#grigoriyrasputin

[rasputinfuck]

Venecia, 2013.  

 A Promise (2013)

[rasputinfuck]

The Butler (2013)

[rasputinfuck]

A Promise (2013)

[rasputinfuck]

A Little Chaos (2014)

[rasputinfuck]

«Агония», 1974 год

Эту самую известную советскую ленту о мудром старце снял режиссер Элем Климов. Главную роль в двухсерийном фильме, посвященном заговору с целью убийства Распутина, исполнил Алексей Петренко.

История съемок и выхода картины на экран не менее сложная, чем судьба ее героя. Изначально фильм в 1966 году, к 50-летию Октябрьской революции, начал снимать режиссер Анатолий Эфрос по пьесе Алексея Николаевича Толстого «Заговор императрицы», однако вскоре его заменили на Климова.

Алиса Фрейндлих (Анна Вырубова) и Алексей Петренко (Григорий Распутин). Кадр из фильма «Агония», 1974 год

Съемки несколько раз останавливали, а, казалось бы, итоговый вариант неоднократно отправляли на доработку, меняя, в том числе и название. Европейская премьера ленты состоялась в 1981 году, а российская — только в 1985 году. Фильм получил приз ФИПРЕССИ в Венеции и Гран-при «Золотой орел» во Франции.

Фильм начал сниматься в 1966 году — к 50-летию Октябрьской революции — режиссёром А. Эфросом по пьесе А. Н. Толстого «Заговор императрицы»[1]. Однако затем И. Пырьев, руководитель объединения «Луч» (Мосфильм), передал фильм на доделку Э. Климову. Климов решил отказаться от экранизации пьесы Толстого, посчитав её «картонной вещью», и попросил написать новый сценарий А. Володина. Володин отказался, и тогда Климов обратился с тем же предложением к И. Нусинову и С. Лунгину (авторам сценария одного из его предыдущих фильмов — «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён»).

В мае 1966 года «Луч» утвердил заявку на сценарий Нусинова и Лунгина «Святой старец Гришка Распутин» («Мессия»). В августе на худсовете он обсуждался под новым названием — «Антихрист» — и представлял собой фарс.

По словам Климова:

«Фильм задумывался в фарсовом ключе. Причем у нас были сразу как бы два Распутина. Один — подлинный, поданный как бы в реалистическом ключе. Другой — Распутин фольклорный, Распутин легендарный. Образ этого фольклорного Распутина складывался из самых невероятных слухов и легенд, анекдотов, которые в своё время ходили про Распутина в народе. Тут все было преувеличено, шаржировано, гротескно».

30 августа 1966 года сценарий был представлен на утверждение в Главную сценарно-редакционную коллегию (ГСРК).

Комитет по кинематографии сценарий не утвердил, мотивируя это тем, что в нём слишком много «клубнички», что «нельзя бить царизм по альковной линии» и что недопустимо показывать Распутина «в богатырских тонах», «чуть ли не как Пугачёва», — и фильм был закрыт.

Осенью 1967 года в комитет был представлен новый, переработанный вариант сценария под окончательным названием «Агония». Фильм во второй раз был запущен в производство. Однако через десять дней опять был закрыт.

В 1971 году вышел голливудский фильм «Николай и Александра», что подтолкнуло советских идеологов снять свой «контрпропагандистский» фильм по «царской» теме и побыстрее выпустить его в прокат.

Нам представляется, — что этот фильм может стать ответом махровым антисоветчикам, сделавшим немало и в литературе, и в кино для реабилитации царизма и извращения подлинной истории.

В третий раз фильм начал сниматься в 1973 году по разрешению нового начальника Госкино Ф. Ермаша. Во время съемок фильм удлинился и стал двухсерийным. Съёмки закончились в 1974 году, а в чистовой редакции фильм был готов в 1975 году.

Однако к прокату фильм допущен не был и в 1978 году был возвращён Климову на доработку.

В 1981 году «Агония» была продана за рубеж, показана во Франции, США, других странах. На кинофестивале в Венеции картина получила приз ФИПРЕССИ (1982) и Гран-при «Золотой орёл» — во Франции (1985).

На советском экране «Агония» появилась лишь весной 1985 года.

Действие картины происходит в 1916 году в Российской империи. Фильм начинается с цитаты из Ленина:

«Первая революция и следующая за ней контрреволюционная эпоха (1907—1914), обнаружила всю суть царской монархии, довела её до „последней черты“, раскрыла всю её гнилость, гнусность, весь цинизм и разврат царской шайки с чудовищным Распутиным во главе её…».

«Святой старец» Распутин кутит в ресторанах, открыто развратничает с женщинами, вмешивается в государственные дела путём своего влияния на императрицу Александру Фёдоровну, которая буквально молится на него за то, что он исцеляет её сына от припадков болезни. Но когда сексуальный аппетит Распутина коснулся жены князя Юсупова, тот решает убить его, для чего вступает в заговор с великим князем Дмитрием Павловичем и другими. Однако убийство оказалось не таким лёгким делом, каким поначалу представлялось заговорщикам. Все же после долгой борьбы Распутин застрелен. В конце фильма небольшая группа людей, состоящая из царя, царицы, их детей и ещё нескольких человек, хоронит Распутина, опуская гроб в могилу, дно которой покрывает грязная вода.

Николай II показан безвольным, любителем выпить, жестоким правителем; императрица Александра Фёдоровна — истеричкой, ненавидящей Россию и молящейся на немецком языке перед иконой Распутина; а Распутин — полупомешанным развратником и пьяницей, но одновременно всесильным человеком, полностью подчинившим себе царскую семью и в перерывах между кутежами назначающим и смещающим министров.

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%90%D0%B3%D0%BE%D0%BD%D0%B8%D1%8F_(%D1%84%D0%B8%D0%BB%D1%8C%D0%BC)

[rasputinfuck]

В.М. Пуришкевич. Дневник. 18 декабря 1916 года.

Глубокая ночь. Вокруг меня полная тишина. Плавно качаясь, уносится вдаль мой поезд. Я еду опять на новую работу, в бесконечно дорогой мне боевой обстановке, на далекой чужбине, в Румынии.

Я не могу заснуть; впечатления и события последних 48 часов вихрем, проносятся вновь в моей голове, и кошмарная, на всю жизнь незабываемая ночь 16 декабря встает ярко и выпукло пред моим духовным, взором.

Распутина уже нет. Он убит. Судьбе угодно было, чтобы я, а не кто иной избавил от него Царя и Россию, чтобы он пал от моей руки. Слава Богу, говорю я, слава Богу, что рука великого царя князя Дмитрия Павловича не обагрена этой грязной кровью — он был лишь зрителем, и только.

Чистый, молодой, благородный, царственный юноша, столь близко стоящий к престолу, не может и не должен быть повинным хотя бы и в высокопатриотическом. деле, но в деле, связанном, с пролитием, чьей бы то ни было крови, пусть эта кровь будет и кровью Распутина.

Как ни тяжело,, но нужно постараться привести в порядок мои мысли и занести в дневник с фотографической точностью весь ход происшедшей драмы, имеющей столь большое историческое значение.

Как ни тяжело, но постараюсь воскресить события и занести их на бумагу.

В половине десятого вечера 16 декабря я покинул мой поезд на Варшавском вокзале и на трамвае отправился в городскую Думу.

Подъезжаю и вижу, что зал неосвещен; швейцар сообщает мне, что заседание не состоялось за неприбытием, законного числа гласных, а прибывшие, подождав, разошлись.

«Братец,— говорю,— мне некуда деваться, открой мне кабинет товарища головы, дай бумаги, я напишу здесь несколько писем, пока приедет за мной мой автомобиль». Швейцар исполнил мою просьбу, и я около часу времени провел в писании писем некоторым друзьям.

Без четверти II, т.е. ровно за час до того времени, как я назначил Лазаверту заехать за мной в Думу, я запечатал последнее письмо и остался в нерешительности того, что мне делать: одеться и выйти на улицу с тем, чтобы там ждат�� автомобиль, было неудобно и могло вызвать какие-либо подозрения, ибо я был в военной форме и могло показаться странным, что в двеиадцатом. часу ночи стоит без всякого дела на панели в военной форме озирающаяся фигура.

Я решился оставшееся время провести у телефона и, вызвав приятельницу мою, артистку Н, проболтал с нею до начала двенадцатого.

Дальнейшее пребывание в Думе было, однако, неудобным, и я, одевшись, когда часы на думской каланче пробили четверть двенадцатого, вышел на панель, опустил письма в почтовый ящик и стал гулять по думскому переужу.

Погода была мягкая, мороз не превышал 2 - 3 градуса, и порошил редкий мокроватый снег.

Каждая минута мне представлялась вечностью, и мне казалось, что каждый, проходивший мимо меня, подозрительно меня оглядывает и за мною следит.

Часы пробили половину двенадцатого, пробили три четверти двенадцатого, я пол��жительно не находил себе места; наконец, без десяти минут двенадцать я увидел вдали, со стороны Садовой, яркие огни моего автомобиля, услыхал характерный звук его машины, и через несколько секунд, сделав круг, д-р Лазаверт остановился у панели. «Ты опять опоздал!» — крикнул я ею/.

«Виноват,— ответил он искательным, голосом,— заправлял шину, лопнула по дороге».

Я сел в автомобиль рядом с ним и, повернув к Казанскому собору, мы поехали по Мойке.

Автомобиля моего решительно нельзя было узнать с поднятым верхом, он ничем, не отличался от других, встречавшихся нам. по пути.

Согласно выработанному нами плану, мы должны были подъехать не к главному подъезду Юсуповского дворца, а к тому малому, к которому Юсупов намеревался подвезти и Распутина, для чего требовалось предварительно въехать во двор, отделявшийся от улицы железной решеткой, с двумя парами таких же железных ворот, которые, по уговору, должны были быть к этому часу открытыми.

Подъезжая ко дворцу, однако, видим, что обе пары ворот закрыты; полагая, что еще рано, мы, не уменьшая хода автомобиля, проехали мимо дворца и там, замедлив ход, сделали круг через площадь Мариинского театра и вновь вернулись на Мойку по Прачечному переулку. Ворота оказались опять закрытыми.

Я был вне себя. «Давай к главному подъезду! — крикнул я Лазаверту.— Пройду через парадное, и, когда откроют железные ворота, въедешь и станешь с автомобилем, вон у этого малого входа».

Я позвонил. Двери открыл мне солдат, и я, не сбрасывая шубы, оглянувшись, есть ли еще кто-либо в подъезде (на скамейке сидел еще один человек в солдатской форме, и больше не было никого), повернул в дверь налево и прошел в помещение, занимаемые молодим. Юсуповым.

Вхожу и вижу: в кабинете сидят все трое. «А!! — воскликнули они разом, vous voila.— А мы вас уже пять минут как ждем, уже начало первого».

«Могли бы прождать и дольше,— говорю,— если б я не догадался пройти через главный подъезд. Ведь ваши железные ворота к маленькой двери,— обратился я к Юсупову,— и по сию минуту не открыты».

«Не может быть,— воскликнул он,— я сию же минуту распоряжусь»,— и с этими словами он вышел.

Я разделся. Через несколько минут в шоферском, костюме по лестнице со двора вошел д-р Лазаверт и Юсупов.

Автомобиль был поставлен на условленное место, у маленькой двери во дворе, после чего мы впятером, прошли из гостиной через небольшой тамбур по витой лестнице вниз в столовую, где и уселись вокруг большого, обильно уснащенного пирожными и всякою снедью чайного стола. Комната эта была совершенно неузнаваема; я видел ее при отделке и изумился умению в такой короткий срок сделать из погреба нечто вроде изящной бомбоньерки.

Вся она была разделена на две половины, из коих одна ближе к камину, в котором ярко и уютно пылал огонь, представляла собою миниатюрную столовую, а другая, задняя, нечто среднее между гостиной и будуаром, с мягкими креслами, с глубоким изящным диваном, перед коим на полу лежала громадная, исключительной белизны, шкура-ковер белого медведя. У стенки под окнами в полумраке был помещен небольшой столик, где на подносе стояло четыре закупоренных бутылки с марсалой, мадерой, хересом и портвейном, а за этими бутылками виднелось несколько темноватого стекла рюмок. На камине, среди ряда художественных старинных вещей, было помещено изумительной работы распятие, кажется мне, выточенное из слоновой кости.

Помещение было сводчатым, в стиле старинных расписных русских палат.

Мы уселись за круглым, чайным, столом, и Юсупов предложил нам. выпить по стакану чая и отведать пирожных до тех пор, пока мы не дадим, им. нужной начинки.

Четверть часа, в продолжение коих мы сидели за столом, показалась мне целою вечностью, между тем особенно спешить было не к чему, так как Распутин предупредил еще раньше Юсупова, что шпики всех категорий покидают его квартиру после 12 ночи, и, следовательно, толкнись Юсупов к Распутину до половины первого, он как раз мог напороться на церберов, охранявших «старца».

Закончив чаепитие, мы постарались придать столу такой вид, как будто его только что покинуло большое общество, вспугнутое от стола прибытием, нежданного гостя.

В чашки мы поналивали немного чаю, на тарелочках оставили кусочки пирожного и кекса и набросали немного крошек около помятых несколько чайных салфеток; все это необходимо было, дабы войдя Распутин почувствовал, что он напугал дамское общество, которое поднялось сразу из столовой в гостиную наверх. Приведя стол в должный вид, мы принялись за два блюда с пти-фурами. Юсупов передал д-ру Лазаверту несколько камешков с цианистым, калием, и последний, надев раздобытые Юсуповым перчатки, стал строгать ножом яд на тарелку, после чего, выбрав все пирожные с розовым кремом (а они были лишь двух сортов; с розовым и шоколадным кремом) и. отделив их верхнюю половину, густо насыпал в каждое яду, после чего, наложив на них снятые верхушки, придал им должный вид. По изготовлении розовых пирожных мы перемешали их на тарелках с коричневыми, шоколадными, разрезали два розовых на части и, придав им откусанный вид, положили к некоторым приборам.

Засим. Лазаверт бросил перчатки в камин, мы встали из-за стола и, придав некоторый беспорядок еще и стульям, решили подняться уже наверх. Но, помню как сейчас, в эту минуту сильно задымил камин, в комнате стало сразу угарно, и пришлось провозиться по крайней мере еще десять минут с очисткой в ней воздуха. Наконец, все оказалось в порядке.

Мы поднялись в гостиную. Юсупов вынул из письменного стола и передал Дмитрию Павловичу и мне по склянке с цианистым. калием, в растворенном виде, каковым, мы должны были наполнить до половины две из четырех рюмок, стоявших внизу, в столовой, за бутылками, через двадцать минут после отъезда Юсупова за Распутиным.

Лазаверт облачился в свой шоферской костюм. Юсупов надел штатскую шубу, поднял воротник и, попрощавшись с нами, вышел.

Шум автомобиля дал нам. знать, что они уехали, и мы молча принялись расхаживать по гостиной и тамбуру у лестницы вниз.

http://doc20vek.ru/node/1452

[rasputinfuck]

Самый неординарный и противоречивый фильм про Распутина снял режиссер  Жозе Дайан.

Такое ощущение, что фильм снят по дневнику Пуришкевича + “желтым статьям” в интернете. 

Здесь очень странная картина событий, начиная с оргий Распутина, которые никто никогда не видел, и заканчивая Феликсом Юсупомым, который переодевается в женщину. 

Если в нашей “Агонии” 1974 года - все просто и Распутин любовник княгини Юсуповой, из-за чего собственно он и хочет убить старца, то здесь основным героем, который жаждит расправы над старцем, является мать Юсупова, которая не жалеет для этого денег. Ее, к слову, играет Алферова. 

Вот кусочек статьи про Ф. Юсупова из интернета:  

“ Князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон (1887-1967), наследник самого большого состояния в России. Учился в Оксфорде, считался «самым красивым молодым человеком в Европе». Поклонник Оскара Уайльда. Любил в женском платье пройтись по Невскому и чтобы его приняли за проститутку. С Распутиным состоял в коротких отношениях — тот ласково звал князя «маленький». Симанович пишет: «Так как Феликс был гомосексуалистом, то родители пытались его вылечить с помощью Распутина …Но Феликс поссорился с Распутиным, так как последний был против его брака с дочерью Великого князя Александра Михайловича … так как он вообще не может быть мужем». На Ирине, племяннице Николая, Юсупов все-таки женился. В своих воспоминаниях Юсупов говорит, что завел «мучительную игру «в дружбу»» с Распутиным, чтобы как следует изучить объект. “

Это явное влияние Голливуда - у них там все геи. В дореволюционной России геев не было, и Юсупов шел убивать Распутина из-за женщины. 

Распутин - помимо целителя - Распутин хулиган, алкаш, страшный бабник и чуть ли не гей в итоге. Все только и говорят о том, какое огромное влияние он имеет на царскую семью, однако Николай II не торопится отменять приказ о войне, хотя Распутин на этом настаивает.   

Непонятен замысел режиссера в сценах пьянства Распутина в ресторане. Помимо Юсупова в женские платья выряжены мужчины, а девушки, наоборот загримированы под мужской пол. Зачем?

В итоге становится непонятно - за что же так ненавидит Юсупов Распутина. Этот момент режиссер не продумал. Хладнокровия, описываемого в дневниках Пуришкевича на экране от Юсупова мы не увидим. Он нервный. Всегда нервный. Ему жмут женские перчатки. 

В наши дни очень много исторического материала, касаемого загадочного убийства Распутина и в дневниках Пуришкевича, добивавшего старца, убийство описано в лучших голливудских традициях - “неубиваемости” персонажа. Исторические материалы дают огромный простор для фантазий режиссеров, снимающих фильмы про Распутина и у каждого творца свое представление об этом персонаже, его жизни и смерти. 

[rasputinfuck]

Икона, которая была во главе Крестного хода 30 декабря в Царском Селе.

[rasputinfuck]

Икона св. Григория Распутина - Царева Друга с житием. Музей "Наша Эпоха

[rasputinfuck]

Убийство Распутина.

В.М. Пуришкевич. Дневник. 18 декабря 1916 года - продолжение.

«Зачем ты, Феликс,— сказал как-то раз Распутин Юсупову,— не бываешь у Бадмаева, нужный он человек, полезный человек, ты иди к нему, милой, больно хорошо он лечит травочкой, все только травочкой своею.

Даст он тебе махонькую, ма-ахонькую рюмочку настойки из травушки своей, и у-ух! как бабы тебе захочется, а есть у него и другая настоечка, и того меньше рюмочку даст он тебе, попьешь ты этой настоечки в час, когда на душе у тебя смутно, и сразу тебе все пустяком покажется, и сам сделаешься ты такой добренькой, до-обренькой, такой глу-упенькой, и будет все равным-равно».

Не этой ли настойкою, думал я, стоя над трупом Распутина, угощал ты в последнее время постоянно русского Царя, отдавшего бразды правления над великой Россией и над своим народом Змею Горынычу,— роковой для России женщине супруге своей Александре Федоровне, возомнившей себя второю Екатериною Великою, а тебя. Государь, приравнявшею к Петру III и не постеснявшейся в письме своем к Великой Княгине Виктории Федоровне написать ей, что бывают моменты в истории жизни народов, когда при слабоволии законных их правителей женщины берутся за кормило правления государством, ведомым по уклону мужскою рукою, и что Россия такие примеры знает...

Я стоял над Распутиным, впившись в него глазами. Он не был еще мертв: он дышал, он агонизировал.

Правой рукою своею прикрывал он оба глаза и до половины свой длинный ноздреватый нос, левая рука его была вытянута вдоль тела; грудь его изредка высоко подымалась, и тело подергивали судороги. Он был шикарно, но по-мужицки одет: в прекрасных сапогах, в бархатных навыпуск брюках, в шелковой богато расшитой шелками, цвета крем, рубахе, подпоясанной малиновым с кистями толстым шелковым шнурком.

Длинная черная борода его была тщательно расчесана и как-будто блестела или лоснилась даже от каких-то специй.

Не знаю, сколько времени простоял я здесь; в конце концов раздался голос Юсупова: «Ну-с, господа, идемте наверх, нужно кончать начатое!» Мы вышли из столовой, погасив в ней электричество и притворив слегка двери.

В гостиной, поочередно, поздравив Юсупова с тем, что на его долю выпала высокая честь освобождения России от Распутина, мы заторопились окончанием нашего дела. Был уже четвертый час ночи, и приходилось спешить. Поручик С. наскоро облачился поверх своей военной шинели в шикарную меховую шубу Распутина, надел его боты и взял в руки его перчатки; вслед за ним Лазаверт, уже несколько оправившийся и как будто успокоившийся, облачился в шоферское одеяние, и оба они, предводительствуемые великим князем Дмитрием Павловичем, сели на автомобиль и уехали на вокзал к моему поезду с тем, чтобы сжечь одежду Распутина в моем классном вагоне, где к этому часу должна была топиться печь, после чего им полагалось на извозчике доехать до дворца великого князя и оттуда на его автомобиле приехать за телом Распутина в Юсуповский дворец.

Мы с Феликсом Юсуповым остались вдвоем, и то ненадолго, он через тамбур прошел на половину своих родителей, коих в Петрограде, как кажется, в это время не было, а я, закурив сигару, стал медленно прохаживаться у него в кабинете наверху в ожидании возвращения уехавших соучастников, с коими предполагалось вместе увязать труп в какую-либо материю и перетащить в автомобиль великого князя.

Не могу определить, долго ли продолжалось мое одиночество, знаю только, что я чувствовал себя совершенно спокойным и даже удовлетворенным, но твердо, помню, как какая-то внутренняя сила толкнула меня к письменному столу Юсупова, на котором лежал вынутый из кармана мой «соваж», как я взял его и положил обратно в правый карман брюк и как вслед засим под давлением той же неведомой силы я вышел из кабинета, дверь от коего в тамбур была закрыта, и очутился в тамбуре совершенно без всякой цели.

Не успел я войти в этот тамбур, как мне послышались чьи-то шаги уже внизу у самой лестницы, затем до меня долетел звук открывающейся в столовую, где лежал Распутин, двери, которую вошедший, по-видимому, не прикрыл.

«Кто бы это мог быть?» — подумал я, но мысль моя не успела еще дать себе ответа на заданный вопрос, как вдруг снизу раздался дикий, нечеловеческий крик, показавшийся мне криком Юсупова: «Пуришкевич, стреляйте, стреляйте, он жив! Он убегает!»

«А-а-а!..» — и снизу стремглав бросился вверх по лестнице кричавший, оказавшийся Юсуповым; на нем буквально не было лица; прекрасные большие голубые глаза его еще увеличились и были навыкате; он в полубессознательном состоянии, не видя почти меня, с обезумевшим взглядом, кинулся к выходной двери на главный коридор и пробежал на половину своих родителей, куда я его видел уходившим, как я уже сказал, перед отъездом на вокзал великого князя и поручика С.

Одну секунду я остался Оторопевшим, но до меня совершенно ясно стали доноситься снизу чьи-то быстрые грузные шаги, пробиравшиеся к выходной двери во двор, т. е. к тому подъезду, от которого недавно отъехал автомобиль.

Медлить было нельзя ни одно мгновение, и я, не растерявшись, выхватил из кармана мой «соваж», поставил его на «feu» и бегом спустился по лестнице.

То, что я увидел внизу, могло бы показаться сном, если бы не было ужасной для нас действительностью: Григорий Распутин, которого я полчаса тому назад созерцал при последнем издыхании, лежащим на каменном полу столовой, переваливаясь с боку на бок, быстро бежал по рыхлому снегу во дворе дворца" вдоль железной решетки, выходившей на улицу, в том самом костюме, в котором я видел его сейчас почти бездыханным.

Первое мгновение я не мог поверить своим глазам, но громкий крик его в ночной тишине на бегу: «Феликс, Феликс, все скажу царице...» — убедил меня, что это он, что это Григорий Распутин, что он может уйти благодаря своей феноменальной живучести, что еще несколько мгновений, и он очутится за вторыми железными воротами на улице, где, не называя себя, обратится к первому, случайно встретившемуся прохожему с просьбою спасти его, т. к. на его жизнь покушаются в этом дворце, и... все пропало. Естественно, что ему помогут, не зная, кого спасают, он очутится дома на Гороховой, и мы раскрыты. Я бросился за ним вдогонку и выстрелил. В ночной тиши чрезвычайно громкий звук моего револьвера пронесся в воздухе — промах!

Распутин поддал ходу; я выстрелил вторично на бегу — и... опять промахнулся.

Не могу передать того чувства бешенства, которое я испытал против самого себя в эту минуту.

Стрелок, более чем приличный, практиковавшийся в тире на Семеновском плацу беспрестанно и попадавший в небольшие мишени, я оказался сегодня не способным уложить человека в 20 шагах.

Мгновения шли... Распутин подбегал уже к воротам, тогда я остановился, изо всех сил укусил себя за кисть левой руки, чтоб заставить себя сосредоточиться, и выстрелом (в третий раз) попал ему в спину. Он остановился, тогда я, уже тщательнее прицелившись, стоя на том же месте, дал четвертый выстрел, попавший ему, как кажется, в голову, ибо он снопом упал ничком в снег и задергал головой. Я подбежал к нему и изо всей силы ударил его ногою в висок. Он лежал с далеко вытянутыми вперед руками, скребя снег и как будто бы желая ползти вперед на брюхе; но продвигаться он уже не мог и только лязгал и скрежетал зубами.

Я был уверен, что сейчас его песня действительно спета и что больше ему не встать.

Простояв над ним минуты две и убедившись в том, что сторожить его дольше бесполезно, я быстрыми шагами направился обратно через ту же маленькую дверь во дворец, но помню ясно, что в промежуток моей стрельбы по Распутину по панели на улице прошло два человека, из коих второй, услышав выстрел, кинулся в сторону от решетки и побежал.

«Что делать? Что делать?» — твердил я себе вслух, пройдя в гостиную. Я один, Юсупов невменяем; прислуга в дело не посвящена, труп лежит там у ворот, каждую минуту может быть замечен случайным прохожим, и пойдет история. Мне самому не втащить его, ибо одна мысль о возможности прикоснуться к Григорию Распутину вызывала во мне отвращение и гадливое чувство, но медлить было нельзя.

Нет, решил я, раз дело пошло не так, как мы рассчитывали сначала, то и дальше должно пойти своим путем. Положим, выстрела Юсупова в комнатах прислуга могла не слышать, но нельзя допустить мысли, чтобы два солдата, сидящие в передней у главного входа, не могли бы услыхать четырех громчайших выстрелов во дворе из моего «соважа», и я быстрыми шагами направился через тамбур к главному подъезду.

При виде меня два сидевшие там солдата сразу вскочили. «Ребята,— обратился к ним,— я убил...» При этих словах они как-то вплотную придвинулись ко мне, как бы желая меня схватить. «...Я убил,— повторил я,— убил Гришку Распутина, врага России и Царя». При последних моих словах один из солдат, взволновавшись до последней степени, бросился меня целовать, а другой промолвил: «Слава Богу, давно следовало!»

«Друзья! — заявил я.— Князь Феликс Феликсович и я надеемся на полное ваше молчание. Вы понимаете, что, раскройся дело, Царица нас за это не похвалит. Сумеете ли вы молчать?»

«Ваше превосходительство! — с укоризной обратились ко мне оба.— Мы русские люди, не извольте сомневаться, выдавать не станем».

Я обнял и поцеловал того и другого и попросил их немедленно оттащить труп Распутина от решетки во дворе и втянуть его в маленькую переднюю, что находилась у лестницы перед входом в столовую.

Распорядившись этим и узнав, куда прошел Юсупов, я направился к нему, чтоб его успокоить.

Я застал его в ярко освещенной уборной, наклонившимся над умывальной чашкой, он держался руками за голову и без конца отплевывался.

«Голубчик! Что с вами, успокойтесь, его уже больше нет! Я с ним покончил! Идем со мной, милый, к вам в кабинет». Испытывавший, очевидно, тошноту, Юсупов посмотрел на меня блуждающим взглядом, но повиновался, и я, обняв его за талию, бережно повел на его половину.

Он шел, все время повторяя: «Феликс, Феликс, Феликс, Феликс...» Очевидно, что-то произошло между ним и Распутиным в те короткие мгновения, когда он спустился к мнимому мертвецу в столовую, и это случившееся сильно запечатлелось в его мозгу.

Мы проходили через тамбур как раз в то время, когда солдаты Юсупова втаскивали труп в переднюю там у лестницы, внизу.

Юсупов, увидев, над кем они возятся, выскользнул от меня, бросился в свой кабинет, схватил с письменного стола резиновую гирю, данную ему Маклаковым, и, повернувшись обратно, бросился вниз по лестнице, к трупу Распутина. Он, отравлявший его и видевший, что яд не действует, стрелявший в него и увидевший, что и пуля его не взяла, очевидно, не хотел верить в то, что Распутин уже мертвое тело, и, подбежав к нему, стал изо всей силы бить его двухфунтовой резиной по виску, с каким-то диким остервенением и в совершенно неестественном возбуждении.

Я, стоявший наверху у перил лестницы, в первое мгновение ничего не понял и оторопел, тем более что, и к моему глубочайшему изумлению, Распутин даже и теперь еще, казалось, подавал признаки жизни!

Перевернутый лицом вверх, он хрипел, и мне совершенно ясно было видно сверху, как у него закатился зрачок правого, открытого глаза, как будто глядевшего на меня бессмысленно, но ужасно (этот глаз я и сейчас вижу перед собой).

Но вслед за сим я пришел в себя и крикнул солдатам скорее .оттащить Юсупова от убитого, ибо он может забрызгать кровью и себя и все вокруг и в случае обысков следственная власть, даже без полицейских собак, по следам крови раскроет дело.

Солдаты повиновались, но им стоило чрезвычайных усилий оттянуть Юсупова, который как бы механически, но с остервенением, все более и более возраставшим, колотил Распутина по виску.

Наконец, князя оттащили. Оба солдата под руки подняли его наверх и всего сплошь забрызганного кровью опрометчиво усадили на глубокий кожаный диван в кабинете.

На него было страшно смотреть, до такой степени ужасен был его вид и со стороны внешней, но и со стороны внутренней, с блуждающим, взглядом, с подергивавшимся лицом и бессмысленно повторявшим: «Феликс, Феликс, Феликс, Феликс...»

Я приказал солдатам поскорее достать где-нибудь материи, обернуть ею плотнее труп с головы до ног и туго связать его спеленатого веревкой.

Один из них принялся за исполнение моего приказания, а другого я позвал через несколько минут наверх и, услышав от него, что стоявший на посту, на углу Прачешного и Максимилиановского переулков, городовой, приходивший осведомляться о том, почему здесь стрельба, через полчаса будет сменен другим и должен будет доложить своему начальству обо всем происшедшем в его районе во время его дежурства, приказал позвать его к себе.

Через десять минут городовой был введен солдатом в кабинет. Я быстро окинул его взглядом с ног до головы и сразу понял, что это тип служаки старого закала и что я допустил ошибку, позвав его сюда; но делать было нечего, приходилось считаться со случившимся.

«Служивый! — обратился я к нему.— Это ты заходил несколько времени тому назад, справиться о том, что случилось и почему стреляют?»

«Так точно, ваше превосходительство!» — ответил он мне. «Ты меня знаешь?»

«Так точно,— ответил он вновь,— знаю». «Кто же я такой?»

«Член Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич!»

«Верно! — заметил я.— А этот барин тебе знаком?» — указал я на сидевшего в том же состоянии князя Юсупова. «И их знаю»,— ответил мне городовой. «Кто это?»

«Его сиятельство князь Юсупов!»

«Верно! Послушай, братец,— продолжал я, положив руку ему на плечо.— Ответь мне по совести: ты любишь батюшку Царя и мать Россию; ты хочешь победы русскому оружию над немцем?»

«Так точно, ваше превосходательство,— ответил он.— Люблю Царя и Отечество и хочу победы русскому оружию».

«А знаешь ли ты,— продолжал я,— кто злейший враг Царя и России, кто мешает нам воевать, кто нам сажает Штюрмеров и всяких немцев в правители, кто Царицу в руки забрал и через нее расправляется с Россией?» Лицо городового сразу оживилось. «Так точно,— говорит,— знаю, Гришка Распутин!» «Ну, братец, его уже нет: мы его убили и стреляли сейчас по нем. Ты слышал; но можешь сказать, если тебя спросят — знать не знаю и ведать не ведаю! Сумеешь ли ты нас не выдать и молчать?»

Он призадумался. «Так что, ваше превосходительство, если спросят меня не под присягою, то ничего не скажу, а коли на присягу поведут, тут делать нечего, раскрою всю правду. Грех соврать будет».

Я понял, что всякие разговоры не приведут ни к чему, и, узнав от него, что дежурство его кончается через полчаса и что полицмейстером этого района является полковник Григорьев, человек, насколько я знал, очень порядочный и хорошей семьи, я отпустил его с миром, решив положиться на судьбу в дальнейшем. Вошел солдат и доложил мне, что труп уже упакован. Я спустился посмотреть: тело было плотно запеленато в какую-то синюю материю; мне показалось даже, что это была оконная занавеска, туго перевязанная веревкой; голова была закрыта.

Теперь я увидел, что Распутин — несомненный труп и ожить уже не может.

[rasputinfuck]

В.М. Пуришкевич. Дневник. 18 декабря 1916 года - продолжение. 

Было тридцать пять минут первого. Поручик С. пошел проверить, в порядке ли граммофон и наложена ли пластинка; все было на месте.

Я вынул из кармана отдавливавший его мой тяжелый «соваж» и положил его на стол Юсупова.

Время шло мучительно долго. Говорить не хотелось. Мы изредка лишь перебрасывались отдельными словами и, посоветовавшись о том, можно ли курить и не дойдет ли дым. сигары или папиросы вниз (Распутин не хотел, чтобы сегодня, в день его посещения, у князя Юсупова были гости-мужчины), стали усиленно затягиваться сигарой, а С. и Дмитрий Павлович папиросами.

Без четверти час великий князь и я, спустившись в столовую, налили цианистый калий, как было условлено, в две рюмки, причем Дмитрий Павлович выразил опасение, как бы Феликс Юсупов, угощая Распутина пирожными, не съел бы второпях розового и, наливая вино в рюмки, не взял бы по ошибке рюмки с ядом. «Этого не случится,— заметил я уверенно великому князю,— Юсупов отличается, как я вижу, громадным, самообладанием, и хладнокровием».

Исполнив свое дело, мы вновь поднялись наверх, чутко прислушиваясь к малейшим, звукам, доходившим, с улицы. «Едут!» — полушепотом, заявил я вдруг, отходя от окна. Поручик С. кинулся к граммофону, и через несколько секунд раздался звук американского марша «Янки-дудль», который и посейчас, по временам, преследует меня.

Еще мгновение — слышим сухой стук автомобиля уже во дворе, хлопающуюся дверцу автомобиля, топот встряхивающих снег ног внизу и голос Распутина: «Куда, милой?» Засим дверь от столовой закрылась за обоими приехавшими, и через несколько минут снизу по лестнице поднялся к намд-р Лазаверт в своем обыкновенном костюме, снявший и оставивший внизу шоферские доху, папаху и перчатки.

Затаив дыхание, мы прошли в тамбур и стали у перил лестницы, ведущей вниз, друг за другом, в таком, порядке: первым, к лестнице я с кастетом, в руках, за мною великий князь, за ним. поручик С., последним, д-р.'. Лазаверт. Мне трудно определить, сколько времени в напряженнейшем, ожидании провели-мы в застывших позах у лестницы, стараясь не дышать, не двигаться и вслушиваясь буквально в каждый шорох, происходивший внизу, откуда доносились к нам голоса разговаривавших то порою в виде односложных звуков, то в связной речи, но расслышать того, что говорилось, мы не могли; полагаю, что мы простояли у лестницы не менее получаса, бесконечно заводя граммофон, который продолжал играть все тот же «Янки-дудль».

Того, чего мы ожидали, не произошло, а ожидали мы хлопанья пробок и откупоривания Юсуповым бутылок, стоявших, как я уже сказал, внизу. Это должно было стать показателем, что дело идет на лад и что через несколько минут после этого Распутин окажется трупом. Но... время шло, мирная беседа внизу продолжалась, а собеседники, очевидно, не пили и не ели еще ничего.

Наконец, слышим, дверь снизу открывается. Мы на цыпочках бесшумно кинулись обратно в кабинет Юсупова, куда через минуту вошел и он.

«Представьте себе, господа,— говорит,— ничего не выходит, это животное не пьет и не ест, как я ни предлагаю ему обогреться и не отказываться от моего гостеприимства. Что делать?»

Дмитрий Павлович пожал плечами: «Погодите, Феликс: возвращайтесь обратно, попробуйте еще раз и не оставляйте его одного, не ровен час, он поднимется за вами сюда и увидит картину, которую менее всего ожидает, тогда придется его отпустить с миром или покончить шумно, что чревато последствиями». «А как его настроение?» — спрашиваю я у Юсупова. «Н-не важное,— протягивая, отвечает последний,— можете себе представить, он как будто что-то предчувствует».

«Ну, идите, идите, Феликс! — заторопил Юсупова великий князь.— Время уходит».

Юсупов опять спустился вниз, а мы вновь заняли в том же порядке свои места у лестницы.

Прошло еще добрых полчаса донельзя мучительно уходившего для нас времени, когда, наконец, нам ясно послышалось хлопанье одной за другой двух пробок, звон рюмок, после чего говорившие до этого внизу собеседники вдруг замолкли.

«Пьют,— прошептал мне над самым ухом Дмитрий Павлович,— ну, теперь уже ждать недолго!»

Мы застыли в своих позах, спустившись еще на несколько ступеней по лестнице вниз. Но... прошло еще четверть часа, а мирный разговор и даже порою смех внизу не прекращались.

«Ничего не понимаю»,— разведя руками и обернувшись к Великому князю, прошептал я ему.— Что он, заколдован, что ли, что на него даже цианистый калий не действует!» Дмитрий Павлович пожал плечами.

«Погодите, слышите, вот, кажется, уже внизу что-то неладно!» И действительно, как будто послышался оттуда стон. Но это оказалось аберрацией слуха, и через минуту снизу опять послышалось мирное журчание речи одного из собеседников и односложные слова, по-видимому, со стороны другого.

Мы поднялись по лестнице вверх и всею группою вновь прошли в кабинет, куда через две или три минуты неслышно вошел опять Юсупов, расстроенный и бледный: «Нет,— говорит,— невозможно! Представьте себе, он выпил две рюмки с ядом, съел несколько розовых пирожных, и, как видите, ничего, решительно ничего, а прошло уже после этого минут, по крайней мере, пятнадцать! Ума не приложу, как нам быть, тем. более что он уже забеспокоился, почему графиня не выходит к нему так долго, и я с трудом, ему объяснил, что ей трудно исчезнуть незаметно, ибо там наверху гостей не много, но что, по всем вероятиям, минут через десять она уже сойдет; он сидит теперь на диване мрачным, и, как я вижу, действие яда сказывается на нем лишь в том, что у него беспрестанная отрыжка и некоторое слюнотечение». «Господа, что вы посоветуете мне»?— закончил Юсупов. «Возвращайтесь обратно,— заметили мы ему,— яд должен, наконец, сделать свое дело, а если тем не менее действие его окажется безрезультатным, поднимайтесь к нам по прошествии пяти минут обратно, и мы решим, как покончить с ним, ибо время уходит, теперь глубокая ночь, и утро может нас застать с трупом Распутина в вашем дворце». Юсупов медленно вышел и прошел вниз. В это время я обратил внимание на то, что доктора Лазаверта нет среди нас. Еще несколько раньше я заметил, что этот крепчайшего телосложения человек чувствует себя от волнения положительно дурно: он то нервно шагал по кабинету, апоплексически краснея и в изнеможении опускаясь в глубокие кресла под окном, то хватался за голову, обводя нас всех блуждающим взглядом.

«Что с вами, доктор?» — спросил я его.

«Мне дурно! — ответил полушепотом.— У меня чрезвычайно напряжены нервы. Мне кажется, я не выдержу. Я никогда не думал, что я так мало способен держать себя в руках. Поверите ли, меня сейчас может повалить пятилетний ребенок».

Я крайне удавился, ибо за все время пребывания в моем отряде д-ра Лазаверта, неоднократно работавшего на передовых позициях не только под орудийным, но и под пулеметным огнем неприятеля, за что он был награжден двумя Георгиевскими крестами, он проявил себя человеком большой выдержки, самообладания и несомненного мужества.

«Да,— подумал я,— храбрость там одно, а здесь совсем другое».

«Где Лазаверт?» — спросил я поруч. С. по уходе Юсупова. «Не знаю,— ответил ��оследний,— должно быть, у автомобиля!»

«Странно»,— подумал я и намеревался уже с��уститься за ним, как вдруг увидел его бледным, осунувшимся, входящим в дверь кабинета.

«Доктор, что с вами?» — воскликнул я.

«Мне стало дурно,— прошептал он,— я сошел вниз к автомобилю и упал в обморок, к счастью, ничком, снег охладил мне голову, и только благодаря этому я пришел в себя. Мне стыдно, В. М„ но я решительно ни к чему не гожусь».

«Доктор, доктор,— проходя в это время мимо нас и качая головой, промолвил Дмитрий Павлович,— вот не сказал бы!»

«Ваше Высочество! — разводя руками и как бы извиняясь, ответил Лазаверт.— Виноват не я, а моя комплекция». Мы оставили Лазаверта в покое, предоставив его самому себе, и стали ждать.

Через минут пять Юсупов появился в кабинете в третий раз. «Господа,— заявил он нам скороговоркой,— положение все то же: яд на него или не действует, или ни к черту не годится; время уходит, ждать больше нельзя; решим, что делать. Но нужно решать скорее, ибо гад выражает крайнее нетерпение тому, что графиня не приходит, и уже подозрительно относится ко мне».

«Ну что ж,— ответил великий князь,— бросим на сегодня, отпустим его с миром, может быть, удастся сплавить его как-нибудь иначе в другое время и при других условиях».

«Ни за что! — воскликнул я.— Неужели вы не понимаете. Ваше Высочество, что, выпущенный сегодня, он ускользает навсегда, ибо разве он поедет к Юсупову завтра, если поймет, что сегодня был им обманут. Живым Распутин отсюда,— отчеканивая каждое слово, полушепотом продолжал я,— выйти не может, не должен и не выйдет».

«Но как же быть?» — заметил Дмитрий Павлович. «Если нельзя ядом,— ответил я ему,— нужно пойти ва-банк, в открытую, спуститься нам или всем вместе, или предоставьте мне это одному, я его уложу либо из моего «соважа», либо разможжу ем^ череп кастетом. Что вы скажете на это?»

«Да,— заметил Юсупов,— если вы ставите вопрос так, то, конечно, придется остановиться на одном из этих. двух способов».

После минутного совещания мы решили спуститься вниз всем и предоставить мне уложить его кастетом, а Лазаверту на всякий случай Юсупов в руки всунул свою каучуковую гирю, хотя первый и заявил ему, что он едва ли будет в состоянии что-либо сделать, ибо так слаб, что еле передвигает ноги.

Приняв это решение, мы гуськом (со мною во главе), осторожно двинулись к лестнице и уже спустились было к пятой ступеньке, когда внезапно Дмитрий Павлович, взяв меня за плечо, прошептал мне на ухо: «Attendez moment!» — и, поднявшись вновь назад, отвел в сторону Юсупова. Я, С. и Лазаверт прошли обратно в кабинет, куда немедленно вслед за нами вернулись Дмитрий Павлович и Юсупов, который мне сказал:

«В. М., вы ничего не будете иметь против того, чтобы я его застрелил, будь что будет? Это и скорее и проще».

«Пожалуйста,— ответил я,— вопрос не в том, кто с ним покончит, а в том, чтобы покончить и непременно этой ночью».

Не успел я произнести эти слова, как Юсупов быстрым, решительным шагом подошел к своему письменному столу и, достав из ящика его браунинг небольшого формата, быстро повернулся и твердыми шагами направился по лестнице вниз.

Мы молча кинулись вслед за ним и стали на старые позиции, поняв, что сейчас уже ждать придется недолго.

Действительно, не прошло и пяти минут с момента ухода Юсупова, как после двух или трех отрывочных фраз, произнесенных разговаривавшими внизу, раздался глухой звук выстрела, вслед затем мы услышали продолжительное... А-а-а! и звук грузно падающего на пол тела.

Не медля ни одной секунды, все мы, стоявшие наверху, не сошли, а буквально кубарем слетели по перилам лестницы вниз, толкнувши стремительно своим напором дверь столовой; она открылась, но кто-то из нас зацепил штепсель, отчего электричество в комнате сразу потухло.

Ощупью, ошарив стенку у входа, мы зажгли свет, и нам представилась следующая картина: перед диваном в части комнаты, в гостиной, на шкуре белого медведя лежал умирающий Григорий Распутин, а над ним, держа револьвер в правой руке, заложенной за спину, совершенно спокойным стоял Юсупов, с чувством непередаваемой гадливости вглядываясь в лицо им убитого «старца».

Крови не было видно; очевидно, было внутреннее кровоизлияние, и пуля попала Распутину в грудь, но, по всем вероятиям, не вышла.

Первым заговорил великий князь, обратившись ко мне: «Нужно снять его поскорее с ковра, на всякий случай, и положить на каменные плиты пола, ибо, чего доброго, просочится кровь и замарает шкуру, давайте снимем его оттуда».

Дмитрий Павлович взял убитого за плечи, я поднял его за ноги, и мы бережно уложили его на пол ногами к уличным окнам и головою к лестнице, через которую вошли.

На ковре не оказалось ни единой капли крови, он был только немного примят упавшим телом.

Молча окружили мы затем труп убитого, которого я сейчас увидел в первый раз в жизни и которого знал до этой минуты только по фотографиям, из коих одну большую карточку, где Распутин был изображен в кругу своих поклонников из среды петроградской придворной аристократии за чайным столом, полученную мною от командира 3-го стрелк. гвард. полка генерала А. П. Усова, я переснял в большом количестве экземпляров и с оскорбительною надписью для его поклонников, коих фамилии подписал на карточках, раздал в конце ноября членам Государственной думы и разослал по редакциям всех петроградских газет.

Сейчас я стоял над этим трупом, и меня волновали самые разнообразные и глубокие чувства; но первым из них, как теперь помню, было чувство глубочайшего изумления перед тем, как мог такой, на вид совершенно обыденный и отвратительный типа Силена или Сатира, мужик влиять на судьбы России и на ход жизни великого народа, страна коего в сущности представляет часть света, а не государство.

Чем околдовал ты, негодяй, думал я, и Царя, и Царицу? Как завладел ты Царем до такой степени, что твоя воля стала его волею, что ты был фактическим самодержавцем в России, ооратив помазанника Божьего в послушного, беспрекословного исполнителя твоей злонамеренной воли и твоих хищнических аппетитов. И, стоя здесь, над этим трупом, я невольно припомнил рассказ Юсупова о том, чем угощал Царя, через посредство своего приятеля тибетского лекаря Бадмаева, Распутин.

http://doc20vek.ru/node/1452