#t-g-bock-von | Explore Tumblr posts and blogs

t-g-bock-von · 4 months ago

Text

апрель 183б

Постараюсь, как только сумею точно описать все, что произошло.

Якоб (брат Ээвы) приехал в Кивиялг девятого к обеду, Ээва предоставила ему комнаты, в которых он когда-то жил. Все вместе пообедали. Тимофей, (Бокъ) по-моему, был не так уж мрачен, скорее даже менее напряжен, чем обычно. Утром в парке он упражнялся в стрельбе. Он сказал, что показания его бароме��ра предсказывают сухое лето, но всевозможные местные флюиды (жидкость) мешают барометру. Никто не поняли, что он имел в виду.

После обеда Ээва уехала. Она сказала, что на поездку туда и обратно у нее может уйти неделя или даже на день или два больше. Якоб спросил, зачем она едет в Тарту. Она сказала: к врачу. После обеда Якоб хотел взять у Тимофея несколько книг. К Тимофею дверь была заперта, но еще за обедом они условились, что Якоб придет и постучит. Тимофей заставил его несколько минут ждать, потом откликнулся и впустил в комнату. Стол его был пуст. Но гусиное перо около чернильницы очинено и в непросохших чернилах. Якоб хотел пошутить, но сдержался.

Они заговорили о том, что, когда Ээва вернется из Тарту, попросят у нее подробного рассказа о последних новостях. Вечером Якоб сыграл с Тимофеем партию в шахматы. Он, как обычно, дал ему ладью фору и выиграл.

Десятого утром шел густой мокрый снег, и было видно, что дранка на крыше прогнила и пропускает воду, в передней промокла стена и от сырости отстали обои. После завтрака, когда снегопад прекратился, Тимофей отправился в парк стрелять, а Якоб пошел к управляющему, чтобы тот прислал мастера починить крышу. В конторе у него сидели десятники в ожидании распоряжений. При появлении Якоба они встали. Якоб спросил, где управляющий, но, прежде чем они ему ответили, явился управляющий. Якоб начал ему говорить о ремонте крыши и заметил, что человек, пришедший вместе с ним, кланяется ему. Тут Якоб его узнал. Это был Ламинг,фискал (агенты тайного надзора, должность, учреждённая русским царём Петром Великим. Фискалы во главе с обер-фискалом были обязаны, под общим наблюдением сената, следить за деятельностью всех центральных и местных учреждений и доносить о всяком нарушении законов и интересов фиска). Он выглядел вполне прилично. Темно-синяя куртка из грубой шерстяной ткани с крупными серыми в коричневых прожилках пуговицами. Издали похожая на какую-то морскую форму. В руке – шапка волчьего меха, на ногах юфтевые сапоги. Лицо по-прежнему угодливое, на губах ничего не говорящая улыбка, как и прежде, когда он входил в господский дом.

Якоб немного повременил, прежде чем ответить на его приветствие. Но не ответить было невозможно. Якоб давно не сталкивался с ним. Якоб был моложе. И у него промелькнула мысль: если он не ответит на приветствие, завтра в Выйзику рабочие скажут, что помещичий родственник Якоб совсем раздулся от важности. Якоб ответил Ламингу на приветствие. И когда с ним поздоровался, ему показалось, что Якоб даже мог бы ему что-нибудь сказать... о чем-нибудь спросить... И Якоб действительно, не долго думая, спросил, что вполне могло оставить впечатление, кажется, некого заискивания.

«Ну... господин Ламинг, где же вы теперь находитесь?» – Якобу не хотелось спрашивать, чем он теперь занят.

«И что поделывает ваша Риетта?» – Именно то, что Якобу на самом деле хотелось узнать.

Господин Ламинг ответил ему тихим голосом:

«Я живу в Риге, господин Якоб. А Риетта – в прошлом месяце она уже в т о р о й раз сделала меня дедом...»

Якоб внутренне содрогнулся, подумав сперва, что этот деревенский шпион связан не только с полицмейстером, но и с самим Бенкендорфом, – ему все и з в е с т н о, и он насмехается надо ним: «Четыре с половиной года тому назад вы в первый раз сделали меня дедом, а Риетта теперь во второй...» Потом Якоб понял, что Ламинг говорит о втором ребенке Риетты от брака с помощником полицмейстера. Якоб спросил только для того, чтобы преодолеть внутреннюю заминку:

«А что вас привело сейчас в Выйзику?» Ламинг объяснил неожиданно складно:

«...Ох, наследники моего давнего кредитора в Риге начали утверждать, что девять лет назад я будто бы не выплатил сто пятьдесят рублей долга их завещателю – зерноторговцу, он живет, если случайно знаете, возле Пороховой башни. Я знал, что у меня имеется его расписка, но не смог ее найти и тут вспомнил, что она осталась здесь в поместье среди бумаг. И теперь выяснилось, что эти бумаги у господина Мантейфеля, а господин Мантейфель на несколько дней уехал. Так что придется быть в Выйзеку, пока дождусь приезда господина Мантейфеля»...

Ну, это уже Якоба нисколько не интересовало. Якоб пробурчал. «Передайте от меня привет Риетте, если случится»... – и вышел.

День прошел без каких-либо существенных событий. В самом деле, оглядываясь на случившееся, кажется, что ничего особенного не происходило. Может быть, лишь только одно.

После обеда Якоб сел с Тимофеем перед камином, они закурили трубки, и Якоб вдруг подумал: почему бы ему сейчас не проявить любопытство. Якоб спросил как бы невзначай:

– Ты тоже сидишь за письменным столом?

Якоб думал, может, ему удастся узнать, что Тимофей пишет. Не то ли странное сочинение, которое он прятал однажды у себя под полом, или что-то другое? Над какими вопросами Тимофей раздумывает и что намеревается делать со своим сочинением, если у него есть какие-нибудь намерения? Тимофей ответил.

«Сижу. До тех пор, пока они дают».

– Кто?

Якоб был совершенно уверен в том, что ясно расслышал его ответ.

– Мои иквибы. И и н к в и б ы (свои запросы).

Потом он встал, показалось, как-то резко и, махнув рукой, вышел из залы. Мгновение Якоб думал, что он хочет, чтобы Якоб пошел за ним. Якоб подождал, послушал, может быть, он позовет. Он не позвал. Якоб докурил трубку и отправился к себе.

К ужину Тимофей не вышел. Он еще раньше велел принести ужин к себе в комнату. К вечеру ветер усилился. Всю ночь шумели деревья в парке. Якоб несколько раз просыпался и слушал, как они шумят.

Одиннадцатого утром разразилась весенняя буря. Завтракать Тимофей не пришел. Но когда уже встали из-за стола,

Якоб встретил его в коридоре. Было около половины десятого. Тимофей вышел из своей комнаты с пистолетным ящиком и запер дверь на ключ. Якоб сказал:

- Доброе утро! Ты надеешься попасть в цель даже при таком ветре?

Тимофей ответил:

– Я постараюсь.

Якоб спросил:

Как ты стреляешь? Все так же, как и раньше, по шишкам?

Тимофей ответил уже у входной двери.

Все так же.

Якоб вернулся в комнату. Был слышен шум на крыше от присланных ее починять. Среди шума деревьев с порывами ветра время от времени доносились из парка пистолетные выстрелы. Из-за шума на крыше и порывов ветра Якоб не заметил, когда стрельба прекратилась.

Около двенадцати к Якобу постучали и сказали, что господин Тимофей, когда вернулся, велел подать ему завтрак в комнату, но, почему-то не открывает. Якоб сказал не знаю. «Постучите, ему через четверть часа снова». Ему ответили, что будто слышали выстрел, когда несли Тимофею завтрак. Якоб бросился к дверям Тимофея и стал стучать, и звать Тимофея. Никто не отвечал. Дверь была закрыта изнутри. Прислуга пришла вслед за Якобом с подносом. Якоб велел ждать перед дверью и стучать, а сам побежал позвать из людской ключника, чтобы он пришел и помог открыть дверь. Потом выскочил на двор и, обежав дом, повернул к заднему углу дома со стороны парка. Когда Якоб подбежал к окну Тимофея, у него возникло впечатление, что он не то видит, не то угадывает на прошлогодней траве следы сапог.

Якоб схватился за карниз, подтянулся, стал на выступ стены и заглянул в окно. Тимофей лежал на полу. Он лежал на левом боку, и его голову заслонял стул.

Якоб помчался обратно в дом. Якоб крикнул столпившимся перед дверью. «Бегите к управляющему! Приведите его»! И велел больше не стучать. Пришли все кто был в доме, чтобы узнать, что случилось. Якоб рассказывал всем о том, что увидел в окно. В это время пришел управляющий, и спустя несколько минут отмычкой открыли замок. Якоб запретил всем входить в комнату. И вошел сам.

Тимофей был мертв. Возле головы на ковре была совсем небольшая, может быть с ладонь, лужица крови. На лбу, у носа и вокруг правого глаза было полно дроби. Якоб выдохнул: «Господи боже!» и отошел по другую сторону письменного стола. На столе стоял открытый пистолетный ящик, в нем было три пистолета. Четвертый «кухенрейтер» лежал возле Тимофея на ковре. Якоб поднял пистолет и посмотрел: он был пуст. Якоб положил его обратно на ковер. Один ящик в столе был выдвинут. На дне его лежали вперемешку несколько десятков самодельных патронов с пулями и дробью. Якоб еще раз наклонился к Тимофею, чтобы обнаружить следы.

– Ничего!

Вышел из комнаты, сказал собравшимся, что господин Тимофей мертв и запер дверь на замок.

Господи помилуй! Как же это случилось с ним!

Я запрещаю к нему прикасаться!

Якоб подошел к управляющему и сказал ему, что сейчас он представляет в поместье полицию и должен принять необходимые меры. Управляющий ответил, что он в это дело свой нос совать не будет. Якоб сказал, что в таком случае он оставит ключ от комнаты господина Бока у себя. Управляющий воскликнул: «Да оставляйте, ради бога!» Тем не менее тут же приказал седлать лошадь и отправил в Пылтсамаа гонца с запиской, в ней каракулями были нацарапаны три строчки, чтобы приехали на место происшествия полицмейстер, приходский священник и врач.

Якоб вернулся в Кивиялг и сказал всем, что вызваны власти и врач, но не смог свободно говорить о случившемся. Якоб сказал, что выйдет ненадолго в парк. Кто-то пошел за ним и шепотом спросил, что он думает о смерти Тимофея. Якоб сказал, что сейчас ничего не думает, а если в дальнейшем начнет что-либо думать, то это не имеет никакого значения. Или что-то в этом роде.

Якоб вышел в парк. Голова у него разболелась, а шум качающихся на штормовом ветру деревьев мешал ему думать. Якоб обнаружил растаявшие утренние следы Тимофея �� пошел по ним к площадке, где он стрелял. Помимо вытоптанного снега он увидел здесь несколько обгоревших полосок бумаги от патронов, они намокли и прилипли к снегу, поэтому ветер их не унес. Явно, стоя здесь, Тимофей чистил оружие и снова его заряжал.

В десятков шагов дальше, между стволами лежала пробитая мишень, которой Тимофей и раньше пользовался. Других отверстий не было. Однако в снегу и прошлогодней траве Якоб нашел шелуху от расстрелянных шишек. На мишени следов дроби не было.

Якоб вернулся в дом, и вопрос о том, почему в голове у Тимофея дробь, если он стрелял пулями, стал еще более неотступным, чем раньше.

Старый слуга порывался заговорить с Якобом:

– ...Господин Тимофей был десятилетним мальчиком... десятилетним мальчиком, когда старый господин Георг взял меня к себе камердинером... а теперь вот... Господи помилуй... такое дело... Как такое могло случиться! – Слезы капали у него из глаз. Якоб, сам не зная почему, сказал. «Случайно, заряжая пистолет. Да». Первым это сказал Якоб.

Под утро Якоб взглянул на часы и увидел, что завтра уже наступило. Когда прибыл священник, полицейские, приходский судья Крюденер со своим писарем и доктором Норденом, вместе с ними появился господин Мантейфель. Господин Мантейфель возвращался из Адавере и услышал о случившемся. По существу полицейские, судья и врач, не говоря о священнике и Эльси, фактически только при сем присутствовали. Ибо всем дирижировал господин Мантейфель. Хотя все, быть может, и без этого протекало бы точно так же.

В нескольких словах Якоб рассказал им, как все произошло, и отпер дверь в комнату Тимофея.

Еще не переступив порога, окруженный прибывшими, господин Мантейфель сказал во всеуслышание:

– Крайне прискорбно, что произошло такое н е с ч а с т ь е! При всех его тихих странностях он был весьма симпатичный человек...

Все вошли в комнату. Мгновение они молча стояли вокруг покойного. Эльси (супруга Мантейфеля) разрыдалась, и господин Мантейфель велел увести госпожу. Старый камердинер пошел сопровождать Эльси, но, очевидно, с полдороги она отправила своего провожатого обратно, потому что через несколько минут он опять появился. После беглого осмотра доктор велел положить Тимофея тут же на диван. Слуги переложили его. Доктор осматривал труп, а судья и полицейские – пистолеты. Все три пистолета в ящике тоже оказались незаряженными. Полицейский сел за стол Тимофея и принялся протоколировать. Обсуждение вели господин Мантейфель, судья и врач, а господин Мантейфель слушал тихую молитву священника. При этом он обращался к слугам с какими-то распоряжениями.

Только в одном между господином Мантейфелем и судьей возник спор. Господин Мантейфель сказал:

– О самоубийстве не может быть и речи! Он считал это неопровержимым. Он сказал:

Тот, кто знал полковника, не может в этом сомневаться.

Якоб тоже в этом был уверен. Однако он сомневался, что господин Мантейфель вообще знал своего шурина.

Полицейский сказал, что не может считать полностью исключенной версию самоубийства. Господин Мантейфель спросил: «Якоб, а вы считаете, что можно допустить самоубийство»? Якоб ответил: «Самоубийство господина Тимофея допустимо, но оно неправдоподобно».

При этих словах все обратились друг к другу: «Ну, видите»!

Протокол был написан, как уже сказано, под диктовку господина Мантейфеля, однако со следующим дополнением со стороны представителей закона.

«Проживавший в поместье Выйзику Вильяндиского уезда Лифляндской губернии и долгие годы страдавший помрачением рассудка дворянин, полковник в отставке, Тимофей фон Бок скончался 11 апреля 1836 года между десятью и одиннадцатью часами утра от выстрелившего в его руке пистолета, причем за отсутствием свидетелей невозможно с абсолютной уверенностью сказать, был ли то нес��астный случай или самоубийство, хотя последнее, учитывая склад ума полковника, абсолютно неправдоподобно»...

Доктор установил, что дробь, проникшая в мозг через глаз или, возможно, сквозь черепную коробку и послужила причиной смерти господина Бока. Выстрел был произведен несомненно с весьма близкого расстояния, и рана, не считая нескольких рассеявшихся дробинок, по существу только одна.

НО, ГОСПОДА! – вдруг раскрыл рот писавший.

Если господин Бок вернулся после стрельбы по цели и, возможно, собирался снова стрелять по цели, зачем ему было заряжать свой пистолет дробью?

Господин Мантейфель сказал: – Занесите в протокол.

Затем полицмейстер велел выдвинуть ящики письменного стола Тимофея (они были заперты на ключ) и те ящики, в которых лежали бумаги, опрокинуть в подставленный писарем серый мешок. За это время, по распоряжению господина Мантейфеля, внесли свечи. Полицейский растопил над свечой сургуч и запечатал мешок. Якобу показалось, что в мешок попали только случайные бумаги и ни одной рукописи. Та, что шесть лет назад хранилась в шкатулке у Тимофея под полом, туда наверняка не попала. Интерес к бумагам этим и ограничился. Во всяком случае это произошло совсем иначе, чем обыск восемнадцать лет назад. Но тогда, разумеется, все совершалось по личному указанию императора. И, кроме того, касалось

ж и в о г о врага...

Господа посовещались, и покойника решили положить в старый ледник за господским домом и ждать ответов на соответствующие донесения, которые следовало отправить в Вильянди, Ригу и Петербург.

Якоб подумал, что почетный караул у гроба его зятя никто нести не будет. Юрик без рассуждений встал бы в почетный караул, видя в этом необходимость выполнить свой долг. Георг стоял бы просто из упрямства, если бы он был здесь. Ээва, разумеется тоже, в слезах.

Тимофея отнесли в ледник. Священник встал у тела Тимофея и стал молиться. Якоб не решался уйти и стоял рядом. Когда все вышли из погреба, кто-то успел набросать на снег перед дверью еловые ветки.

Якоб вернулся в Кивиялг. Господин Мантейфель и чиновники за это время уже покончили с протоколом и официальными обязанностями и удалились, кабинет Тимофея был на замке. Якоб видел, как они уходили и как господин Мантейфель запер дверь кабинета Тимофея своим ключом. Это его не удивило. Якоб знал, что у него есть ключ от этой комнаты, собственный ключ Тимофея, торчавший изнутри, когда дверь была открыта, лежал сейчас у него в кармане. Господин Мантейфель, покидая комнату с чувством полновластного хозяина, запер дверь своим ключом, но он, по-видимому, забыл, что имеется второй. А возможно, что и помнил, но не счел нужным придать этому значение.

Во всяком случае этот ключ до утра жег Якобу карман. Ночью Якоб не стал ничего делать, потому что, двигаясь по дому со свечой, мог привлечь внимание. Утром, когда было уже достаточно светло, не разбудив никого, Якоб оделся и пошел в кабинет Тимофея, отпер дверь и запер ее изнутри.

Там все оставалось, по-прежнему. И лужицу крови на ковре еще никто не смыл. Якоб остановился посреди комнаты и зажмурил глаза. В голове у него вертелась какая-то мысль, связанная с этой комнатой, с тем, как Якоб обычно сюда входил, и с тем, что в ней произошло вчера. И тут он вспомнил.

Правая гардина одного окна и левая другого были сдвинуты вместе и закрывали весь саженной ширины простенок. Якоб подошел и раздвинул их. На стене между окон висело короткое двуствольное ружье. Один ствол был заряжен патронами с дробью. Второй пуст. Осталось осмотреть окна. Левое с двойными рамами было плотно закупорено на зиму, полосы войлока в щелях, сверху заклеенные серой бумагой, между рам против влажности – валики ягеля. Правое окно, через которое Тимофей ежедневно по нескольку раз проветривал комнату, не было заклеено. Якоб потянул за ручку – внутренняя рама открылась, шпингалет был поднят. Якоб толкнул наружную, она не поддалась. Толкнул сильнее, еще сильнее – и тут рама открылась. Просто разбухла, но она не была на запоре. До возвращения Ээвы уехать домой он не может.

Якоб пытался со всех сторон обдумать случившееся. Якоб понимал, ни одно из тех обстоятельств, на которые он обратил внимание, ничего не доказывает. Однако ему кажется, что все эти обстоятельства о б я з ы в а ю т его построить гипотезу. Или даже несколько гипотез.

То ли из донесения, то ли откуда-нибудь еще ведомству господина Бенкендорфа при генерал-губернаторе стало известно, что Тимофей ч т о - т о п и ш е т. Ведомство решило установить, что и м е н н о. Не требуется никаких доказательств, чтобы понять, н а с к о л ь к о само собою разумеющимся является подобный интерес. Если они не считали, что Тимофей стал абсолютным идиотом, то уже из-за характера его прежних сочинений интерес этот неминуемо должен был возникнуть, А если он возник, то ведомству нужно было найти человека, который стал бы шпионить за Тимофеем. Прежде всего речь могла идти о Мантейфеле. Ведь ему уже было поручено писать о Тимофее текущие донесения, и он на это согласился. Следовательно, ничто не мешало просить его о дальнейших услугах: добыть рукописи Тимофея или попытаться получить представление о них. Весьма правдоподобно, что Мантейфель обещал это сделать или во всяком случае попытаться, и он пытался. Он рылся в письменном столе Тимофея. Тимфей прятал свои рукописи, и поэтому Мантейфелю не удалось их увидеть. Вначале Мантейфель согласился: на предложение, исходившее от ведомства: попытаться заполучить заметки Тимофея. Когда ему это не удалось, он посчитал для себя унизительным признаться, что не справился и не одержал верх над человеком, признанным умственно неполноценным. Он придал делу «благородную» форму. Он сообщил: «Я предложил господину Боку показать мне свои рукописи. Господин Бок отказался. Будучи его зятем, я не стал применять насилия. Больше того, как дворянин и как Мантейфель, я не стану их у него выкрадывать».

Возможно, что Петер продолжал попытки обнаружить бумаги Тимофея, но явно безуспешно. Можно допустить, что интерес к ним на время ослаб. Раньше или позже он снова должен был возродиться, и ведомству потребовалось найти для этого другого подходящего человека. Среди близкого окружения Тимофея найти такого было невозможно. Однако более или менее подходящего человека все же нашли. Человек, который долго и преданно оказывал услуги ведомству, который мог явиться в Выйзеку, как в давно ему знакомое место и в Кивиялг, как в свое собственное бывшее жилище: господин Ламинг.

Господин Ламинг приехал в Выйзику. Прежнему управляющему не трудно было найти для этого повод. Встает вопрос, известно ли было господину Мантейфелю о его появлении и данном ему поручении? Полагаю, что не известно. Так что поездка господина Мантейфеля вместе с Эльси в Адавере была не преднамеренной и была предпринята не для того, чтобы иметь неопровержимое алиби, е с ли что-нибудь произойдет.

Волею случая господин Ламинг прибыл в идеальное время. Ээва уехала. А Тимофей, в эти дни больше чем обычно сидел у себя в комнате. Десятого он вышел из дому только чтобы пострелять. Господин Ламинг вынужден был решить: если Тимофей пойдет на следующий день стрелять из пистолетов, то нужно использовать это время. Он дождался, когда Тимофей вышел в парк, и проник в его комнату, то ли при помощи поддельного ключа, то ли отмычки, все равно. Он начал обыскивать комнату... Его перспективы не были особенно многообещающими, но помещение – хорошо знакомо; когда он был управляющим, здесь находилась его спальня. Отмычки, чтобы вскрыть письменный стол, лежали у него в кармане. Он рассчитывал, что в его распоряжении около двух часов. Столько времени у Тимофея обычно занимала стрельба.

Почему-то Тимофей на этот раз прервал стрельбу через полчаса. Он вернулся в дом, открыл свою комнату, вошел и запер за собою дверь, как он часто делал. Он поставил ящик с пистолетами на стол и хотел почистить свои «кухенрейтеры» и, видимо, снова зарядить. Он вынул из ящика первый пистолет.

Господин Ламинг в это время сидел, предположим, на корточках за ширмой у печки. Он успел задвинуть ящики стола и устранить самые очевидные следы, прежде чем Тимофей вошел. Но Тимофей увидел его и узнал его.

Что же могло произойти дальше? Тимофей не намеревался убить Ламинга. Но он вполне мог и з о б р а з и т ь такое намерение. Это могло даже доставить Тимофею удовольствие в тот момент, когда он поймал своего давнего наушника, проникшего в его комнату.

Господин Ламинг сразу убедился, насколько серьезно его положение. Тимофей открыл ящик, с патронами. В этот момент у Ламинга, стоявшего между печью и правым окном, был выбор или бежать через окно или исполнить приговор, убить Тимофея, о чем, как о желании «высших властей» избавиться при случае, хотя бы во время дуэли, от безумного бунтаря, тут он вспомнил. Когда взгляд Тимофея был направлен на ящик, Ламинг схватил позади себя со стены ружье Тимофея для утиной охоты, а может быть, он заранее знал, о том, что совершит убийство. Может быть, все было рассчитано, и даже место в которое, будет направлен выстрел, чтобы можно было говорить о самоубийстве.

Выстрел грянул и Тимофей был убит, упрямый безумец, низвергший своим презрением соверена. Почему под дробный бой барабанов казнь над ним не была совершена ранее? Не потому ли, что страшнее смерти для высшей в��асти, презрение ее льстивых рабов, знающих истинную причину столь длительного противостояния Российскому Императору Александру I безумного морганистического потомка Петра Великого и фрейлины Софии. Причину этого «инквибского» грехопадения еще можно найти, видя безмолвную, скрытую борьбу императорской власти за свое господство над подверженным бунтарству в силу своих кровных уз и тайны рождения неугомонного противоборствующего духа «петровских потомков» рода Боков, которых милостями и гонениями подчинял себе Императорский Дом, но так и оставив на себе след от «тартюфской» пощечины, как смертельную рану изрешеченного, как барабанной, дробью виска императорского безумца.

На выстрел могли прибежать к дверям домочадцы и лишить Ламинга. возможнооти бежать. Хотя ключ торчал изнутри. Ламинг повесил ружье обратно на гвоздь. Он осмотрелся. Единственный путь спасения – окно, выходившее в заросли за домом. Возможно, Ламинг захватил какие-нибудь рукописи, которые могли еще раз уязвить самые больные места в православном крещении Самодержца Российского и Помазанника Божьего, а может не успел. Возможно, все произошло совсем не так... Но смерть Тимофея была делом рук плоти и мыслей враждебного ему сознания – как он говорил – его и н к в и б ов, поэтому ее можно назвать тайным или явным убийством. Почему он через полчаса, а не через два вернулся из парка? Может быть, это инквибы напали на него там, в парке, и погнали домой? Инквибы, которые выросли из мокрых прошлогодних листьев каменных дубов и которых штормовой ветер нес на петровском фрегате ему в лицо! От куда у него возникло представление о них! То ли он сам это выдумал, то, ли за многие годы слушая их в темнице, эти черные, бесформенные, крылатые, когтистые лоскутья царских саванов... Может быть, они влетели за ним в комнату и для них он зарядил не ружье, а пистолет дробью? И когда они начали бить его по лицу и ослепили, может быть, он забыл, что если выстрелит по ним, то убьет себя. А может быть, он ничего не забыл, хоть Петер и говорит, что самоубийство невозможно. Может быть, в этот момент он вспомнил о чем-то... или обо всем: так до боли ясно, что захотел убить эту боль. Хотя бы ту, которую можно было прочесть на его лице, когда полтора месяца назад, после отъезда Юрика, он бросил в камин свою трубку со словами: «Ни трубки, ни сына...». Может его лютеранский дух не дал служит православному государю?

Можно глубоко ошибаться. Но в одном не ошиб��ться, в том, что, даже если бы доподлинно была доказана виновность Ламинга, все равно ничего не удалось бы сделать. Тимофей остался бы мертв и Ламинг – безнаказан. Он выскользнул бы из тисков любых доказательств, как подручный Бенкендорфа.

Уже в силу этого нечего предпринимать со всеми домыслами. И тем более безопаснее удержать от этого других, и, даже кажется, по ещ е б о л е е понятным причинам. Если предположить, что вина Ламинга в преднамеренном или не вполне намеренном убийстве в этой истории все же допустима, придется толковать еще одну тяготу родовой тайны.

В этом случае сплетаются кровные узы жены Тимофея, Ээвы и ее брата, Якоба – дочь которого становится внучкой убийцы Тимофея, а, следовательно и родственного ему дитя! Якоба собственное дитя – внучка убийцы.

Конечно: истину следовало бы установить во имя истории, во имя самой и с т и н ы... Однако когда тебя коснется то, что случилось с другими, так это выглядит совсем иначе. И вообще: история историей и истина истиной – а человек должен иметь право требовать если не душевного покоя, то хотя бы крупицы неведения!

Пылтсамаа, апрель 1836 года

Ээва вернулась из Тарту. Она ехала через

Пылтсамаа, и ей все было уже известно. Так что почти ничего не пришлось ей объяснять.

У нее было странно сосредоточенное лицо, окаменевшее и в то же время пылающее, когда она взяла ключи от

ледника. Она просила не ходить с ней. Она хотела побыть одна с покойным. Когда она вернулась, уже начало смеркаться, так что не разглядеть ее лица. И в зале, где все сидели, она велела зажечь только две свечи. Никто так и не понял, много ли она плакала и плакала ли вообще.

После полученного, наконец, из Риги разрешения, похоронили Тимофея. В северо-восточном уголке того самого Кундрусаареского кладбища, рядом с давно забытыми Боками, – что само по себе странно, памятуя, насколько он был на них не похож.

Разрешено было похоронить в освященной земле. Однако речи над могилой запрещались. Поэтому пастор к песнопениям, молитвам и прощальным словам ничего от себя добавить не посмел.

Указано было и время погребения: восемь часов вечера. Уже в густых сумерках стояли все у могилы: Рюккер, Ээва, Эльси, Кэспер, Лийзо, Анна, маленькая Ээва и я. Мантейфель, к сожалению, тоже. И еще четыре крестьянина, которым Петер приказал опустить гроб и закопать могилу. Других крестьян не было. Несколько деревенских ребятишек подсматривали через невысокую кладбищенскую ограду.

Когда поздно вечером вернулись домой в Пылтсамаа и Анна с маленькой Ээвой легли спать, Якоб вынул из-под половицы после многолетнего перерыва рукописи Тимофея, снова их перелистал и с особым вниманием прочел заключительные строки, добавленные к проекту основного закона:,

Вот предложения, которые я – видит бог – делаю, исходя из наилучшего своего разумения!

Я полностью смирился с мыслью, что, учитывая их необычность и крайнюю опасность проведения в жизнь, большинство от них отвернется, и во мнении многих я окажусь достойной осмеяния жертвой.

Однако я привык не считаться с опасностью, если того требует долг. Тем более что мне безразлично, сколькими и какими способами меня лишат жизненного счастья. Я говорю не только с Лифляндией, я обращаюсь и к России, и она меня поймет.

И если из этих мыслей, задуманных во имя блага, посыплются опасные искры, то ради Бога не бойтесь, что из-за них близок конец света.

В сущности, власть человека над добром и злом бесконечно ничтожна, и какие бы усилия он ни предпринимал, каким бы крайностям ни предавался, он ни на волосок не сдвинет нашу добрую старую планету с ее извечного пути. Малые и великие – в крушении времени мы все исчезнем и превратимся в прах, которому неведомы ни радости, ни страхи.

Нет в мире более устойчивых принципов, чем Любовь, Правда, Бог.

Эзва приехала из Выйзику в Пылтсамаа и поселилась у Якоба. Ей предоставили четвертую, более или менее пустую комнату и разместили в ней Ээвины вещи. Она в скором времени купит себе за городом маленький домик, Эзва сказала: чтобы она никому не мешала, и никто не мешал ей.

май 1837 года.

Еще осенью Ээва переехала в купленный ею в пригороде дом. Это маленький трехкомнатный деревянный домик, неподалеку от мельничной плотины, и когда к ней приходят, то чувствуют, это непрекращающееся клокотание воды.

Ээва утверждает, что ей оно помогает – как она выразилась – сохранять созвучие с миром. В сущности, в этом году гости редко бывали у Ээвы, а вчера утром она специально позвала Якоба к себе.

Господин Карл фон Бок прибыл в Выйзику и дал ей знать, что явится проведать вдову своего брата. И Ээва сочла нужным, чтобы во время этого визита присутствовал ее брат.

Впервые после многих лет Якоб увидел Карла. Он остановил карету с кучером у ворот и поспешил к низенькой двери навстречу Ээве с ��громным бу��етом нарциссов. Он поцеловал Ээве руку и, как знакомому, потряс мою. Теперь, когда ему сорок шесть лет, у него седые усы и голова подернута проседью, его сходство со старшим братом заметнее, чем пятнадцать или двадцать лет назад. Ему присуща боковская манера начинать без предисловия, так что, не делая проблемы из присутствия Якоба, он сказал:

– Дорогая госпожа Китти. Минул г о д после событий, трагических для нас обоих. Наряду с чувствами к умершим, снова обретают право на существование чувства между живыми. А мое чувство к вам, – он сосчитал по пальцам; – вам известно двадцать лет. Позвольте мне верно и преданно заместить вам моего брата.

И ВСЕ-ТАКИ ПОСЛЕСЛОВИЕ ИСТОРИКА

Зачем же еще одно послесловие, если автор только что во всем "повинился"?

Затем, во-первых, что Яану Кроссу о некоторых вещах, касающихся его самого, говорить неловко; а во-вторых, у любого читателя этой книги не раз, вероятно, возникнет вопрос - сколько тут правды, сколько вымысла?

Автор, признающийся, что ему самому это "не всегда было ясно", не очень-то помогает уяснению предмета; можно предположить, что если бы Кросс имел ясное решение относительно своих героев, - то он вряд ли взялся бы за книгу, ему было бы неинтересно... Историк поэтому должен действовать с немалой осторожностью, чтобы не сбить с толку того, кто дочитал только что "Императорского безумца"; чтоб не подменить тонкие авторские умозаключения - своими,

череcчур прямолинейными.

Разумеется, нет ничего проще, как растолковать тем, кто еще не догадался, что Якоб Меттик на самом деле не заводил дневника, где первая запись сделана 26 мая 1828 года, а последняя - 14 июня 1858 года; что реальное бытие некоторых героев (Ламинг, Риетта, Анна) крайне сомнительно, но зато другие существовали на самом деле; что Тимо (Тимофей Егорович) фон Бок в самом деле родился в 1788 году, учился у известного эстонского просветителя Лерберга, с 1806 по 1814 год участвовал в шестидесяти сражениях, был близок к Барклаю де Толли, позже женился на эстонской крестьянке, а 22 марта 1818 года послал императору невероятную по смелости самоубийственную записку, где подчеркивалось, что "Россия нуждается в гражданах, имеет же слишком много рабов" и где сам Александр 1 назван "предателем отечества"...

О печальной судьбе этого человека писал декабрист Александр Муравьев; сведения о нем печатал Герцен в "Историческом сборнике Вольной русской типографии".

Кроме тех реальных событий, что описаны "пером Якоба Меттика", читатель постоянно ощущает давление огромных

исторических пластов, формально остающихся за страницами романа; русские цари Александр 1 и Николай 1 в книге прямо не появляются - и тем сильнее, страшнее их непрерывное противостояние главному герою.

Шлиссельбург - действие туда не переносится, но тень зловещей крепости лежит на всех событиях...

Подобные эффекты достигаются большим талантом. Существует, пожалуй, три художественных подхода к историческому материалу: первый - "чрезмерно документальный", когда писатель подавлен документом и делается жертвой скуки, «буквализма». Второй подход свойствен, вероятно, большинству художников: снисходительный или иронический взгляд на фолианты, архивные листы; зачем углубляться в подробности, все изучать, если это грозит "засухой", скукой. Не лучше ли подальше оторваться от подлинников, "воспарить талантом"?

Ну что же - на этой стадии бывали удачи, хотя куда чаще она порождала легкомысленные однодневки...

Но вот - третий подход, присущий Пушкину, Тынянову. Их талант настолько велик, что они ясно понимают необходимость серьезнейшего отношения к документу. Пушкин без труда мог бы сочинить "прелестную повесть" о пугачевском времени, но "почему-то" счел совершенно необходимым погрузиться в архивы и прежде завершения "Капитанской дочки" написать "Историю Пугачева".

Яаан Кросс - человек "третьего подхода". Сочные плоды соединения настоящего мастерства с настоящим знанием мы видели уже в прежних повестях писателя, действие которых происходит в Эстонии XVI - XIX столетий. "Четыре монолога по поводу святого Георгия", "Имматрикуляция Михельсона", "Небесный камень", "Третьи горы" и, наконец, большой

роман-эпопея "Между тремя поветриями". В романе "Императорский безумец" многие исторические и человеческие связи также имеют богатую предысторию, уходят из 1820-х - 30-х годов в более ранние времена, в результате чего открывается широкая, многосложная панорама. Там появляются эстонские просветители и неграмотные крестьяне, итальянский маркиз и царский губернатор Паулуччи, русский поэт Жуковский, наконец, разнообразные аристократические фамилии: немцы, составлявшие 3 - 4 процента населения Эстляндии, но с XIII века занимавшие господствующие позиции в феодально-бюргерском мире этой страны... С начала XVIII века они включены в систему Российской Империи и поставляют Петербургу

немало верных слуг; это мир близких родственников героя, сослуживцев, знатных соседей - разнообразные фон Боки, Мантейфели, Ливены, Бенкендорфы, люди старинных замков и "голубой крови"... Но вдруг меж ними является человек загадочнейший, непонятный, "белая ворона" - Тимофей фон Бок.

Известное злословие графа Федора Ростопчина неплохо определяло главную загадку людей, подобных "императорскому безумцу": старый русский аристократ заявлял, что он хорошо понимает французскую революцию, когда "сапожники пожелали стать князьями", но решительно не понимает революции русской, когда "князья стремятся стать сапожниками".

"Задачка Ростопчина" действительно нелегко решается: она относится к нескольким сотням русских вполне обеспеченных и благоденствующих дворян, восставших против собственных привилегий и пошедших в декабристы - на площадь, на виселицу, в Сибирь.

Тимофей Бок - современник первых русских революционеров. В то время когда он писал свою "безумную" Записку, уже более двух лет существовали тайные общества, и один из их лидеров - тоже русский дворянин "из немцев", лютеранин - Павел Пестель вербует новых заговорщиков в Прибалтике и даже советуется с тем же престарелым конспиратором графом Паленом, в гостях у которого побывал и главный герой книги Я. Кросса...

Поразительное сходство. Вот строки из подлинной Записки Бока: "Мы живем в весьма примечательное столетие. Весь мир в брожении от полюсов до экватора, у берегов Перу и за вечной и неизменной Китайской стеной! "

А вот - Пестель: "Имеет каждый век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовывается революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни единого государства, даже Англии и Турции, сих двух противоположностей. То же самое зрелище представляет и вся Америка. Дух преобраз��вания заставляет, так сказать, везде умы клокотать".

Казалось бы, совпадение не случайное: декабристы, декабристские связи, разговоры происходят рядом с имением Выйзику, где живет Тимофей Бок с молодой женой... Однако у нас нет никаких данных об их контактах; более того - если бы полковник был не одинок, нашел сообщников, он по-другому бы, возможно, действовал, не открывался бы слишком рано.

Значит, совпадение слов - случайное, хотя и естественное исторически. Значит, Тимофей Бок еще загадочнее, чем его русские единомышленники, так как он одинок, очень одинок...

К тому же у Пестеля, декабристов все было резче, яснее: черные силы крепостничества, аракчеевщины - и против них светлые образы первых революционеров.

С нашим героем не так просто. Многое в нем неясно и легко может быть истолковано двояко, Например, - какой нации, какой культуре он принадлежит? Немецкий феодал, эстонский интеллигент, образованный по-французски европеец, русский патриот?

"... под пуховыми одеялами, - по-немецки легкими, но которые от сырости стали по-лифляндски тяжелыми".

Неясна и "социальная сторона": Тимо Бок - не революционер, но по смелости выступления - ярый революционер, декабрист - и ничего о декабристах не знающий...

Читатель волен также сам решать - фон Бок действительно сумасшедший или - нормальный, нормальнее других? Ему действительно выбили зубы в тюрьме или - это болезнь, мираж, самоистязание? Права ли Ээва фон Бок (один из замечательнейших женских образов в литературе последнего времени) - когда она с согласия мужа готовит побег; и прав ли ее муж, когда отказывается от побега в последнюю минуту? Верно ли, что над Тимо в самом деле тяготеет проклятие: "он хотел поразить врага, а при этом лишил глаза преданного ему человека. Позже он хотел сделать небывало счастливой любимую женщину, а сделал ее несчастной. И он, желая уничтожить слепоту, подлость и несправедливость в Российской Империи - поднял руку на самого царя - и погубил самого себя"?

Всю эту неясность, неоднозначность отлично сознает сам герой: спрошенный, сколько будет дважды два, он отвечает: "Для новорожденного - бесконечность, для умирающего - сколько пожелает, для императора - нуль". Доктор Элькан спросил: "Разве не четыре?" Тимо сказал: "Для господа Бога, но об этом никто не спрашивает..."

Никто не спрашивает: недомолвка, молчание - важнейшая "мелодия" повествования.

Мы, конечно, подозреваем, что это молчит не только и не столько эстонский "рыцарь Печального Образа" - сколько сам автор, не желающий навязывать читателю чрезмерной определенности; хорошо помнящий, что всякую картину в конце концов "оканчивает зритель". Тимо Бок не желает покинуть родины, говорит - "это моя битва"; и его за это не одобряет, даже проклинает, но - жалеет и уважает повествователь Якоб Меттик; однако сам брат Ээвы, его дневник, его образ жизни - разве это не честный путь, хотя и совсем другой, чем у Бока; пусть и не героический... а, впрочем, как судить? Сохранять опасные бумаги шурина и память о нем, остаться, в конце концов, добрым, порядочным человеком в очень нелегкое, развращающее время - разве это не "битва"?

Не идет по стопам отца и сын "императорского безумца", воспитанный в закрытом царском учебном заведении, Юрик (Георг) фон Бок; и отец полагает, что потерял сына, ибо тот служит его врагам, тому делу, против которого он всем пожертвовал. Однако много лет спустя мы видим контр-адмирала Бока-младшего, которому дядя оставляет опасный дневник и пишет, что, "если Юрик дневник уничтожит, значит, у мира нет надежды". И дневник сохраняется! Он ведь и "составляет" книгу Кросса: значит, путь сына тоже - один из возможных честных вариантов судьбы; значит, у мира есть надежда…

"Открытый финал" книги, отказ от упрощающего деления исторических фигур на черные и белые, интерес к известной правоте разных людей, идущих разными честными путями, этими идеями историческая проза Яана Кросса сближается (при всем своеобразии авторской манеры) с романами и повестями Б. Окуджавы, В. Глинки, Ю, Давыдова, М. Симашко и других современных авторов, мучающихся вместе со своими героями, очень желающих указать им единственный верный выход, но притом открывающих, что верных путей немало, - только хорошо бы каждому отыскать действительно свой...

Тимофей Бок не мог иначе, как дерзнуть и погибнуть; другие могли. И если хоть подобие выхода отыскивалось, тогда, по словам героя-повествователя в романе Кросса, оставалось только "просить господа и надеяться"... Надеяться даже в том случае, если надежды нет.

Н. Я. Эйдельман кандидат исторических наук

Угольно-черные волосы, как траур, Ээва-Катерина носила все долгие годы разлуки с Тимо. Подобные поступки могут совершать только сильные женщины. Только накануне того дня, когда Тимо привезли из Петропавловской крепости на петербургскую квартиру, Ээва-Катерина смыла с волос черную краску. ��на хотела его встретить такой же светловолосой, какой была прежде. «Но время невозвратно ушло, и это, видно хотя бы из того, что виски у меня стали седые, хотя мне нет еще и тридцати»,- вдруг подумалось Ээве-Катерине, когда она увидела в окне кареты силуэт Бока.

Ээва родилась в 1797 году на вильяндийской земле в маленькой крестьянской усадьбе Петера, в деревне Темби, принадлежавшей казенной мызе Холстре, которую арендовал господин фон Берг. Отец Ээвы несколько лет служил на холстреской мызе кучером, отчего ему стало много труднее справляться с крестьянской работой, и он упросил старого господина Берга освободить его от кучерских обязанностей.

До весны 1813 года Ээва жила обычной жизнью крестьянских детей, потом - деревенской молодежи. С одной только разницей: отец, что не в каждой крестьянской усадьбе встречается, рано начал учить ее грамоте.

Весной 1813 года двадцатилетняя дочка помещика Сабина фон Берг велела Ээве явиться к ней и стать ее горничной. Мать Ээвы отнеслась к этому как-то терпимо, но отец с трудом с этим смирился. «Хотя старый господин арендатор редко сам приезжал в Холстре и ему было уже за семьдесят, так что не приходилось опасаться, как бы он не испортил девушку, а сын его третий год как воевал против Бонапарта, но больно много рассказывали про горничных, с которыми происходили скверные истории», - молчаливо переживал Петер за дочь. Но Эзва сама решила свою судьбу, и тем легче было ей сделать, что отец и мать смотрели на дело по-разному.

- "Чего я сама не пожелаю, того со мной не случится", - был ее ответ. И она пошла в поместье. И хотя с ней и произошло самое, что ни наесть непредвиденное, все же она оказалась права.

Осенью тринадцатого года приехал в Холстре молодой господин фон Берг и с ним вместе его полковник Тимотеус фон Бок. В 1812 году Берг участвовал в делах при Даненкирхене, Гросенау и Цемайлене; за оказанные отличия, был произведен в прапорщики и зачислен в свиту Е. И. В. по квартирмейстерской части при корпусе генерала Штейнгеля. По переходе русских войск за границу Берг уже служил в одном из отрядов, успешно действовавших в Северной Пруссии под началом полковника фон Бока, о котором говорили, что он будто бы личный друг императора Александра. Фон Бок, блистательный молодой полковник, доблестно участвовавший в сражениях с Наполеоном, занимавший по заслугам и происхождению не последнее место среди военный свиты императора, будучи его флигель-адъютантом и известный в петербургских аристократических кругах получил отказ на свои притязания и от кого, от опекаемой императором юной Нарышкиной. Это быстро стало известно в обществе. В петербургских светских салонах нашептывали, будто бы господин фон Бок ходил в Петербурге свататься, и не к кому-нибудь, а к самой Нарышкиной, к которой сам император, как известно, изволит проявлять отеческий интерес... При этом личная дружба императора с господином фон Боком оказалась все же не столь глубокой, чтоб он приказал Нарышкиной принять сватовство. Нет, господин фон Бок получил отказ! Так что нечему удивляться. Это могло значить, что над Боком скрытно подшучивают или им просто пренебрегают. И кто! Сам, император Александр! А он, как считал Бок, благосклонно и дружески относится к нему! После такой обиды нанесенной гордому немецкому барону должны были быть последствия, ведь пощечина прозвучала слишком громко, обратив на себя внимание великосветского общества Петербурга, в котором снесший обиду, становился изгоем и был обречен на унизительное положение. Вызов на дуэль мог бы облегчить дело. Но кому он должен быть направлен? Фон Бок прибывал сначала в отчаянии от крушения всех своих надежд, затем в скрытой ярости, которая терзала его мысли непрестанно. Многие были довольны, что "выскочка немец" получил такой губительный для его карьеры отказ. Лишь немногие с сочувствием отнеслись к молодому полковнику, боевые заслуги которого были известны. "За преданную службу, получить в награду пощечину! К нему отнеслись, как к слуге, а не соратнику и другу"! - Подобные мысли переполняли Тимотеуса фон Бока, считавшего себя предательски отверженным. Он терзался: "Как отомстить"!? И вот полный горьких мыслей, избегая общества, он отправился со своим сослуживцем и земляком в поместье Бергов, чтобы скрыть поражение и облегчить свою душу перед отъездом в Пруссию, в действующую армию. И сделал он это не зря, поскольку в моменты жгучей обиды, которая постепенно перерастала в ненависть к императору, он уже иногда не мог сдерживать себя и в кругу офицеров и приближенных императора, стал со злости говорить такие слова об императоре Александре, освободителе Европы, что будь это кто-нибудь другой, то поплатился бы за это не только своей свободой.

Потом в его пылающем мозгу родился отчаянный вызов, который касался, как он полагал вначале, его оскорбленной чести. Его сознание обратилось к большей проблеме, связанной уже не столько с ним, а со всей той несправедливостью, который нес в себе существующий порядок императорской власти над ним и его народом, ведь за его свободу и своё наследственное право сражался он с Наполеоном! Простота и верность этой мысли привела к необратимым в его поступках последствиям.

#t-g-bock-von

0 notes