуе, непонятно. Из-за их притяжения можно сказать, что скорее оба потянулись одновременно, сливаясь в страстном танце губ, языков и зубов. Надолго растянуть одно из удовольствий их личной жизни не выходит, ведь Чон всё ещё помнит, что работу никто не отменял, поэтому, напоследок прикусывая чужую нижнюю губу, он отрывается и притягивает Кима за бедра ближе к краю. Опускаясь поцелуями от шеи к груди, Чонгук одной рукой поглаживает член любимого, а пальцами другой сжимает и оттягивает сосок, пока язык обводит другой. Он спускается ещё ниже, чтобы обхватить губами ствол и заглотить его почти что целиком, задерживаясь, чтобы пустить вместе с блаженным стоном вибрацию по всей длине и услышать, как Тэхен громко выдыхает и зарывается пальцами в его волосы, не сильно сжимая и направляя, заставляет быстрее двигать головой и брать глубже. Не давая кончить, Чон отрывается от члена, дразнит поцелуями по всей длине и спускается ниже, обхватывая губами яички и посасывая, берет руками под коленями и выпрямляется, заставляя Тэ отпустить свои волосы.

— Какой прелестный вид, — Чонгук облизывается и проходится глазами от паха до чужого лица, внезапно обнаруживая на нём смущение и ухмыляясь с того, как его парень пытается прикрыть красноту щек. — Детка, ты серьезно?

— Твой взгляд такой… — Тэхен сглатывает и растопыривает пальцы у глаз, чтобы взглянуть в это наглое лицо. — Голодный.

— Так я ещё и не завтракал, только чай выпил, — Чон ладонями сжимает чужие ноги и поднимает их выше, а после складывает парня чуть ли не вдвое. — Но мы ведь сейчас это исправим, верно?

Тэхен расширяет свои глаза и перехватывает себя под коленями, потому что понимает, что последует дальше и не ошибается. Чонгук наклоняется и прикусывает бедро, руками же пробираясь к самой восхитительной заднице в его жизни, одной оттягивает половинку, а второй шлепает по ягодицам, вырывая этим действием протяжный стон, переходящий в крик, ведь Чон резко опускается и широким мазком языка приходится по колечку мышц. Немного отодвигается, большими пальцами растягивает отверстие в стороны, чтобы проникнуть глубже, вылизать лучше.

Тэхен сгорает прямо там, на столе в кухне: сначала от плавных движений, затем от резких толчков языком, чужая рука на члене двигается ужасно медленно по сравнению с тем, что творят с его задницей, но и это не помогает отсрочить оргазм. Кончает он громко, оглушительно сильно, а Чонгук наблюдает за блаженным лицом с чуть нахмуренными бровями — признак того, что ему что-то нравится или кто-то. А после приподнимается и языком проводит по животу, собирает сперму и сглатывает, смотря в родные карие глаза и наклоняясь, чтобы быстро чмокнуть в губы.

— Вкусно.

— Боже, ты невозможный, — Тэхен закатывает глаза, но все равно улыбается и тянется приподняться, наблюдая удовлетворенное выражение лица с блаженным взглядом. Чонгук в ответ берет за руку, помогая сесть, и чмокает снова в губы и в нос, сжимая бока, и, конечно, в макушку, улавливая запах с волос.

— Ты пахнешь весной.

— А ты тёплым летом.

Их первая встреча 3 года назад – июль. В апреле они поженятся.

А сейчас их ждёт продолжение в спальне, никто никуда не опаздывает?

[meaparsobscura13]

У/У Глава 7

Я стояла, смотрела на тебя и чувствовала, как внутри всё рушится. Ты не поворачивалась, твое лицо оставалось скрытым, но плечи предательски дрожали. Моё горло сдавило, и с��ова застряли на кончике языка.

Я развернулась и сделала несколько шагов к двери. Но рука на ручке застыла. Я не могла уйти. Не так.

Вы серьёзно хотите, чтобы я ушла? -мой голос прозвучал тише, чем я ожидала, но каждое слово отдавалось в тишине кабинета.

Да, -ответ был быстрым, почти автоматическим. Но в нём не было уверенности.

Я повернулась. Ты всё так же стояла ко мне спиной, а пальцы вцепились в спинку стула, как будто он мог удержать тебя от того, чтобы сломаться.

Тогда посмотрите мне в глаза и повторите это, -сказала я. Сама не ожидала от себя такой смелости.

Ты не ответила. Молчание повисло между нами, словно преграда. И я сделала то, чего сама не ожидала. Подошла ближе. Твое дыхание участилось, но ты не обернулась.

Посмотрите на меня, -снова прошептала я.

Твои плечи напряглись, и спустя несколько мгновений ты медленно повернулась. Твоё лицо было уставшим, глаза красноватыми, словно сдерживала слёзы.

Зачем ты это делаешь? -прошептала ты. Твой голос был таким тихим, что я едва расслышала.

Потому что я вижу Вас настоящую. Я чувствую Вас. И не боюсь, -я подошла вплотную, практически касаясь твоей руки. -А Вы…боитесь.

Ты отвернулась, но я успела коснуться твоих пальцев. Твоя рука дёрнулась, но я не дала уйти.

Скажите, что это всё неправда, и я уйду, -я смотрела на тебя, пытаясь встретиться взглядом. -Но скажите честно.

На этот раз ты не смогла. Твои глаза, наполненные болью и страхом, метнулись к моим, и я увидела всё, что ты так чательно пыталась скрыть. Твои губы дрогнули, но слов не было.

Вот видите, -я мягко улыбнулась, хотя внутри всё переворачивалось. -Вы не хотите, чтобы я уходила.

Твое сопротивление сломалось. И ты шагнула ко мне, пальцами обхватив мои запястья, словно боялась отпустить. Твой взгляд горел смесью страха, гнева и чего-то другого - чего-то необъяснимого.

Ты не понимаешь, во что ввязалась, -твой голос дрожал, но теперь в нем чувствовалось желание.

Тогда объясните, -шёпотом ответила я.

Вместо ответа ты притянула меня ближе. А твои губы на этот раз впились в мои. В этом поцелуе было всё - страсть, гнев, отчаяние. Я чувствовала, как ты сдалась, наконец позволила себе переступить ту самую границу, о которой говорила.

Твои руки скользнули к моей талии, мои же нежно поглаживал�� твою шею. Вся реальность исчезла, оставив нас двоих в этом кабинете. Твои прикосновения были осторожными, но настойчивыми, словно ты боялась слишком сильно ослабить контроль, но и не могла остановиться.

Ты не представляешь, как заводишь меня, -прошептала ты, когда наши губы на миг разошлись, чтобы перевести дыхание.

Это очень даже взаимно, -улыбнулась я, глядя прямо в глаза.

Ты замерла, словно эти слова окончательно сломали последние барьеры.

Когда ты притянула меня к себе снова, я поняла: назад пути уже нет.

Ты взяла меня на руки и усадила на край стола, параллельно снимая с меня штаны и расстегивая пуговицы на рубашке.

Я обвила руками твою шею и поцелуями провела дорожку от шеи к твоей груди.

Раздев меня до нижнего белья, ты поцелуями начала спускаться всё ниже. Вначале немного поиграла с грудью, проведя языком вокруг соска и немного прикусив его, потом спустилась к низу живота и дразня начала целовать внутреннюю сторону бедра.

Я ухватилась рукой за твои волосы и поднесла ближе к сокровенному месту больше не в силах терпеть это вожделение.- хватит меня дразнить, просто возьмите уже всё что хотите!

Ты, будто бы получив долгожданный сигнал к действию, сняла с меня трусики и прильнула языком к возбужденному комочку нервов. Я почувствовала как по телу прошла дрожь в перемешку с невероятно приятными чувствами. Я застонала и начала двигаться бёдрами в такт с твоим языком.

Ты то ускорялась, то замедлялась принося ещё больше удовольствия. А после нежно поглаживая пальцами моё место, резко вошла в меня двумя пальцами.

Кто-то так сильно намок,- ты усмехнулась, смотря прямо в мои полуприкрытые глаза и продолжила ускоряться делая толчки более сильными.

Я уже стонала в полный голос, изгибаясь в спине и двигаясь бедрами на встречу твоим пальцам.

Чувствуя, что скоро настанет окончательный импульс, я сильнее сжала твои волосы в руке и максимально ускорив темп застонала еще громче.

Черт, как же приятно- уже на выдохе пробормотала я и потянулась к тебе за поцелуем

[kekubechi]

Моя любимая рубрика "Взгляд с низу"

[dostzap]

Причина поломок для КПП МТЗ 80-82

Поразмыслим о поломках коробок передач МТЗ.  Из-за чего они появляются и как себя проявляют.

И так много конечно кто спрашивал себя, из-за чего поломки? С большей частью можно ответить слабые, не практичные. Но завод уже в этом случае позаботился о потребителе. И начал выпускать усиленные КПП МТЗ 80-82.  Но к сожалению проблемы с ними остались. По-прежнему разбивает посадочные места в корпусе который в некоторых случаях не получается восстановить, требуется его замена. Так же остались слабые верхние крышки с механизмом переключения передач.  Нельзя оставить без внимания шестерни с подшипниками. Но из практики скажу лучшее в ремонт КПП МТЗ использовать белорусского производителя. Аналог из Китая - худший вариант. В этом случае скупой будет платить дважды.

Давайте разбирать каждую проблему:

1. Разбивает корпус.

В первую очередь происходит данный факт из-за посадочных подшипников, шестерен передач. Можно сказать не правильная эксплуатация.  Кто-то включил не ту передачу (сейчас некоторые улыбнутся) ну да человеческий фактор, в некоторых случаях не грамотность водителей. Все же мы знаем как не просто найти хорошего водителя. Выработка самих шестерен, обламывание зубьев на понижайках, прямых передачах. Которые молятся как в мясорубке при этом нагружая валы, а те обратным эффектом передают на посадочные места подшипников в коробке. В свою очередь разбивая их. И если все эти факторы собираются в кучу то и коробку можно занести в металлолом и думать над тем где купить КПП МТЗ 80-82 с гарантией.

2. Разбивает вилку переключения передач. 

С данной проблемой все намного проще. Сам механизм с виду очень простой, но и изюминки тоже есть. На первый взгляд, но по факту в маленьком механизме очень много ломающихся запчастей. Таких, как вилки переключения передач, вилка переключения редуктора, валик, корпус крышки КП (который часто выходит из строя). Большинство этих сменных механизмов ломаются, выходят из строя из-за выработки, но временами водители тоже жизни дают. Как показывает практика большинство случаев поломки этих узлов, агрегатов происходят по не внимательности, не своевременном ТО. Как говорят хрустит, плохо включается еще немного выдержит.

3. Блок шестеренок с подшипниками. 

Здесь все однозначно, прозрачно. При выходе из строя подшипников всего три варианта. Неправильный уровень масла, с последующим заклиниванием (метод сухого) , чрезмерная нагрузка на КП. Особенно это касается тех кто лес тягает да по болотам любит ездить. Некачественные запчасти при сборке (касается тех кто, любит дешево и сердито). Поверьте на слово не многие подшипники китайского происхождения, если такие стоят в вашей коробке могут выдерживать такие нагрузки. Но есть исключение из правил. Наши любимые шестерни передач которые изрядно любят рассыпаться в не нужное время. При этом ломая все на своем пути к низу картера. Первый признак к выходу из строя шестерни главной паре будет не до включение передачи. Который будет прослушиваться характерным хрустом или не правильной регулировкой. Когда появляется хруст, означает только одно передача не входит в правильное зацепление. При таком факторе начинают страдать зубья. А итог вы уже знаете сами.

Плавно перейдем из-за чего они появляются:

Первое, самое простое, что пришло в голове. Это наше отношение к технике. В этом случае ни кого ни хочу обидеть, но факт есть факт. Покупая трактор мы не стараемся его беречь, стараемся его отбить в кратчайшие сроки. В этом есть суть. Второе не правильная эксплуатация, не бережное отношение в большинстве случаев, как говорят на Руси и так пойдет. Третье немало важный фактор мы не прислушиваемся к первым звоночкам, таким как хруст, шум, вибрация, не до включения передач, проверка уровня масла в КПП (хотя и щуп есть). В большинстве случаев всегда можно обойтись малой кровью при ремонте. Но к сожалению мы ни когда не ищем легких путей. Лучше вложить по максимуму чем заменить вовремя износившуюся деталь и сделать профилактику.

Вывод:

Подводя итоги хочется пожелать всем чтобы техника никогда не ломалась, а приносила только радость. Эксплуатируя, делайте вовремя ТО. При этом ваш кормилец скажет вам огромное спасибо. А если вам понадобятся запчасти, корпус или сама КПП МТЗ 80-82 купить вы сможете у нас прямо на сайте и за разумные деньги. Цены всегда можно оговорить. По гарантиям мы предоставляем от 6 месяцев с момента приобретения. Приходите. Звоните. Будем рады. Подробнее на сайте https://dost-zapchasti.ru/

[la-pseuda]

погружение№опять

Снова меня не можешь найти?

Порез запястья делит наши пути.

Теряю рассудок, отравляя себя,

Если я умираю, то существую ли я?

Все же надеюсь, что я не оставил следы.

Исчезаю в толпе, как под толщей воды.

Подняться со дна мне не нужна помощь...

Оставь меня!

Среди прочих глубинных чудовищ.

Спиной вперёд вимянаюсь в дно,

Чувствую давление в тысячи тонн.

Чтобы всплыть более нет моих сил,

Лучше пусть меня проглотит ил...

Такой уютный мрак, я не вижу небо

Забудь меня я не твоя проблема....

[drpn]

[часть 23.1]

Утром, качнувшимся в сторону обеда, головная боль заставляет пожалеть обо всем, что случилось накануне ночью.

Ну как, почти обо всем.

Просыпаться с Пак Чанёлем в одной постели — это все ещё из разряда не самых скромных фантазий, накатывающих неизбежно после просмотра ленты гейских блогов на тамблере, но Кёнсу, не думая одергивать себя, ловит в шумящей голове одну единственную мысль: очень хочется к этому привыкнуть.

Хочется ещё лет двести смотреть на чужое безмятежное лицо, поборовшись с порывом коснуться растрепанных волос, и, в конце концов, не сдержаться и провести пальцем от круглой косточки плеча до согнутого локтя и дальше — щекоткой до крепкого запястья, утонувшего в складках одеяла, накинутого на тело кое-как. От вида обнажённой кожи, все ещё загорелой, от тепла её под неторопливыми пальцами, тянет в паху ощутимо, добивая воспоминаниями о том, как вчера с этим самым Пак Чанёлем было хорошо.

— До Кёнсу, — вибрацией расходится по шее чужой хриплый голос. Короткая улыбка мурашками рисует на коже, щекочет уголки собственных губ тревожность ресниц и сорванная попытка бросить взгляд осмысленный (получается все ещё сонный).

— Да ты у меня ещё и сентиментальный, капец.

Кёнсу из вредности отрывает руки от чужого тела, а состроенную гримасу Чанёль уже не видит — трет лицо ладонями, пальцами задевая волосы, вороша и так непослушно торчащие пряди.

— Говорит тот, кто мне вчера в любви до гроба признавался.

— Не проведёшь, — смеётся Чанёль, глянув наконец прямо в чужое лицо. — Не было такого.

Он придвигается ближе, не обращая внимания на притворно колкий взгляд напротив, вмазывается носом, сухими губами в шею, шепча:

— Зато кое-кто вчера точно хотел голым со мной лечь. И меня раздеть пытался.

Видимо, не получилось. За краем сползшего одеяла виднеется резинка чужого белья, Кёнсу, не стесняясь, ведёт пальцем по линии тазобедренной косточки, цепляясь взглядом за показавшиеся очертания татуировки.

— Так и знал, — тянет, ухмыляясь. — Что за партак?

Чанёль посмеивается на шумном выдохе, падает лопатками на матрас, открывая взгляду обнажённый торс, и тянется, зараза, на кровати, демонстрируя все эти волнительные мышцы, от которых и без того сухое горло дерет до хрипа. Он говорит, широко улыбаясь, явно наслаждаясь тем, как меняется невольно чужой взгляд:

— Ну ты возьми и посмотри, раз интересно.

— Пф, думаете мне слабо, что ли? — у Кёнсу, конечно, фильтр на провокации сбоит давно, но, надо отдать должное, он не стесняется совсем, когда, привстав, тянет пальцами резинку чужих трусов вверх, находя мелкого бафомета, набитого в низу живота слева — прямо по тазобедренной кости и дальше, ближе к паху. Чужой утренний стояк, к слову, искать не приходится, конечно.

— Ну ничего так, — тянет Кёнсу, с хлопком отпуская резинку, а потом подбородок вскидывает, криво ухмыляясь, добивая чёрным взглядом. — Я про татушку, конечно.

Расслабленной ладонью ему прилетает на пол лица, укладывая обратно на кровать, чтобы вырвавшийся смех из лёгких пришлось топить в подушке, кряхтя под навалившимся сверху Паком. Тот мстит, цепляясь пальцами за шею, вдавив пару раз для профилактики голову в матрас сильнее, а потом расцеловывает за ухом мелко и спешно, успевая чуть отодвинуться, когда Кёнсу, весь взъерошенный, помятый, переворачивается, подставляя лицо.

Чанёль оглядывает его только мельком — раскрасневшиеся щеки прячутся в ладонях, и блестящий взгляд исчезает под веками от сократившейся стремительно дистанции. Линия губ, мягких, горячих, тает под языком, стирается в долгом поцелуе, несдержанном, прерванном сбитым дыханием.

Кёнсу сам клеется к Чанёлю, жмется к чужому паху, ловя горловой хрип подбородком, и волной непроизвольной бёдер сдирает и со своего языка полузадушенный стон.

Очередной поцелуй совсем не отвлекает от ладони, сжавшей ягодицу, толкнувшей к себе ещё разок, ещё теснее вклинив. И Кёнсу, подгоняемый чужим напором, выдыхая рвано снова, когда пальцы сминают задницу сквозь ткань белья, задирает ногу, обхватывая ей бедро Чанёля, слизывая хриплый выдох, легший на губы горячим пятном.

Трезвый Кёнсу, к удивлению Чанёля, оказывается гораздо смелее того, что был пьян, и потому в горящем взгляде — темнее чёрного — сомневаться не приходится, считывая верно запал, рванувший чужие руки к паху. Остаётся только вязнуть напрочь, глядя в глаза, дыша через раз, потому что напротив поднимается волной желание с каким-то юным восторогом, таким открытым и охеренно западающим в сердцевину, меж твёрдых рёбер. Чанёлю от этого взгляда — влюблённо-возбужденного — не скрыться. Накрывает неизбежно с головой.

Кёнсу касается его члена сквозь ткань белья, сжимает пальцами, на жалкие сантиметры отстраняясь, чтобы пролезть под резинку и коснуться горячей обнажённой кожи, уверенно обведя ногтем головку. И сам трется все равно, шипит свистяще, проезжаясь стояком по члену Чанёля, вдавливается в чужие бедра, замирая, чувствуя, как настойчиво прижимают к себе, не давая отстраниться.

Чанёль лезет к нему в трусы, стаскивая их напол��вину, игнорируя просящийся под ладонь член, чтобы, задницу огладив мельком, сжав пальцами горячую кожу, снова к себе двинуть — плоть к плоти — рывком, толкнувшим из лёгких обоих по тихому стону.

Совсем не тихо раздается телефонный звонок. Бешеная мелодия, наигранная очередной страдающей группой, вламывается в виски ощутимо, но Кёнсу не отвлекается ни разу, обхватывая чужой член плотно ладонью, и, проведя несдержанно от основания до головки, замирает пальцем на уздечке, надавливая.

Чанёль за это целует болезненно-сладко, цепляя зубами губу, зализывает тут же укус, медлит, языком играясь, размазывая слюну так же, как неспеша растирает Кёнсу предэкулят по головке пальцем.

Телефон затихает только на несколько секунд, а затем снова заводит ту же гитарную партию, вынуждая Чанёля все-таки разорвать поцелуй, замерев рукой на чужом бедре:

— Я не буду брать, — выдирает из себя Кёнсу, и ниже, бессовестнее в самое горло:

— Только если в рот.

Чанёль ловит его шею пальцами под линией челюсти, чуть сжав, выдавливает из себя вместе с шумным выдохом в самые губы, подаваясь навстречу чужой руке, обхватившей член кольцом:

— Ты допиздишься.

Ответный хмык тонет в новом залпе телефонного звонка, и Чанёль, понимая, что сам уже не остановится, даже если где-то там у Кёнсу случился пожар, только перенимает инициативу.

Горит, впрочем, у Кёнсу под кожей, под костями загорается мгновенно от уверенного прикосновения чужой ладони к члену, от взгляда, брошенного вскользь, — тёмного, не терпящего возражений. Но какие тут попытки отбиться — Кёнсу голову вниз клонит, тяжело дыша, следя через морок в беззучии мыслей, как Чанёль, обхватив оба члена своей большой ладонью, надрачивает с редкой оттяжкой, смазывая большим пальцем неосторожно, небрежно, блестящую смазку. Кёнсу нечем дышать.

Оргазмом бьёт резким, быстрым, заставляя ткнуться губами в ключицы, чтобы похоронить в них несдержанный стон, но Чанёль свободной рукой жмёт над кадыком, ребром ладони рассекая челюсть, вынуждая задрать голову и подставить губы для поцелуя. Тот случается обменом дыхания, торопливой лаской языка под низкий стон до самой глотки. До самого нутра хуярит откровенным взглядом, когда Чанёль, кончая, даже не думает закрывать глаза.

Приходить в себя оказывается сложно, и когда снова раздается телефонный звонок, гоняющий одну и ту же мелодию по кругу, Кёнсу все равно не двигается, пытаясь тщетно выровнять дыхание, пока Чанёль нифига не помогает с этим, вдумчиво размазывая сперму по члену.

— Возьми ты его уже, — говорит спокойно, а у самого все ещё отходняк дрожью застыл и в груди, и в бедрах. Кёнсу, по-прежнему разгорячённый, выдыхает, кривя губы, не думая сдерживать себя:

— Мы только разок подрочили друг другу, а Вы уже просите, профессор Пак.

— А ты когда просить будешь, станешь обращаться ко мне так? — корябается о чужую ухмылку Чанёль. — "Пожалуйста, профессор Пак, дайте мне кончить"?

— А Вас это заводит?

Кёнсу, конечно, проныра хитрожопая, но смотрит, и правда, заинтересованно — цапнуть бы за нос. Чанёль признается:

— Нет. И раз уж ты успел за мой член подержаться, то хватит тут "выкать".

— Это будет сложно, — ухмыляются в ответ. — Меня, знаете ли, хорошо воспитали.

Состроить гримасу, закатив глаза, получается кстати вдвойне — опять звонит телефон, и Чанёль толкает Кёнсу от себя, вынуждая взять уже трубку. Тот хмурится слегка, проводя пальцем по экрану сразу, как только считывает имя абонента, и отвечает на полученное приветствие вежливо, но мягко.

— Бэкхён не у меня, — говорит через какое-то время, выслушав чужой рассказ. — Он у Сехуна, скорее всего. Я ушёл раньше.

Слышать почти ласковые ноты в голосе Кёнсу — непривычно. Чанёль их запоминает, лениво развалившись поперёк кровати, прикрыв бедра краем одеяла, и следит за тем, как меняется чужое лицо в мгновение ока, стоит только сбросить звонок, пообещав напоследок связаться с другом.

— Это мама Бэкхёна, — говорит теперь жёстко, раздражённо сведя к переносице брови. — Он ей ничего не сказал по поводу вечеринки и теперь вообще пропал. Не дозвониться.

Экран телефона снова загорается под пальцами Кёнсу, но лишь на короткое мгновение — он его блокирует обратно и крутит в руке, отстукивая корпусом по колену нервно. Ещё припоминается свежая обида на друга, пустившая корни гораздо глубже, чем могло показаться вчерашней ночью. Но Чанёль сбивает этот мрачный настрой, хлопая Кёнсу по бедру ладонью.

— Не дури, — говорит серьёзно. — Вызванивай своего друга уже, а я пошёл в душ.

Он натягивает стащенные трусы обратно, рывком вставая с кровати, будто похмелье не догнало в затылок с утра. Кёнсу даже не шутит ни разу, когда бросает вслед, оглядев широкую спину Пака и обтянутый тканью зад:

— Хочу с Вами.

— Ну быстрее тогда заканчивай со своим Бэкхёном, — отвечает тот, обернувшись уже в дверях. — Я тебя ж��ать не буду.

Чанёль исчезает в коридоре, а Кёнсу остаётся сидеть на кровати, пялясь в разблокированный экран телефона с бесконечным числом уведомлений — в чатах все как обычно.

[monoairis]

Представьте, что вы бежите по улице. Ничего не замечаете, а просто бежите вперёд. Теперь остановитесь. Резко. Отдышитесь и посмотрите вокруг. Время будто замерло. С желтеющих деревьев медленно опадают листья, а ветер подхватывает их и продолжает ткать свой огненный ковёр. Смотрите на небо, там косяк птиц летит на юг. Солнце светит всё также ярко и жарко, но резкий порыв холодного ветра нагоняет свинцовые тучи, и начинается ливень. Вы стоите под ливнем и чувствуете, как ваша одежда стремительно промокает. Смотрите по сторонам. Вон там люди пытаются укрыться под навесом, кошки и собаки разбежались к хозяевам или по подвалам. Листья уже не танцуют свой нежный вальс — их безжалостно прибило каплями к земле. Наконец, тучи вновь очищают небосвод, но посмотрите только на солнце! Оно так далеко! Его лучи, кажется, совсем не долетают до земли, раз уж не греют. Они так сильно обжигают своим холодом, что хочется скорей отвернуться. Вы оборачиваетесь к прохожим, не понимая, что происходит, но внезапно обнаруживаете, что всё покрыто снегом. Все деревья и дома с низу до макушек в снегу! Кошки и собаки жмутся друг к другу в надежде согреться. В каждом окне вспыхивает свет. Вы видите людей в тёплых шалях, пледах и свитерах. Кажется, они готовятся к празднику. Звонкий смех, кажется, сотрясает всю округу, но ещё сильнее бушующий буран, пробирающий холодом до костей. Вы зажмурились. Вновь открываете глаза, а вместо заснеженных дорог видите кучку детишек, запусаающих бумажные кораб��ики в ручейке. Они толкаются и смеются. Обернётесь, а на ветках уже весело щебечат птички, греясь под приветливым солнышком. Медленно начинаются раскрываться бутоны первых цветов. Ещё мгновение — и все деревья покрываются свежими зелёными листиками и белыми цветами. Люди разбиваются по парам и мило воркуют… ой, а кто-то мучается с аллергией… В следующий миг вокруг начинают летать пчёлы и бабочки. Дети, ещё недавно пускающие кораблики, уже с криками и смехом бегут купаться. Палящее солнце и мелкий дождик порождают радугу. Лёгкий летний бриз помогает хоть как-то сдерживать эту жару. Не успеешь долго задержать взгляд на созревших ягодах, как с деревьев вновь сыпятся жёлтые листья.

«С вами всё в порядке?» — внезапно спросит прохожий. Вы с удивлением переведёте своей взгляд на него и произнесёте: «Что это было? Вы ничего не видели?». Он также удивлён: «Что?». Вы вновь отведёте взгляд в сторону и улыбнётесь. Вы всё поняли: «Ничего. Кажется, я просто заметил/а ход времени…»

[my-mare-tenebrarum]

Длинная цитата.

– Вам, говорят, не очень нравятся мои стихи. Филип был сконфужен. – Да я бы этого не сказал. Мне они доставили большое удовольствие. – Не старайтесь щадить мои чувства, – бросил ему Кроншоу, взмахнув пухлой рукой. – Я не придаю своей поэзии большого значения. Куда важнее жить, чем описывать, как ты живешь. Моя цель на земле – испытывать многогранные ощущения, которые дарит мне жизнь, выцеживать из каждого мига все его чувственные богатства. Я считаю мои писания изящной прихотью образованного человека, которая не поглощает его, а только украшает ему жизнь. А что до славы в веках – будь они прокляты, эти грядущие века! Филип улыбнулся. Этот художник своей жизни явно не смог создать для себя ничего, кроме уродливого прозябания. Кроншоу задумчиво на него поглядел и наполнил свой стакан. Он послал официанта за пачкой сигарет. – Вас забавляют мои слова потому, что вы знаете, как я живу: в нищете, на чердаке, с обыкновенной шлюхой, которая обманывает меня с парикмахерами и garsons de cafe , перевожу скверные книжки для английской черни и пишу статьи о ничтожных картинах, которые не заслуживают даже того, чтобы их ругали. Но, прошу вас, скажите мне, в чем смысл жизни? – Помилуйте, это ведь сложный вопрос. А как бы вы сами на него ответили? – Никак, потому что ответ этот каждый должен найти для себя сам. Но для чего, по-вашему, вы родились на свет Божий?  

Филип никогда себя об этом не спрашивал; он подумал, прежде чем ответить. – В общем не знаю. Наверно, для того, чтобы выполнить свой долг, получше использовать врожденные способности и поменьше причинять страданий ближним. – Короче говоря, какою мерою мерите, такой и вам будут мерить? – По-видимому. – Так ведь это же христианский идеал. – Ничуть, – с негодованием возразил Филип. – Христианство тут ни при чем. Это мораль вообще. – Но морали вообще не существует. – В таком случае, если вы, например, спьяну забудете, уходя, ваш кошелек и я его подберу, к чему, по-вашему, мне его вам возвращать? Не из страха же перед полицией? – От ужаса перед геенной огненной за свой грех и в надежде на царствие небесное за свою добродетель. – Но я не верю ни в то, ни в другое. – Может быть. Не верил и Кант, когда придумал свой категорический императив. Вы отбросили веру, но сохранили мораль, которая была на этой вере основана. По существу, вы и до сих пор христианин, и, если Бог есть на небе, вам за это воздается. Но Всевышний вряд ли такой уж болван, каким его изображает церковь. Ежели вы соблюдаете его заповеди, ему, верно, начхать, верите вы в него или нет. – Но, если бы я забыл свой кошелек, вы бы, безусловно, мне его вернули, – сказал Филип. – Не по соображениям морали вообще, а только из страха перед полицией. – Ну, полиция вряд ли вас заподозрит. – Мои предки так долго жили в цивилизованном государстве, что страх перед полицией въелся у меня в плоть и кровь. Дочь моего привратника не задумалась бы ни на минуту. Вы скажете, что она недаром близка к преступному миру, но тут совсем другое: она просто лишена мещанских предрассудков. – Но, значит, вы отрицаете и честь, и добродетель, и чистоту, и порядочность. Словом, все! – воскликнул Филип. – Вы когда-нибудь совершали грех? – Не знаю. Думаю, что да. – Вы произнесли это тоном попа-сектанта. Вот я никогда не совершал греха. Кроншоу выглядел необыкновенно комично в своей потрепанной шубе с поднятым воротником, в надвинутой на красное одутловатое лицо шляпе, из-под которой сверкали маленькие глазки, но Филипу было не до смеха. – Неужели вы никогда не совершали ничего, о чем бы стоило пожалеть? – Как можно жалеть о том, что неизбежно? – спросил в ответ Кроншоу. – Но ведь это фатализм! – Иллюзия, что вол�� человека свободна, так укоренилась в нашей душе, что даже я готов ее принять. И, когда я действую, я делаю вид, будто что-то от меня зависит. Но, когда действие совершено, мне становится ясно, что оно было вызвано усилиями извечных сил природы и, что бы я ни предпринимал, я не мог бы его предотвратить. Оно было неминуемо. И, если действие это было благородным, заслуга тут не моя, если же оно было дурным – никто не вправе меня попрекать. – У меня голова кругом идет, – пожаловался Филип. – Выпейте виски, – предложил Кроншоу, подвигая бутылку. – Отлично прочищает мозги. Немудрено, что у вас голова не варит, зря вы пьете пиво. Филип отрицательно помотал головой, и Кроншоу продолжал: – Вы – парень неплохой, вот только непьющий. А трезвость вредит беседе. Но, когда я говорю о добре и зле… – Филип понял, что его собеседник не потерял нити своих рассуждений, – я говорю только по привычке. Никакого смысла в эти слова я не вкладываю. Я отказываюсь устанавливать шкалу человеческих поступков, превозносить одни и чернить другие. Для меня понятия порока и добродетели не имеют значения. Я не раздаю ни похвал, ни порицаний – я приемлю сущее. Я – мера всех вещей. Я – центр мироздания. – Но на свете живут и другие люди, кроме вас, – возразил Филип. – Я могу говорить только о себе. Другие меня касаются лишь постольку, поскольку они ограничивают мои действия. Вокруг каждого из них тоже вращается вселенная, и каждый из них для себя – тоже центр мироздания. Мое право властвовать над ними определяется только моей силой. То, что я в силах совершить, – единственная граница того, что мне дозволено совершить. Мы от природы наделены стадным чувством и потому живем в обществе, а общество держится только на силе – силе оружия (полицейский) и силе общественного мнения (что скажут люди?). С одной стороны – общество, с другой – личность; и общество, и личность стремятся к самосохранению. Это сила против силы. Я стою один, но вынужден мириться с обществом, и, в сущности, мирюсь с ним охотно, ибо взамен налогов, которые я плачу, общество меня охраняет, меня, слабосильного, – от насилия другой, более могучей личности; однако я подчиняюсь законам общества только поневоле и не признаю их, я вообще не признаю никаких законов и верю только в силу. После того как я заплатил за полицейского, который меня охраняет, и (если я живу в стране, где существует воинская повинность) отслужил в армии, которая оберегает мой кров и мою землю от захватчика, – я заплатил свой долг обществу и в остальном противостою его мощи своей изворотливостью. Государство, чтобы сохранить себя, издает законы и, если я нарушу эти законы, сажает меня в тюрьму или лишает жизни; у него есть сила, чтобы так со мной поступить, а следовательно, и право на это. Если я нарушаю закон, на меня обрушивается месть государства за нарушение его закона, но я не стану считать эту месть справедливым наказанием и не буду чувствовать себя преступником. Общество соблазняет меня служить ему, суля почет, богатство и хвалу сограждан, но я равнодушен к их хвале, презираю почет и легко могу обойтись без богатства. – Но если бы и другие думали, как вы, все бы сразу же развалилось, как карточный домик! – А что мне до других, я думаю только о себе. Я пользуюсь тем, что большая часть человечества, гонясь за своей выгодой, делает то, что прямо или косвенно помогает мне жить. – Мне сдается, что это удивительно эгоистический взгляд на вещи, – сказал Филип. – Неужели вам кажется, будто люди делают что бы то ни было не из эгоистических побуждений? – Да. – Это невозможно! Когда вы станете старше, вы поймете, что в мире можно хоть как-нибудь жить только при одном непременном условии: надо понять, что эгоизм – это естественное свойство человека. Вы требуете бескорыстия от других, но это ведь чудовищная претензия: вы хотите, чтобы они пожертвовали своими желаниями ради ваших. С какой стати? Когда вы примиритесь с мыслью, что каждый живет только для себя, вы будете куда снисходительнее к своим ближним. Они перестанут обманывать ваши надежды, и вы начнете относиться к ним куда милосерднее. Люди стремятся в жизни только к одному – к наслаждению. – Неправда! – закричал Филип. Кроншоу улыбнулся. – Вы встали на дыбы, как перепуганный жеребец, потому что я произнес слово, которое ваша христианская догма сделала бранным. У вас твердая шкала ценностей, и наслаждение находится в самом низу. Вы испытываете легкую дрожь самодовольства, говоря о долге, милосердии и правдолюбии. Вы считаете, что наслаждение бывает только чувственным; жалкие рабы, которые создали вашу мораль, презирали радость – она ведь была им так мало доступна! Вы бы не перепугались, если бы я заговорил не о наслаждении, а о счастье: это слово вас оскорбляет меньше, и ваши мысли, отдаляясь от Эпикурова стойла, вступают в его сады. Но я буду говорить о наслаждении, потому что вижу, как люди к нему стремятся, и не заметил, чтобы они стремились к счастью. Наслаждение – вот изнанка каждой из ваших добродетелей. Человек совершает тот или иной поступок потому, что ему от этого хорошо, а если от этого хорошо и другим людям, человека считают добродетельным; если ему приятно подавать милостыню, его считают милосердным; если ему приятно помогать другим, он – благотворитель; если ему приятно отдавать силы обществу, он – полезный член его; но вы ведь даете два пенса нищему для своего личного удовлетворения, так же как я для своего личного удовлетворения пью виски с содовой. Но я не такой лицемер, как вы, а потому не хвалю себя за это и не требую, чтобы вы мной восхищались. – Но разве вы никогда не видели людей, которые делали то, чего им не хочется? – Нет. Вы по-дурацки ставите вопрос. Вы хотите сказать, что бывают люди, которые предпочитают временное огорчение мимолетному удовольствию. Возражение так же бессмысленно, как и сама постановка вопроса. Люди предпочитают временное огорчение мимолетному удовольствию только потому, что ждут куда большего удовольствия в будущем. Часто это удовольствие бывает только кажущимся, но неверный расчет отнюдь не опровергает общего правила. Вы удивлены потому, что никак не можете избавиться от представления, будто удовольствия могут быть только чувственными, но, дитя мое, человек отдает свою жизнь за родину только потому, что ему это нравится, так же как он ест кислую капусту потому, что она ему нравится. Это закон природы. Если бы люди предпочитали страдание наслаждению, род человеческий давно бы вымер. – Но, если это правда, – воскликнул Филип, – в чем же тогда смысл жизни? Если вы отнимаете у людей долг, добро и красоту, зачем мы рождаемся на свет Божий? – В зал вступил пышный Восток, чтобы ответить на этот вопрос, – засмеялся Кроншоу. Он показал на двух левантинцев, которые в это мгновение отворили двери кафе и вошли, впустив за собой струю холодного воздуха. Это были бродячие продавцы дешевых ковров, каждый из них нес в руках по свертку. В этот воскресный вечер кафе было переполнено. Левантинцы медленно шли между столиками, и в душном зале, пропитанном людскими запахами, где лампы горели тускло в табачном дыму, от них веяло чем-то таинственным. Одеты они были в потрепанные европейские костюмы и жиденькие, потертые пальто, зато головы были покрыты фесками. Лица посерели от холода. Один из них, с черной бородой, был уже не первой молодости, а другому, одноглазому, с лицом, глубоко изъеденным оспой, можно было дать лет восемнадцать. Они прошли мимо Кроншоу и Филипа. – Аллах велик, и Магомет – Пророк его, – важно произнес Кроншоу. Старш��й приблизился к ним с заискивающей улыбкой, словно шелудивый пес, привыкший к тому, что его бьют. Кинув искоса взгляд на дверь, он быстрым движением, украдкой показал им порнографическую картинку. – Скажи мне, почтенный, ты и в самом деле Масрэд-Дин, купец из Александрии, или же ты из Багдада привез свои товары? А тот вон одноглазый юноша, правда ли, что он один из трех царей, о которых Шехерезада рассказывала сказки своему повелителю? Улыбка разносчика стала еще более раболепной, хотя он и не понял ни единого слова из того, что сказал ему Кроншоу; словно фокусник, он извлек откуда-то ларчик сандалового дерева. – Нет, покажи нам лучше узорчатые ткани восточных мастеров, – продекламировал Кроншоу. – Я хочу вывести мораль и украсить свой рассказ. Левантинец развернул скатерть – красную, желтую, кричащую, безобразную, как смертный грех. – Тридцать пять франков, – попросил он. – О почтенный купец, этой ткани не касалась рука ткачей Самарканда, и красок этих не разводили в чанах Бухары. – Двадцать пять франков, – униженно осклабился разносчик. – В тридесятом царстве, в неведомом государстве соткали эту ткань, а может, даже в Бирмингеме, на родине моей. – Пятнадцать франков, – прошептал бородатый торговец. – Уйди с глаз моих долой, бродяга, – сказал Кроншоу. – Да обесчестят дикие ослы могилу твоей матери. Невозмутимо, но уже больше не улыбаясь, левантинец перешел со своими товарами к другому столику. Кроншоу повернулся к Филипу: – Вы бывали в музее Клюни? Там вы найдете персидские ковры прекраснейших тонов, с рисунком таким изысканным, что он поражает глаз. В этих коврах вся таинственная и чувственная прелесть Востока, розы Хафиза и чаша с вином Омара Хайяма. Но вскоре вы увидите в них не только это. Вот вы меня спрашивали, в чем смысл жизни. Ступайте поглядите на эти персидские ковры, и в один прекрасный день ответ придет к вам сам. – Вы говорите загадками, – сказал Филип. – Я просто пьян, – ответил Кроншоу.

(с) Сомерсет Моэм. “Бремя страстей человеческих”.

[iyuol]

Мы рисуем в цвете. #1. Зеленый. Случайное знакомство.

« На границе весны и лета в моду вступает зелень. Зеленый наивен, нахален и свеж – и он знает об этом. Он – как дремучий лес, алоэ на подоконнике и травянисто-сладкий инжир: встряхнет, успокоит и обязательно скажет что-нибудь философское. Зеленым каждый становится чуть менее человеческим. Зато крепче и гибче, словно лианы побег обернулся вокруг ствола. �� таких больше пытаются говорить в ключе назидательном с отсылкой к далеком прошлому, но меньше всего получается. Как-то само собой… » 

   Кофейня нашлась случайно и как нельзя кстати. Типичная южная жара, хорошо за тридцать; воздух, влажный и терпкий, покусывал легкие, почти мешая сделать глубокий вдох. Местные, говорят, давно привыкшие, а приезжие все поначалу страдают – такова цена за возможность время от времени гулять по морскому побережью и считать чаек да бакланов, пролетающих в закатном отражении солнца на пульсирующем водном полотне.

  Про себя хмыкаю и как раз лезу в карман рюкзака за пачкой влажных вроде-как-освежающих салфеток, выходя на очередной перекресток, когда боковым зрением замечаю небольшую прямоугольную вывеску в рядке неприметных одноэтажных строений. На белой краске темно-зелеными буквами: «Green coffee». Люди нестройными парами на узком тротуаре проходят мимо, вывеска ловит отражения их цветов и почему-то кажется куда более освежающей, чем уже порядком подсохшие кусочки ароматизированной ткани.

  Торопливо оглядевшись по сторонам, собрав в кулак последние силы, перебегаю дорогу не в особо положенном месте, зато экономя, как минимум, минут пять, что ушли бы на поиск пешеходного перехода. Солнце палило нещадно, на темных с красноватым отливом волосах уже, казалось, вполне можно было бы начать кипятить чайник – оттого невольный вздох облегчения слетел с губ, стоило только потянуть на себя стеклянную дверь и перешагнуть порог между первым кругом ада и прохладной нирваной.

  — Добро пожаловать! – где-то над головой тихо перезванивает музыка ветра, а я почти сразу попадаю в фокус двух очаровательно улыбающихся и чем-то неуловимо похожих ��евочек за угловатой стойкой у кофе-машины. Невольно улыбаюсь им в ответ и осматриваюсь – первое правило любого путешественника! Помещение оказалось небольшим: кухонный угол занял примерно четверть пространства и распространял кофейный аромат, по правую руку от входа стояли два кресла, вдоль стены тянулись аккуратные полки с книгами; то там, то тут виднелись корзины-горшки с цветами и пучки сушеной лаванды. Что-то легкое и неуловимо уютное кружило в воздухе под тихий аккомпанемент Ludovico Einaudi... Повернув голову немного влево, отмечаю первого и пока единственного посетителя – молодой человек, удобно устроившийся на подушках, устеливших подоконник, неторопливо черкал в блокноте на весьма компактном круглом столике. В его стакане с чем-то мутно-зеленым стояла стеклянная трубочка. Темные волосы были собраны в высокий хвост, а на запястьях болталось несколько разноцветных браслетов; на самом верхнем, тканевом, тянулась рунная вязь. Парень выглядел сосредоточенным, увлеченным, словно отключившимся от всего остального мира, и почему-то совершенно естественно вписывался в светлый, почти во всем экологически-правильный интерьер.

  — Может, вам помочь с выбором? – мягкий, улыбчивый голос бариста спасает меня от откровенного разглядывания незнакомца.

  — Хм... – наконец, подхожу ближе к меню на подставке и быстро пробегаю взглядом по строчкам. – О, у вас есть матча? Прекрасно. Можно ее?

  — Вам по классическому рецепту?

  — Давайте, – киваю я, абсолютно не имея представления, какой рецепт эти приятные барышни считают классическим, а какой нет. Вообще не имея представления, что такое матча, но когда-то давно решив, что надо бы и это попробовать... Когда еще возможность подвернется?

  — Присаживайтесь, мы вам все принесем.

  — Спасибо.

  Можно было сесть в одно из кресел, можно было устроиться на плетенном из дерева подобии диванчика, можно было, на худой конец, вполне сносно обосноваться на скамье вдоль левой стены, также уложенной тонкими подушками. Но меня словно магнитом тянуло к подоконнику. Эдакое воплощение всех «заповедей» хюгге в одном конкретно взятом месте – хотелось быть к нему ближе. Взгляд то и дело соскакивал с бело-зеленых предметов декора на немного сгорбившуюся в неудобной позе фигуру, продолжающую самозабвенно что-то вычерчивать гелевой ручкой. Высота стола и подоконника явно не способствовали правильной осанке, но кого это волнует вообще?.. Не имея на данный момент ни сил, ни серьезных поводов бороться с собой, практически бесшумно пристраиваюсь на краю скамейки – максимально близко – и скашиваю взгляд в чужую работу.

  Россыпь линий и точек под косым углом складывается вполне узнаваемыми очертаниями кофейни: тех самых кресел, куда мне отчего-то хотелось садиться меньше всего, низенького кофейного столика, большого горшка с фикусом на полу и маленькой корзинкой с алоэ – на «книжной» полке... Рядом с моей рукой аккуратно опускается деревянная подставка для напитков, на нее – точно такой же стакан с мутно-зеленой жидкостью, едва подтаявшими кубиками льда и стеклянной трубочкой, что несколько загораживает мне обзор на художественные «почеркушки».

  Внезапно понимаю, что на меня смотрят, и невольно вскидываю голову, натыкаясь на улыбающиеся глаза.

  — Извините, я, наверное...

  — Да все хорошо.

  Радужка кажется светло-зеленой, но неоднородной цветом – зрачок неровным кольцом обнимает легкая рыжина с мелкой крапинкой по низу. «Почти как лимонад с апельсином». Чувствую себя максимально неловко от этой мысли и резко разворачиваюсь, утыкаясь в принесенный стакан с неведомым нечто, но попробовать сразу не решаюсь.

  — Пейте. Кажется, вам нужно освежиться. Такая жара на улице, – участливо советует незнакомец и выпрямляется, закидывая руки назад и потягиваясь, довольно жмурясь, как самый настоящий кот. Похоже, он давно хотел сделать нечто подобное. Мне отчего-то вдруг захотелось повторить это движение, но вроде как непринято...

  — Мне никогда не доводилось пробовать матчу, – признаюсь, ухватившись за случайно подвернувшуюся тему, как за спасительную соломинку. Молодой человек замирает с вытянутыми вверх руками, удивленно смотря на меня, а после тихо смеется, качнув головой.

  — О, понимаю! Я сегодня тоже вроде как первооткрыватель. Видел как-то, да все не складывалось... А тут такое место приятное, – на этой фразе он расплывается в улыбке и машет рукой обратившим на него внимание девушкам у стойки; они отвечают ему тем же, – грех было не попробовать. Оказалось, очень даже неплохо. Как обычный зеленый чай, только крепче, гуще, без молока и со льдом. Это у них такая «классика».

  Киваю. Классика, значит. Хорошо. Слова льются легко и чем-то вселяют уверенность. Тянусь к слегка запотевшему стакану, ощущая, как приятно холодит пальцы, и делаю небольшой глоток.

  — Ну, как?

  — Действительно, хорошо, – соглашаюсь, с удивлением отмечая, что мне и в самом деле нравится. И не просто пресловутый чай, а как будто сразу и все: девчонк�� (родные сестры, основательницы кофейни, как скажет мне позже улыбчивый шаман), атмосфера, звуки, запахи, вкус... Чувство удушающей жары, пакостно преследующее меня всю прогулку выходного дня, испарилось, словно и не существовало никогда вовсе. Время замерло – только редкие посетители, забегавшие иногда взять кофе или лимонад на вынос, отмечали движение стрелок.

  Не помню, когда в последний раз мне доводилось столько смеяться. Совершенно искренне и от души.

  — ...смотрит она на меня, значит, так возмущенно и говорит: «это министерство такое странное!», а я стою и не знаю, ржать или плакать, ибо точно такую же фразу мне сказала женщина из отдела кадров в этом самом министерстве, когда я у нее договор на практику подписывал: «такой странный университет!». И у каждого своя правда и правила – и пофиг, что по закону вроде как должно быть все на всех единое...

  Отставляю в сторонку опустошенный стакан и, тихо посмеиваясь, разминаю малость затекшую шею одной рукой.

  — Весело там у вас... У меня бы нервы сдали сразу – столько мороки на пустом месте.

  Парень только пожимает плечами. Оказалось, у него очень живая мимика и активная жестикуляция, которая словно бы и не задевала собеседника, не давила, а, напротив, призывала расслабиться. И куча каких-то историй в кармане. Складывалось впечатление, что мы знакомы с десяток лет, и просто решили выбраться вместе попробовать что-то новенькое. Как будто делали это уже очень давно и не один раз – так легко с ним было.

  — Я долго на них всех психовал. Тоже не понимал, к чему вообще столько бумажек. Все ведь намного проще, по факту. А потом как-то... Забил. Внезапно понял, что город рано утром просто идеально подходит для пеших прогулок с наушниками! Такие виды... Мне как раз до организации минут двадцать от силы было по центру прям, вот и гулял все две недели, что туда-сюда с договорами таскался. А там по дороге еще можно было классный кофе на вынос взять. Вообще красота. В конце концов, мы сами выбираем, на что внимание в жизни своей заострять...

  Последняя фраза выходит намного тише всех остальных, но мне все же удается расслышать. Блокнот уже давно был убран в рюкзак, напитки оплачены – ни меня, ни его уже вроде бы ничего не держало, но диалог продолжался как-то сам собой. Неожиданно парнишка хватает телефон, маякнувший экраном, с улыбкой бросает: «Извините, мне нужно... Хорошего вам вечера!» и спешно покидает стены кофейни. Натурально, растворяется в воздухе: вот он есть, и вдруг уже нет. Удивленно моргаю.

  Становится тихо. Запоздало понимаю, что музыка не играет уже довольно давно, и неожиданно осознаю, что мы проговорили больше четырех часов, а я даже не знаю имени своего очаровательного и на редкость болтливого собеседника. Выбегаю на улицу следом, чтобы спросить хотя бы это, но не обнаруживаю никого даже отдаленно похожего. Длинная улица тянулась в обе стороны практически безлюдно. Может, конечно, как и я, он не стал искать пешеходный и просто перебежал проезжую часть. Но ведь все равно какое-то время было бы еще видно – не галопом же он несся, в самом деле... В немой растерянности возвращаюсь обратно в кофейню, где меня встречают сочувствующе улыбающиеся сестрички.

  — Не переживайте. Вы – не первый человек, угодивший в его сети. Такое часто случается, он сегодня еще надолго задержался...

  — Сети? Задержался? – переспрашиваю, не слишком понимая, к чему они клонят. Но девушки уже вернулись к своим обязанностям, тепло приветствуя очередного посетителя.

  Мне оставалось только несколько потерянно, оттого скомканно попрощаться, забрать сумку и тоже вернуться в объятия душного, но уже вечернего города: к делам, к людям, к обязанностям и прочим бытовым подробностям. Только на душе было хоть и немного смутно, но легко. И на мысленной карте появилась новая пометка: «замечательное, но странноватое место».

[shades-of-forgotten-centures]

...Atelier de Bonnee...

… В наследии пришедших дней, когда из отражения Прошлого всматривается в картину Настоящего невесомый оттиск предшествующих событий, можно узреть сплетение неразрывных связей Времени… Всё, что было сотворено прежде – неизбежно проистекало по извилистым тропам Судьбы в предлежащие Дни… Когда ярко горит Свет, он пронзает всё на своём пути стремления вперёд, искрящимся белым лучом, где в преломление пересекающихся граней, играет всем спектром существующих филигранно искрящихся тонов… Едва ли только переливы насыщенных пигментами цветов вновь сворачиваются в своём преломлении, как благородно гордое Белое Сияние обволакивает утонченное пространство, сберегающее в себе аромат белых Магнолий…

Воздух, преисполненный свежестью и лёгкой мерцающей дымкой, невольно всколыхнулся, заставляя длинные, ниспадающие покровы штор в жемчужном оттенке воздушной органзы, хаотично развеяться… За Ней бесшумно затворили дверь и Беатриче, неспешно ступая, вошла во внутрь, продолжая свой многомерно созданный День… Лики солнца проникали вовнутрь, сквозь широкое и обрамляющее просторный зал витражное остекление, спускающихся гладкой пеленой прозрачных стекол к основанию антично-белого мраморного напольного покрытия. Каждый шаг, сделанный Ею здесь, оставался в пространстве как печать проявления особой Энергии, что пропитывала до последней существующей толики воздуха, который вздымался с морского побережья. Бирюзово-зефирная береговая линия несметно величественного моря, предлежала пред взором, смотрящего сквозь широкий панорамный вид, который особым магнетическим свойством, словно умиротворяющая колыбель покоя, притягивал каждого, кто приближался к полупрозрачно зашторенным окнам… Едва только перемещая свой взор, пред глазами смотрящего виднелось роскошное соцветие белых орхидей, которые произрастали из керамическо-белоснежного сосуда. Длинные, ниспадающие к низу ветви, были усыпаны дивными соцветиями экзотического растения и, казалось, будто взирая на цветок, он бесконечно разрастается в эти мгновения… Ветви колыхались в движение и все новые бутоны медленно и неспешно раскрывались, но цветок продолжал сохранять свой раскидисто широкий объем, всё так же оставаясь в тех пределах, что и раньше…Такие соцветия трепещущих в произрастании орхидей заполоняли собой гостиный зал, каждый из которых обосновывался на отдельном постаменте разной высотности… Но особо излюбленный Ею цветок располагался на глянцево белой фигурной крышке рояля, в которой отражались соцветия орхидей и нечто еще, что было сокрыто от многих… Черно-белые клавиши были открыты Ею взору и Она могла слышать в своём сознании ту мелодию, что была здесь исполнена последней…Беатриче два ли только прикоснулась несколькими пальцами к орхидеям, как они затрепетали от Её прикосновения и начали источать еще больший аромат, в пространстве где отражалось Её Присутствие…

Она прошла ещё немного вперёд, оставляя позади себя внушительно располагающийся рояль и приблизилась к винтажно-элегантной ширме, обосновывающийся в углублении зала. Три, обтянутых изящной гобеленовой тканью, створы цвета выбеленного льна, хранили в рисунке вышитой нити тайные заб��тых веков, что были прописаны пером Замковой обители… Нечто особенное всегда происходило за этими молчаливо неподвижными створами, утонченно резными ножками, которые держали ширму в полу круге своего раскрытия. Беатриче неспешно приблизилась к ней и медленно заглянула за её скрывающийся полуоборот, Она замерла своём движения и взгляд Её проникал в межпространственные наслоения, где воспоминания оживали в реалии новой Эпохи… Никто не знал тех тайн и загадок, что наполняли здесь собой всё пространство масштабно располагающихся апартаментов на высоко лежащем этаже…

Через сменяющиеся как морской прилив мгновения, Она опустилась в упоительно мягкие объятия центрального рекамье. Его покров устилал дымчато-белый жаккард с золотым сечением нити, рисующий витиеватые узоры, он переливался в изгибах фигурно-выточенной мебели. Подле невысокой волнообразной спинки рекамье лежали несколько мягких подушечек в форме цилиндрических валиков, обтянутых такой же жаккардовой тканью, на которые так любила приспуститься в легком изгибе Беатриче. В центре и между сочетанием нескольких похожих, но разно высотных рекамье, располагался овальной формы прозрачно стеклянный столик, увенчанный в центре своего основания роскошным букетом живых белых анемонов, прямо под которым просматривалось фигурное матово-белое основание, напоминавшее собой лишь часть антаблимента архитектурной колонны. Под Её ступнями здесь расстилался роскошный благородного муслинового оттенка, с высоким мягким ворсом античный ковер, обрамленный кантом белых кистей в тон всему покрытию.

…На мгновение Она прикрыла глаза и, пропустив сквозь себя теплый и бархатный глоток морского воздуха, что проникал сквозь приоткрытые окна, Она ощущала своё тотальное Присутствие здесь – в созданном Ею, Доме Свадебной моды «Atelier de Bonnee»…

Продолжение следует...

Отрывок из книги “Тени забытых Веков”

[olololoyworld]

Человек-паук: Вдали от дома. Ответственность тебе навяжут

Должен признаться, я думал, что буду плеваться от этого фильма, ибо мне казалось, что всё в нём мерзотно и вообще. Но, оказалось, что в целом, фильм оказался хорошим. Но со своими нюансами.

Например, Тётя Мэй в виде горячей Марисы Томей. Да, выбор актрисы на эту роль с самого начала был сомнительным, но тут ещё больше неоднозначностей, как с персонажем, так и с выбором актрисы.

Например, Питер вместо того, чтобы называть её Тетей, обращается к ней по имени, да и вообще персонаж не похож на заботливую тетю. Да ещё и этот подсюжет о её отношениях с Хэппи. Но да Бог с ними. Однако самое главное, что для меня делает этого персонажа уж очень неоднозначным - это её поведение.

Во-первых, мы не увидели её реакцию и принятие того, кем является её племянник. В конце прошлого фильма нам лишь показали, как она узнала, что он Человек-Паук, но ни в Финале, ни во второй части этого момента не было. Хотя, если судить по её поведению в этом фильме, можно представить себе эту сцену. Но об этом попозже. Итак, что же это за поведение, о котором я тут всё говорю?

А дело в том, что складывается впечатление, что тетя Мэй не только не переживает за Питера, но кажется, даже рада, что он супергерой.

Как я уже сказал, реакцию и принятие того факта, что Питер Человек-Паук мы не увидели, хотя, она должна была быть примерно такой:

А НУ СНИМАЙ КОСТЮМ, ОТДАЙ ЕГО МНЕ И ТЫ БОЛЬШЕ НЕ БУДЕШЬ СУПЕРГЕРОЕМ!!!

Потому что Паркер все ещё школьник и тетя Мэй знает с какими опасностями сталкивается Человек-Паук: сначала Стервятник, затем чуть не утонул на пароме, затем вовсе оказался на другой планете, где сражался с самим Таносом. Тетя Мэй должна быть в ужасе.

Хорошо, представим, что Марвел просто решили не тратить на это время, как не тратили время на историю дяди Бена - все и так знают, что там с этим дядей. Представим, что всё это было, но за кадром. Но даже если и представить так, то поведение тети Мэй в этом фильме очень странное.

Например, зачем тетя Мэй кладет Питеру в чемодан костюм. Да ещё и старый. А затем, когда Паркер вынужден участвовать в потасовке, тетя Мэй говорит ему, что не зря она положила костюм, хотя Паркер его даже не надел.

Зачем она это вообще сделала? Может быть она хочет, чтобы он больше проявлял себя как супергерой или хочет, чтобы на таможне его чемодан обыскали и нашли костюм и выяснили его тайну личности, и тогда Тетя Мэй станет знаменитой - Тетя самого Человека-Паука.

Да и сам сюжет с элементалями. Почему Тетя Мэй после нападения первого элементаля тут же не сказала Питеру, чтобы он валил домой, потому что в этой Европе творится какая-то дичь. Складывается ощущение, что она совсем за него не беспокоится. В этом фильме она напоминает его пиар-менеджера. А пиар-менеджером быть ещё легче, если ��се будут знать тайну личности Паука, поэтому она и подсунула ему костюм. Так что ли получается?

Вообще, стоит сказать, что все в этом фильме пытаются сделать так, чтобы миру стала известна личность Паука.

Вот возьмем, к примеру, Фьюри. Взял и притащил школьника на задание. Питер же ему прямо так и сказал - что это палевно - Паук оказывается там же, где и Паркер и его класс. На что Фьюри выдает гениальную идею - дает ему новый костюм, да какой.

Т.е., совсем не похоже, что это Человек-Паук. При первой же встрече с американцами, в виде своих одноклассников они признаю в нем Паука. У этого костюма даже линзы точно такие же. Ладно, черт с костюмом, но он же всё равно будет стрелять паутиной. Это ты как объяснишь, Фьюри?

Да и вообще, на кой черт Фьюри притащил Паркера. Во-первых, он школьник, а значит зеленый - наломает больше дров, чем поможет. Во-вторых, Мистерио. Главная цель Мистерио - захапать всю славу. И я сомневаюсь, что в реальность такой персонаж согласился бы работать с Человеком-Пауком - супергероем, который сражался в Гражданской войне (которая, если судить вообще прошла незаметной для остального мира) и прошел через Войну Бесконечности. Да Мистерио, как только услышал о Пауке должен был сказать

НЕА, Я САМ СПРАВЛЮСЬ, ВАЛИ ШКЕТ

Но он всё равно соглашается.

Но поведение Паркера, тем не менее, мне понравилось. Если описать его вкратце:

ОТСТАНЬТЕ ОТ МЕНЯ, Я В ОТПУСКЕ, НЕ ХОЧУ НИКАКОЙ СУПЕРГЕРОИКИ, У МЕНЯ ТУТ ДЕВУШКА И ОТНОШЕНИЯ.

И Паркер всё начало фильма пытается следовать этому плану, но великую Ответственность ему навязывают. Фьюри, своими речами о новом Железном Человеке, об отсутствии защиты для Земли и прочим бредом. В общим, давит на больные точки.

Ещё, там был такой момент, в котором Фьюри затирал о том, чего хотел Тони Старк и кого видел в Человеке-Пауке.

Я БЫ РАД ВЗЯТЬ ТЕБЯ В БЕРЛИН, НО РЕШИ ДЛЯ СЕБЯ, ГОТОВ ЛИ ТЫ ПРИНЯТЬ ЭТУ НОШУ. СТАРК ТЕБЯ ВЫБРАЛ, СДЕЛАЛ ОДНИМ ИЗ МСТИТЕЛЕЙ. ГЕРОИ НУЖНЫ, МНЕ И МИРУ НУЖНЫ. МОЖЕТ СТАРК ОШИБСЯ? БЫЛ НЕПРАВ? РЕШАТЬ ТЕБЕ

Вот этот момент меня прям выбесил. Во-первых, даже если Старк и сделал его мстителем, то был он скорее на подхвате, нежели полноценным героем.

Во-вторых, Фьюри говорит про принятие ноши. И говорит он это школьнику, человеку, который ещё ничего не умеет.

В "Возвращении домой" Старк всячески упрямился тому, чтобы Паук занимался серьезными проблемами. Тони буквально говорил Пауку заниматься мелкими грабителями и помогать простым людям, а с проблемой по типу Стервятника справятся другие.

И понятно почему он так считал - потому что для него Паркер, что так и является, был ребенком. Да, с суперсилами, но ему нужен опыт. Когда же Паркер победил своего врага и спас город, Старк понял, что Паук может ещё и ребенок, но всё-таки способный и на кое-что годится.

Это можно понять по тому, что Старк позволил сражаться Пауку во время атаки на Нью-Йорк Черным Орденом.

Но Паркер все ещё ребенок, поэтому когда корабль начал улетать с планеты, Старк попытался оставить Паркера на Земле. И был недоволен, когда выяснил, что Паркер остался на корабле.

Итак, Старк понимает, что Паркер все ещё ребенок, но тем не менее, он может справляться с более высокими уровнями проблем, но не с такими видами угроз, как, например, космические пришельцы.

И теперь Фьюри говорит, что Старк выбрал его. Да будь бы Старк здесь, он бы отправил Питера обратно в Нью-Йорк. Потому что это гребанные элементали и будь они действительно реальными, а не дронами, Паук ничего бы им не сделал.

Так что слова Фьюри о том, чего хотел Старк - бред.

И сам Паркер по ходу фильма это осознает. Он опять пытается отринуть эту идею, о том, чтобы бороться с какими-то элементалями в какой-то Европе. И что самое главное, он пытается отвергнуть идею о своей преемственности роли Железного человека и борца против глобальных проблем. При первой же возможности, он передает роль Железного Человека на Мистерио. Потому что сам понимает, что не готов для этого.

Быть может, он сам это принял, быть может на него повлияла Война Бесконечности, но я уверен, что этому Паркер это всё даром не надо - всё, что он хочет - это бороться с преступностью в Нью-Йорке.

И если задуматься, это и делает Человека-Паука одним из величайших супергероев.

Капитан Америка - "закончил" вторую мировую, развалил заговор. Железный человек остановил производство оружия от имени Старка, закончил конфликт своего отца и сражался с террористической организацией. Тор познавал себя и сражался с братом за Трон, спасал свою любимую и сразил древнюю расу врагов своего народа.

Что Капитан Америка, что Железный Человек, что Тор - это персонажи, которые действуют в небесах, занимаясь глобальными проблемами. Их действия имеют далеко идущие последствия, которые порой трудно оценить и отследить.

А Человек-Паук, несмотря на то, что летает на паутине по городу, находится в самом низу - на улицах этого города. Да, он так же борется с террористическими организациями и с порой глобальными проблемами, но помимо этого, он помогает простым жителям своего города - не даром его прозвище Дружелюбный сосед Человек-Паук. Последствия большинства его действий можно оценить прямо сейчас, прямо после спасения очередного прохожего, которого пытаются ограбить.

Например, Железный Человек остановил производство оружия, а значит, где-то перестанут умирать люди, изменится ситуация в регионе, но нам этого ничего не показывают. А Человек-Паук спас человека от грабителя. А значит человек остался жив. И мы это видим прямо сейчас. Да, возможно, остановка производства оружия в масштабном плане важнее ,чем спасение какого-то человека в каком-то городе, однако спасение человека куда более личностное действие.

Капитан Америка, Тор и Железный Человек пытаются спасти мир, а Человек-Паук пытается спасти человека.

И на мой взгляд, Паркер из Вдали от дома должен придти к этой идеи. Он уже отказался от идеи быть новым ЖЧ. Отчасти, потому что боится и понимает, что не готов, но я надеюсь и потому, что осознает свою роль в супергеройском пантеоне.

Он должен принять свою роль, как дружелюбного соседа жителей города Нью-Йорк, а не города Лондона, Праги и Парижа. Свою роль, не как борца с элементалями и защитника от вселенской угрозы, а как спасителя вон того человека, которого пытаются ограбить.

Но это я отвлекся, давайте снова к фильму.

Должен признаться, что в целом мне фильм понравился. За исключением того сюжетного блока, в котором Паркер вытесняет кем является Мистерио

И я знаю почему это мне не понравилось, причина в Мистерио. Я знал, что он окажется злодеем, однако, в начале фильма он такой интересный персонаж.

Но на самом деле, оказывается, что он самовлюбленный мошенник. Наверное, именно это и не понравилось - уж слишком он плохой на самом деле. И многие утверждают, что Мистерио неоднозначный персонаж и доля правды в его словах есть. Я так не думаю.

Во-первых, вряд ли Старк уволил бы его только за психическое состояние, причем с такой формулировкой. К тому же, даже если уволил, тому была причина. И это становится ещё более понятно, когда мы видим его без костюма и то, как он ведет себя. Например, он угрожает своим же подчиненным, которые сами лебезят перед ним и скорее всего из-за страха.

Но, вообще, на мой взгляд Мистерио и должен быть таким - иллюзии его особенность, т.е., ложь и сам персонаж полностью пропитан ложью. И несмотря на то, что я знал, что этот персонаж злодей, то как он представился в начале фильма, и то каким он оказался на самом деле - это оказалось весьма неприятной разницей. Мистерио сумел обмануть не только Паука, но и зрителей, по-крайней мере, меня.

Но что ещё было интересно в Мистерио - это его стиль боя, завязанный на иллюзиях. Первый его бой против Паука в Берлине - шикарен. Я ожидал именного такого.

Причем, я заметил интересную деталь.  В "Возвращении домой" костюм Паука мне очень не нравился. В этой части, костюм паука отсутствует почти весь фильм. Так что, может быть это из-за того, что я отвык за время просмотра от этого костюма, но когда он появляется на Паркере во время боя в иллюзии, так приятно его видеть. Трудно передать этот момент, но весь бой, от костюма Паука, до иллюзий Мистерио - все показалось мне чуть ли не классическим.

И по этому бою можно понять, что Мистерио действительно один из сильнейших врагов Паука.

И самое последнее, о чем я хотел поговорить - это о концовке и сценах после титров.

В конце, нам показывают, как Паркер мчится на встречу с М Джей и вся эта супергеройская прогулка Паука по Нью-Йорку чертовски радует глаз. Потому что, я не помню, чтобы в первом фильме было что-то подобное. Там он больше по спальным районам бегал.

Ну и сцена после титров.

Есть один момент, который меня очень смущает - а именно то, как всё Мистерио подстроил. Всё выглядит так, словно он самого начала задумывал это. Уж всё слишком гладко получилось. И, на самом деле, меня расстраивает, что Паука сделали виновным во всем. Потому что за годы просмотра фильмов и прочтения комиксов, мне надоело, что Паука всегда либо выставляют виновным, либо делают из него виновного. Хотя, это часть Человека-паука.

Ну, и конечно, тайна личности. Конечно, тоже не приятный момент. Но, на мой взгляд, тут нет ничего необычного. Судя по тому, как Паркер сам палится, все узнали бы о его личности через пару фильмов.

Я бы не удивился, если после того, как Мистерио раскрыл тайну личности, весь мир ответил бы ему:

А МЫ ДОГАДЫВАЛИСЬ. НА 60% БЫЛИ УВЕРЕНЫ

Что ж, посмотрим как Паркер справится с этими трудностями.

P.S.Было хорошо, что костюм железного паука отсутствовал весь фильм, потому что он имба. С другой стороны, когда Паркеру предоставляется выбор костюмов, он не выбирает этот костюм, хотя очевидно, что он был лучшим вариантом.

P.S.P.S.Весь этот момент, в котором Паркер сам мастерит себе костюм очень хороший и прям видно, как авторы пытались передать дух Тони Старка, начиная от собственного моделирования костюма, заканчивая тем же самым жестом, который мы когда-то видели у Старка. Ну и, конечно, взгляд Хэппи - это явно увидел в Паркера Старка, а поэтому и включил Back in Black

[astronananaut]

-Я возвращался домой и небо было фиолетовым, чувак! А потом, к низу, переходило вот в такой, как там,- говорит Резя и указывает пальцем влево от Ника, в небо. Мы оборачиваемся - небо цвета розового золота с бледно белеющими облаками.

Парни продолжают игру. Я ещё несколько секунд смотрю на небо, вслушиваясь в звуки вокруг: детский смех, местами эмоциональные, но веселые разговоры взрослых, велосипедные звоночки, стук колёс самоката о асфальт, быстро проезжающий мимо скейтбордист, отскакивающие от стола теннисные мячики и пение птичек. Ну, как пение, это, скорее, разговоры о великом у ласточек, но до чего красиво они вписываются в этот вечер.

Я верчу в руках ракетку. Перевожу внимание на Ника. Снова засматриваюсь дольше положенного на его шикарную, неприлично сексуальную улыбку. Вспоминаю, что делали эти губы в постели буквально сегодня утром и внутри разливается тепло. И его глаза. Самые выразительные глаза во Вселенной. Глаза, какие улыбаются, когда его улыбка искренняя; уставшие, если приходится улыбаться через силу (что бывает крайне редко, это же ты, видящий во всех всё самое лучшее); расслабленные, когда рядом близкие; невероятно сосредоточенные, когда ты о чем-то думаешь. Да и вообще, когда ты о чем-то думаешь, мне кажется, я слышу вращение шестерёнок в твоей голове. И ты находишь ответ на всё.

-Я обожаю тебя,- сообщаю ему я, не убирая влюблённый взгляд.

-И я тебя,- быстро отвечает он, на долю секунды отвлекаясь на меня. - Смотри, сейчас я выиграю Резю,- игривый голос, и я вижу семилетнего мальчишку, заключённого в красивом теле взрослого мужчины. Игра продолжается. Слежу за процессом, но больше - за его эмоциями.

[berryblack-sh]

My 1st R kyman fanfic. Russian language.

https://ficbook.net/readfic/8182833

We still have dreams

Вечер. Закатное солнце отбрасывает блики на пол комнаты, неровными багряными полосами сползая со стен. И покрывает сложносплетенной тонкой золотой цепью твою шею и плечи, присыпав золотисто-пепельной пылью рыжие волосы. Через два с половиной месяца мне будет семнадцать, я уже года три как перерос сказки о магии и колдовстве, о богах и их внебрачных детях, тайно отправленных на Землю и не догадывающихся о своем происхождении. Да и на долю таких, как я, сказок не выпадает, нечего и надеяться. Так считают и говорят все, кто меня знает. Даже мама присоединилась, в конце концов, к мнению большинства, чего теперь не стесняется высказывать вслух: — Устроишься развозить продукты по супермаркетам или торговать бытовой химией какой-нибудь мало-мальски известной фирмы, уголовником не станешь — и то хорошо, — вот ее излюбленные слова. Которые она часто сопровождает выразительным и печальным вздохом — «я думала о тебе лучше, сын, надеялась на лучшее, ты меня разочаровал, но придется жить с тем, что есть». На себя бы посмотрела, блядь беспутная. Я не верю ей. Я никому не верю. Потому что ты стоишь на пороге моей комнаты, солнце словно просвечивает твою кожу насквозь, и это моя сказка. Ведь каждый раз, когда ты рядом, как бы я ни стремился не замечать этого, мир становится чуточку волшебней, чем обычно. Ты для меня — источник магии. Магии и тепла. Конечно, еще боли, раздражения, тоски и — страха потерять. Но не буду о грустном. В руках у тебя тетради с конспектами по истории и литературе. Сегодня я ушел с четвертого урока, разразившись громким сухим кашлем. Громкой сухой симуляцией, оказавшейся убедительной и для учителя, и для медсестры. — Побудь дома, Эрик. Домашнее задание тебе кто-нибудь занесет. «Кто-нибудь», да. Кто-нибудь по фамилии Брофловски. Самый ответственный, трудолюбивый и приятный молодой человек в нашем классе, согласно отзывам на форуме школы. Ты мнешь уголки тетради пальцами. Я знаю, что у тебя язык чешется прочитать мне, лодырю, плюющему на собственное будущее, недовольную нотацию. Однако ты явно проделал немалую работу с самоконтролем, ибо говоришь просто: — Ну ты и лентяй. Ленище бессовестное! Спасибо, кэп. — Скажи, сколько ты собираешься быть занозой в моей заднице? Я не хочу улыбаться, но улыбаюсь твоему искренне заинтересованному тону. И разыгрываю, как приступ кашля во время уроков, обиженное удивление: — Я думал, тебе нравится, когда я в твоей заднице. Неужели ошибался? Сейчас я откровенно нарываюсь. Провоцирую. И ты срываешься. Целуешь меня исступленно, злобно, жгуче кусая язык. Я смиренно терплю твои нападки: вскоре ты ими пресытишься. Пресытишься и начнешь дразнить нежностью. Дразнить и пытать. Нежностью, к которой я не могу привыкнуть, которая видится незаслуженной, от которой истончается и рвется моя толстокожая, казалось бы, душа. Все происходит, как по нотам, как по сценарию многократно просмотренного фильма. Поцелуй дурманит, распаляет и дает понять, как ты соскучился. Ведь мы были порознь почти четыре часа. Века. И по барабану, что это и мыслится, и звучит ванильно. Какое нам дело до ванили, до штампов и клише про розовые облака, до стыда и сомнений, когда ты — моя зависимость. А я — твоя. Мы — неизлечимая, безнадежная, до сумасшествия восхитительная зависимость друг друга. И друг от друга. Бороться нет ни смысла, ни желания. И терпения тоже нет. Поэтому моя рубашка отброшена тобой куда-то в сторону, а сам я — впечатан спиной в матрас. Страсть пробуждает в тебе порывистую звериную силу, и о противостоянии не стоит и помышлять. Я, впрочем, и не помышляю. Я отдаюсь. Отдаюсь на расправу зверю, если ему хочется терзать, или с грубоватой неуклюжестью ласкаюсь, если чувствую, что он расположен ласкать в ответ. Я всегда такой, каким угоден твоему внутреннему зверю и его настроению. Даже когда ты выгибаешься подо мной. Дорожка коротких, но множественных поцелуев, ведущая к низу живота. Шеп��т: — Тебе будет хорошо… Врешь. Ложь — твой второй конек. Первый — ослеплять, оглушать меня, оставляя единственный ориентир в пространстве — твое учащенное сердцебиение. Ты заставлял меня пройти через полную потерю себя самого ради слияния с тобой не раз и не два. Заставишь снова. И будет… о-фи-ги-тель-но, черт тебя, жида, побери! Будет классно — аж пиздец. Но я не подам виду. Как бы я тебя ни любил, а гордость храню и блюду. — Ааааааахх… Кааааайл… Ну ладно, иногда бывает не до гордости. И это причина ненавидеть тебя, еврей. И любить так, что сердце останавливается. — Оооох… Даааа… Повезло, что мать где-то… где-то… да похуй где! На все похуй, кроме… — Люблю! Ебать, как я тебя люблю! Позиция меняется — ты в позе наездника. Прежде чем умереть от кайфа, я ловлю твой взгляд, полудикий от удовольствия, и прошу о самом сокровенном: — Не бросай меня, жид, слышишь? Ты наклоняешься ко мне, ложишься грудью на грудь и смеешься в губы: — Я никуда не денусь, заноза! Потом опять садишься — и вдруг приказываешь: — Проснись, Картман. Я смущен и растерян твоим требованием, и ты повторяешь: — Картман, проснись! *** — Картман, Картман, Картман! Ты тормошишь меня за плечо. Я уснул посреди урока. Что объяснимо: бесконечный и невыносимо нудный анализ «Ярмарки тщеславия»* любого усыпит. Значит, между нами ничего не было. Только мой сон. — Скажи спасибо, что миссис Уоррен не обратила внимания, — слышу твое ворчание. Да идет миссис Уоррен в пешее эротическое. И ее муж. И дети. И родители. И ты, Кайл, идешь за компанию с ними. — Спасибо, что шикарный сон мне испортил, жидовский кусок дерьма! Чтоб ты сдох! Знал бы ты, какое мучение — просыпаться в реальность, где ты никогда не будешь кусать мой язык. Где ты никогда не будешь брать меня — то свирепо, то нежно. Где я никогда не изведаю, каково так же брать тебя. Господи, иудейский выкормыш, я тебя не… лю… вижу. Тьфу, блять! Чтоб ты провалился. Чтобы пропадом пропал, слепой бесчувственный недоносок! *** Ты, наконец, проснулся. Слава Моисею. Я уже распереживался, что твое сладкое посапывание не укроется от бдительной миссис Уоррен. Я испортил тебе сон, я сука жидовская, кто б сомневался. Не задевает. Привычка притупляет чувства. Смотрю в твое ожесточенное лицо. Я, плесень еврейская, кайфолом ебучий и должен катиться в пизду. Или валить нахуй — как захочется. Что такого распрекрасного тебе снилось, известно, наверное, лишь Дьяволу. Но знал бы ты… Знал бы ты, как охрененно целуешься в моих снах, Эрик.

[namelessmargarita]

Космос + Греция

Пусть серия мне и понравилась, но читала я ее месяца три – все лето, но могу сказать одно – читая с перерывами, даже больше недели, сюжет не забывался, как и имена героев и предшествующие события. Лично для меня это показатель, поскольку многие книги забываются стоит пройти паре дней. В «Алой» серии собраны, казалось бы, несовместимые вещи – это и далекое будущее, и генетически измененные люди, и космические войны, но все это облачено в антураж Древней Греции. На первый взгляд солянка, но в итоге – этот концепт-то работает и заинтересовывает.

В общем, имеем мир (затрагивает всю Солнечную систему), где каждый занимает свое место в зависимости от цвета. Золотые на вершине. Черные – специально выращиваемые для войны, уже и не люди вовсе. Розовые созданы для развлечений и так далее. На самом низу социальной лестницы алые, трудящиеся на благо будущего Марса, которое уже наступило, но никто алым не сказал об этом. Дэрроу – алый и именно он изменит мир. Хотя, конечно, Дэрроу и главный герой, но Пирс Браун создал столько запоминающихся и ярких персонажей, что их можно перечислять и перечислять, и все они имеют значение для сюжета.

Очень мне понравилось окончание серии, хотя еще вышла одна книга (но ох, как же я не люблю все эти многосерийные книги). Здесь все не заканчивается «и жили они долго и счастливо» или как в какой-нибудь сладкой антиутопии для подростков. Браунпоказал, что так просто мир не изменишь, это долгий процесс; разрушить систему – это одно, а выстроить новый мир совсем другое. Здесь герои много говорят от этом, рассуждают – определенно большой плюс для книги.

Конечно, кое-какие вещи мне не понравились, доля пафоса также присутствовала, пламенные речи были чуть ли не в каждой главе, но да ладно, сюжет этого требует, так что особо старалась не раздражаться, хотя все эти пафосные речи я ненавижу.

1. Алое восстание

2. Золотой сын

3. Утренняя звезда

[kulidaa-blog]

Вечером в, запертую снаружи, дверь постучали, раздался хохот – вроде того, что звучит при не совсем удачной шутке, но с нотками того, как у ребенка, которого ругают за очередное мелкое хулиганство. Запахло вином, я прекрасно помню как это: дома старик часто любил выпивать и с разной, учеными неуказанной, скоростью превращался в плотный картофельно-булочный колобок, что изрядно немало промок в прокисшем виноградном соке и супе из старых башмаков, хотя, он ароматом называл это хорошими сигаретами и на каждый неуместный комментарий в сторону своих предпочтений отвечал оплеухой или громким хмыканьем. На секунду показалось, что ключ не подходит – звук не тот – вот когда дверь поддается, буквально подчиняется, то она издает сломанную песню, схожую на плач, которую слышат лишь я да пара других ее соседей. Здесь двери горды и неприступны, верно, что в других домах их дальние родственники не так много о себе мнят, но причина ясна: сделаны они не так качественно, напрашивается одно слово – посредственно, в самом нехорошем его значении. Грустная песня была спета и впервые за долгие годы к нам вошли люди. Зажгли свет, опустили вещи на пол, что-то грюкнуло, цокнуло, зашуршало. Их шепот предательски громко шел по дому.

- А чего мы крадемся как воры? Это твой дом: пол твой, - она стукнула громко каблуком, - стены твои, - ударила открытой ладонью по ближайшей. – Пойми, всё это – твоё, так что никаких тихих разговоров и не сутулься, Бога ради. – Она снова засмеялась здорово и громко.

Его покорное и рабское поведение переменилось, вобрав радостный и пьяный настрой девушки – и куртка полетела куда-то в сторону, шлепнувшись как нелюбимая одноглазая кошка. Я подошел ближе, переступая линии стыков на деревянном полу, сел возле них у двери и наблюдал как они целуются. Показалось, что рук стало гораздо больше – снова пересчитал – 4. Вдруг она закричала что-то матерное и слишком грубое, а он засмеялся – знакомый звук – ибо укусил её за губу да так, что та слегка опухла и налилась как спелая вишня, хоть я давно не видел тех ягод (вкусные ли они сейчас, стоят ли те деревья, варят ли те вкусные компоты), но они были точь в точь такими же: сочными и готовыми в любую секунду взорваться от обилия сока и мякоти – лишь коснись.

- Ладно, извини… ну-ну, - он обнял её, сжимая в плотное кольцо, чтобы уберечь себя от царапин, - не маши руками, я пошутил. Пора бы показать тебе дом или ты устала? Закажу такси и…

- Можем остаться здесь, переночевать в твоей детской комнате, -она прошлась стройной ходой двух пальцев от диафрагмы до шеи и заглянула ему в глаза с вызовом.

- Исключено, даже ничего не говори: ��автра на работу, отсюда далеко добираться, не высплюсь, устану… Просто не надо, прошу, – он начал собирать вещи, незаметно оглядывая углы, но меня не видел, скорее чувствовал присутствие каждой внезапно пробежавшей мурашкой.

- Хорошо, но на выходных заедем и переночуем. Знаешь, хочу прочувствовать как ты тут жил, рос, водил девченок, - она подошла к нему, взяла за руку, выключила свет и дверь торжествующе закрылась.

Глупая - он никого сюда не водил.

Я остался снова один в темном доме, ожидая возвращения своего старого друга. Вокруг стало значительно теплее, мебель пропиталась ароматом ее духов – запах дешевый, но сладкий. Их смех до сих пор звенел в голове, мешаясь с горьким вкусом воздуха, перед глазами бегали звезды, жутко острыми краями кромсая темноту. Я так скучал, что успел ослабеть, но всё помню, точно как и он.

По дому закопошились светлые рисованные образы – вот за углом мелькнули детские маленькие пятки, всё нутро пошло следом, чувствуя срочную необходимость уйти с небезопасного места. Коридор предательски длинный, тело не слушается, его трясет, дыхание прерывается, хрипы и плач мешают мыслить – наверх, нужно наверх к себе – скрипящий под босыми ногами пол, сужающиеся стены, тяжелый потолок. Давит к низу, растаптывает и орет – еще немного. Секундная стрелка ноюще скребется в висках – облегченный вздох, наконец-то дверь. Я открываю, оглядываюсь и снова замечаю босые детские ноги под кроватью, судорожные, неспокойные. Приподнимаю спадающее на пол покрывало и залажу к нему, плотно придавливая низ – здесь должно быть безопасно. Мы сидим и смотрим друг другу в глаза, его сердцебиение идет луной, время замедляется, воздух становится гуще, тянется и вязнет у лица. Он вытирает рукой пот с лба и говорит:

- Не бойся - тут мы будем в порядке.

- Я не боюсь, – касаюсь его левого плеча, он морщится и хнычет.

- Пожалуйста…

Мы просыпаемся.

- Пожалуйста! – его крик резко глушит утро и разрывает пузырь сна.

- Милый, спокойно…Я здесь… Тише… - она медленно гладила его по голове, обнимая. Такие сны утратили необычность для ее парня, и она уже успела свыкнуться с мыслью, что иногда утро может быть испорчено чем-то более жутким и далеким, что она никогда бы не смогла понять; ранний подъем в воскресенье, шум стройки за окном, капающая с потолка холодная вода – всё это не ��ыло равным тому ужасу, что бушевал в голове молодого человека. Зачем понимание, если от нее требовалась поддержка и забота, ведь порой умные разговоры на важные темы не были нужны так, как обычное объятье, самое человечное и искреннее из всех раньше полученных. Обсуждение не стоило и самого дешевого гроша: его терзало волнение при любом упоминание о проблеме, а ей не было по силам нести чужую тяжелую ношу. Она, и как многие, ошибалась, принимая проблему, а не решая ее.

- Мы должны что-то сделать… – повторяла она раз за разом, будто мантру, понимая, что ничего они не сделают.

Она не была глупа, но и не отличалась умом: посредственность – слово, что абсолютно не унижало ее, к тому же и не таило в себе злые умыслы. Крайности не манили ее: она не красила волосы в розовый цвет, не бунтовала, не стремилась изменить все и всех, кого-то любила, кого-то ненавидела, работала ради денег, а не отнюдь из-за любви к делу, она просто хотела создать семью и быть хорошей женой, воспитывать пару детишек, мотаться по магазинам. Ее счастье в этой посредственности, в этом парне и в будущем, которое она бережно хранила в себе с ранних лет. Не будь эти мечты такими земными и плоскими, на первый взгляд, не было бы и ее самой. Кто-то должен был просто жить эту жизнь, не задаваясь вопросами, дарить тепло, а не читать стихи, готовить ужин уставшему мужу, вместо того, чтобы идти на демонстрацию.

Люди, как она, встречали проблемы серьезно, если только все было в рамках их жизни: конечно, куда проще убить паука на кухне, чем разобраться, что и как в голове у другого. По всей их съемной квартире лениво полз устойчивый запах трав, он успокаивал иначе: вместо постепенного снижения возбуждения, незаметного и тихого по голове било тяжелым молотом, лишая чувств и ощущений. Она знала, что важно выпить чаю, сидя молча, дать время языкам и мозгам отдохнуть от трудных слов, которые произносились как неродные, иностранные и закрученные в длинные, неподъемные слоги, вялые звуки, не имеющие стержня и силы. Те десятки минут могли освободить их от всего, что угнетало, и в этом она находила надежду на то, все имеет свой конец: хорошее – как это чай темными утрами их жизни, плохое – как те сны, что непременно калечили душу ее возлюбленного.

- Алло? Дорогая, у меня тут важное дело, знаю, что не по телефону… В общем, я решил продать отцовский дом, – он почесал свой низкий лоб, затем струсил пылинки с брюк, нервно говоря и ожидая ответа. Но волнение его было не от возможной ссоры в честь несогласия любимой, причиной было зарождение сильнейшей тревоги, что усевшись к нему на грудь, давила своей тяжестью на сердце и легкие. Он хотел выпить воды, но у нее был землянистый вкус, и даже те несколько глотков никак не освежили, а, казалось, усушили его губы еще больше, одним потоком прошлись по всему организму и стянули его в тугую кожаную обивку для мебели. Сил встать и даже должным уровнем непринужденности пошевелиться не хватало, оставалось сидеть пришитым и сухим к офисному креслу.

- Пожалуй, деньги нам не помешают, к тому же ты прав, слишком далеко от твоей работы.

- Так ты не против? Отлично, отлично, да. Люблю тебя.

- И я тебя.

Ее голос не посылал никаких тайных намеков – спокойный, ровный, будто она попросила купить хлеб, будто ее не задело. Неприметный и послушный тон скрывал убегающую мечту о собственном большом доме с фруктовым садом, и хоть последнего там не было никогда, но своими собственными руками она вырастила бы там целый новый мир, так складно придуманный в ее голове. Зато будут деньги – немаленькие деньги. Если представить самыми мелкими купюрами, то сколько же это в чемоданах? И этим вопросом она мучилась еще не один день.

Покупателя найти было нетрудно: почему-то у большинства встречаемых молодых пар мечты объединялись и не были кусачими и диковинными, как экзотические никем не виданные звери, а наоборот – простыми и понятными, хоть и труднодоступными, правда, к счастью, кто-то все-таки их осиливал, стягивал за хвост с неба прям к своим ногам. Обращались люди самых разных миров: кто-то был глупым и думал лишь о том, сколько людей позавидуют им , другие заходили внутрь и гнали прочь природную атмосферу, в них она видела тот пьяный вечер среды – дерзкие и громкие как взрывы – воспоминание смущало ее, кто-то смотрели на дом с заранее подготовленной и настоявшейся на вязкой серости сухостью и неуважением.

Молодая семья, маленький ребенок – года два не более, сами работают в окружной больнице, открытые и мягкие, почти как свежая булочка, созданные для картины – возьми и напиши ласковыми мазками и пастельными цветами. Он был доволен как никогда прежде, рассматривая узор сумки нотариуса, чувствовал облегчение, голова думала свежо и чисто, никакого коварного тремора и сухости во рту. Черная сумка женщины стояла у ножек стула строго в центре всех самых теплых лучей комнаты, поблескивала железными вставками и была похожа на тающий шоколад в фольге, он чувствовал вкус внутри и решил непременно отпраздновать продажу походом в его любимую шоколадную мастерскую.

Визит к юристу вызвал странное желание пригласить новых собственников дома на ужин, но былая неуверенность и темная мыслишка о нелепости сего жеста доброты закрыли ворота и нацепили замок вежливой отстраненности.

- Теперь, когда они ушли, мы можем напиться и , я полагаю, объесться шоколадом? – кокетливо спросила его девушка.

- Все это время я сидел и думал о фонтане с шоколадом… - и засмеялся с необычайной для него звонкостью, будто связки лишились оков и хотели петь свою любимую оду радости.

Он вызвался помочь перевести вещи новым владельцам и даже подумывал, что это послужит началом дружбы, удивляясь переменам в своем настроении и отношении к людям, какая-то альтруистическая нотка подыгрывала каждому слову, да и, в целом, все превращалось в музыку и танцы, будто жизнь представляла собой рождественский мюзикл с невероятно счастливым концом. Правда, и появившееся желание помочь всему и всем шло от вполне осязаемого человеческого эгоизма: он помогал таскать коробки - тем самым разгребал старые завалы внутри себя, обнаруживая просторное светлое место, которое требовало заполнить его чем-то весомым и крупным.

Дом теперь был маленьким и чужим: с чужими вещами и чужой манерой планировать расстановку мебели, с чужим желанием перекрасить стены, добавить больше растений – здесь никогда не было столько жизни как сейчас. Он чувствовал все это сильнее и ярче, чем кто-либо мог себе представить, а все потому что все двери были распахнуты, он не заходил вглубь здания, а находился возле входа, где взор не цеплялся за темные углы, так как их попросту не было, и звуки улицы выгоняли дом самого из себя.

Я сидел под лестницей, под их ногами, разглядывая коробку с книгами: среди кучи ярких обложек виднелась картинка большего шоколадного торта с вишенкой на верху, она мысленно бросала вызов приготовить вкусность и наесться ею до отвала, а затем отлежаться на мягкой кровати, держа за лапу своего старого потрепанного мишку, глядя в потолок и считая блики ночника. Все как и раньше, в не столь давние времена. Я знал, что все, что было без него, являло собой ту волнительную тишину перед грозой, угасание и натянутое спокойствие которой лишь предвкушало буйство силы и мощи природы. Меня ожидало перерождение – гадкий утенок становился прекрасным лебедем – но величие данного события было в ином: не в возрастающей красоте несчастного, из-за унижений, существа, а в месте, что он занимает. Значимость тайно стремилась к первому месту, к недосягаемой ранее высоте, она росла в такой же темноте, глубоко внутри, оградившись от тех попыток света проникнуть и придавить ко дну, она сохраняла свой стержень, маленький тлеющий лист, с твердым желанием не только возродиться, но и восторжествовать, пленив свою главную цель.

Вечер такого долгого дня особо сладок на привкус, отдавал приятной расслабленностью в мышцах. Он не ошибся: любезность пары оказалась не просто данью воспитанности, но незаменимой частью их естества – открытого и человеколюбивого. Новый хозяин дома задержал его выпить пива под непринужденный разговор о вездесущих мелочах вокруг.

Молодой врач неожиданно серьезно взглянул в его глаза, исследуя их цвет и форму, будто с целью вынесение страшного результата. Несколько секундное ожидание диагноза вызвало в нем страх быть раскрытым и униженным, то чувство, что возникало в нем, когда отвечая на вопросы доктора, умалчиваешь всю глубину боли и беспокойства, потому что внутри борются две стороны – слабая и сильная, которая, по логике, пытается затмить и заглушить возню первой. К счастью, данная странность все же склонялась в сторону рациональности поведения в конкретной ситуации.

- Так, может, скажешь, между нами, в чем причина?

- О чем ты? – с недоумением и легким опьянением от усталости и пива спросил в ответ он.

- Дом шикарен, к тому же в нем полно мебели, район благоприятный, небольшой участок рядом, где можно обустроить беседку, посадить виноград, но цена настолько смешная. Я узнавал, что такого рода место стоит раза в три дороже. Не подумай, верю, что убийств и прочей жути здесь не было, но в чем тогда причина? Почему не переехал сам?

- Далеко от работы, да и не готов я к жизни загородом.

- Я не давлю, просто интересно, пойми правильно. Ладно, извини, я должен быть благодарен тебе, а не лезть с расспросами.

Он призадумался, стоит ли спешить с откровенностью, но откуда-то появившееся доверие к этому человеку перечеркнули сомнения.

- Этот дом всегда меня пугал. Я не мог рассказать кому-то: будучи ребенком, ты лишен права быть услышанным, хоть это и абсурдно. Дух мучал меня маленького и не отпускал, пока я не съехал, а забавно то, что его никто не видел кроме меня, либо же не желали видеть.

- Хочешь сказать, что я купил дом с призраком? – с юмором, но напряженно спросил новый владелец.

- Нет-нет, мой психолог говорил, что суть в переживаниях, которые были мной пережиты. Я их не помню и вспоминать не хочу, но уж точно знаю, что та штука касалась лишь меня одного.

- И что же теперь?

- Все кончено.

Телевизор крутил очередную чушь, но его невнятный шум успокаивал и предавал все вокруг тихому течению вне времени. Отдых двоих новых знакомых, что имели серьезные претензии на дружбу, нашел свое завершение ближе к одиннадцати вечера, после скромных рукопожатий, характерных для таких же скромных душой жителей планеты, что случайно нашли общество друг друга, его ожидала пешая прогулка к остановке. Высокие фонари наклонялись в сторону дороги, тщательно освещая все, что было под ногами. Он шел пиная листья, спокойно слушая музыку в своей голове и отвечая ей в такт легкими ковыляниями в разные стороны. Под одинокими листьями тротуар успел уберечь пятна нетронутой сухости, в то время как все вокруг поддавалось сходящему на землю туману. Зацепив большой лист клена, он шаркнул ногой и заметил что-то сзади, возле левого плеча, что резко отшатнулось от неприятного звука. Он остановился, и оно замерло точно так же, с разницей в долю секунды.

- Сожги я этот дом, как хотел, ничего бы не изменилось?

Я прижался к его руке, учуяв его учащенное сердцебиение, и сказал:

- Дом нам не был нужен.