#пожарная команда | Explore Tumblr posts and blogs

gadskipapa · 3 months ago

Text

Чернобыль. Первые дни после катастрофы

New Post has been published on https://yastalker.site/2024/11/15/chernobyl-pervye-dni-posle-katastrofy/

Чернобыль. Первые дни после катастрофы

Rate this post

Чем дальше от нас 26 апреля 1986 г., тем более спокойными становятся публикации на тему о чернобыльской катастрофе, менее эмоциональными и более приглаженными воспоминания участников. Что делать! Время берет свое, в памяти стираются детали, особенно вызывающие боль и неприятие. То, что, казалось, навсегда врезалось в душу, до каждой мелочи и по минутам, на самом деле превратилось в обобщенную панораму, видимую как бы с большой высоты, где и трещины, и пики уже не кажутся такими глубокими и острыми.

Жаль, конечно, что тогда я не вел никаких записей и даже заметок. Поэтому не берусь передать нынешнему читателю то, что хотелось бы передать — предельное напряжение всех душевных и физ��ческих сил, чувство невероятности и чудовищности происходящего, ужас от невозможности вернуть все назад, всего на несколько дней, к теплой, цветущей весне, к радостным и счастливым людям, которые жили, как обычно, не подозревая, что через считанные дни они будут воспринимать эту жизнь как подлинное счастье, которое уже никогда не вернется, а для многих из них эти дни вообще окажутся последними полноценными днями жизни.

Отказавшись от попытки воспроизвести эмоциональную картину тех дней, попытаюсь хотя бы в фактической части сохранить если не полноту, то достоверность того, в чем сам участвовал и чему был свидетелем.

25 апреля 1986 г. была пятница, и хотя по субботам мне обычно приходилось работать, но это уже были не такие напряженные дни с десятками неотложных дел, требующих немедленной реакции, как обычные будни. Поэтому я лег попозже, около часу ночи, и почти сразу заснул. Разбудил меня длинный и настойчивый телефонный звонок. Ощущение было такое, что проспал всего минут пять. Еще не проснувшись окончательно и услышав в трубке знакомый голос Валентины Васильевны Водолажской, дежурного диспетчера Союзатомэнерго, я попытался сразу же вернуться в реальность. Однако Валентина Васильевна в соответствии с действовавшей инструкцией сообщила об аварии на IV блоке Чернобыльской АЭС и далее — условным кодом: «Один, два, три, четыре…» Каждая из произнесенных цифр означала степень аварии. Из них следовало — локальная ли это авария или общая, с выходом радиоактивности или без, есть ли пострадавшие или нет и т. д. Со сна я не сразу вспомнил, что означают эти цифры, но по тому, что их было несколько, понял, что авария серьезная, и недовольно буркнул: «Говорите нормально, что случилось». Тогда она открытым текстом сообщила, что на IV блоке какая-то крупная авария: пожар на главном корпусе, в реакторном зале непонятные глухие удары, начальник смены не знает, что случилось, но пожарная команда вызвана и уже прибыла. Было без десяти два. Значит прошло, как потом выяснилось, не более получаса с момента взрыва реактора. Я попросил связать меня непосредственно с начальником смены АЭС, чтобы получить информацию из первых рук. Ведь всего год с небольшим назад я работал главным инженером на Смоленской АЭС, где были установлены точно такие же блоки, как III и IV блоки ЧАЭС, и еще хорошо помнил станцию во всех деталях. Минут через десять мне позвонил начальник смены ЧАЭС Александр Петрович Коваленко, но добавил он к уже имевшимся сведениям немного: аварийная защита сработала, реактор заглушен, вода на охлаждение активной зоны подается. Есть ли пострадавшие, он пока не знал. Разговаривая со мной, он пытался связаться с IV блоком по внутренней связи, но там никто не отвечал. Тогда я попросил Валентину Васильевну вызвать всю группу оказания помощи атомным станциям при авариях (ОПАС) в Союзатомэнерго. Потом позвонил инструктору ЦК КПСС Г.А. Копчинскому, который в 70-х годах работал на ЧАЭС и хорошо знал там людей и станцию, и А.Н. Штангееву, заместителю начальника Союзатомэнерго, жившему недалеко от меня. Разумеется, на все их вопросы я не мог ответить ничего вразумительного, ясно было только, что надо немедленно ехать к месту сбора. Мой «Жигуленок» всегда стоит под окном, поэтому не было еще и трех часов, когда я заехал за Александром Николаевичем Штангеевым, и мы помчались по пустынной ночной Москве в Минэнерго СССР, где находилось и наше объединение «Союзатомэнерго», с диспетчерской и связью со всеми АЭС.

Когда мы вошли в кабинет начальника, его хозяин, Геннадий Анатольевич Веретенников, уже был там. Через некоторое время подъехал Георгий Алексеевич Копчинский, потом наш министр Анатолий Иванович Майорец, стали съезжаться руководители и специалисты Союзатомэнерго (Евгений Иванович Игнатенко, Арнольд Григорьевич Корниенко, Евгений Сергеевич Иванов и другие), члены группы ОПАС.

Естественно, что мы все время пытались связываться с Чернобыльской АЭС, получить более полную и точную информацию и составить для себя картину случившегося, чтобы предпринять необходимые действия. Однако только в пятом часу утра нам удалось поговорить с директором станции Виктором Петровичем Брюхановым, и он нам более или менее связно рассказал, что в районе центрального зала IV блока произошел какой-то взрыв, обрушилась кровля, пожарные борются с огнем, стараясь не допустить его распространения на машинный зал, люд�� из опасной зоны выведены, два человека тяжело пострадали, а двое пропали. Одного из них, Шашенка, вскоре нашли. Нам сообщили, что у него тяжелые термические ожоги, а через некоторое время он умер. Второго, Ходемчука, так и не нашли, и только какое- то время спустя установили, что он погиб под завалом, образовавшимся в результате взрыва.

Из сообщения В. П. Брюханова также было ясно, что есть какие- то повреждения системы охлаждения, потому что большое количество пара в районе центрального зала выходит наружу. Но главным вопросом было: что же с реактором? Информация поступала четкая: реактор заглушен, вода для охлаждения подается. А есть ли контроль? Только от В. П. Брюханова мы впервые узнали, что контроля фактически нет. Он сказал, что все приборы отключились. Доходит ли вода до активной зоны, не мог сказать никто. Не было никакой информации и об уровне радиации. Все, кто выходил на связь, говорили, что фон повышенный, но работать можно, все люди на местах. Около пяти утра сообщили, что пожар потушен.

К шести часам утра команда ОПАС была готова, и было получено подтверждение от авиаторов, что самолет готов к вылету и ждет нас на аэродроме неподалеку от Звездного городка. Не были готовы только медики. Хотя их руководители уже были вместе с нами, оказалось, что не хватает каких-то лекарств, медикаментов, и что за ними послали медсестер.

Надо сказать, что в Союзатомэнерго уже довольно давно существовала группа ОПАС. Были инструкции, схемы оповещения, перечни необходимых средств, включая измерительные приборы и медикаменты, а главное — в составе группы были все необходимые специалисты, имеющие знания и большой опыт работы в ядерной энергетике. Главной задачей группы было именно оказание помощи, а не подмена станционных специалистов. В то же время группа была в состоянии и самостоятельно провести кое- какие работы, например, разведку обстановки, оказание первой помощи пострадавшим. Однако на практике группа не использовалась никогда — не было необходимости, а учения проводились только штабные, в кабинетах. Да и не готовились мы к аварии такого масштаба. Считалось, что то, что случилось на IV блоке ЧАЭС, абсолютно исключено. Поэтому в дальнейшем группа работала совсем не так, как было расписано на бумаге. У членов группы не оказалось даже дозиметров, так как для их получения пришлось бы потерять еще полсуток. Фактически члены группы вошли в специализированные команды, созданные на месте правительственной комиссией, и работали в них.

Все же это была первая группа профессионалов, отправлявшаяся на станцию после начала аварии для оказания т��хнической помощи, и от того, как быстро она приступит к работе, могло многое зависеть.

Был уже подготовлен приказ министра о создании комиссии по расследованию причин аварии. Председателем комиссии был назначен отзываемый из отпуска Геннадий Александрович Шашарин, заместитель министра, атомщик-профессионал высокого класса, находившийся в это время в санатории в Крыму. Уже к утру его нашли по телефону и передали приказ — лететь немедленно на Чернобыльскую АЭС. А пока его функции должен был выполнять я, как заместитель председателя комиссии.

И вот в 8 утра мы все собрались, сидим в автобусе в Китайском проезде, но почему-то не отправляемся. Причина задержки еще на 30 мин мне так и осталась неясной: видимо, из-за большого скопления начальства, каждый из которых хотел лично убедиться в нашей готовности и дать напутствия. К этому времени собралось уже множество высоких чинов и из ЦК КПСС, и из Совета Министров СССР, из КГБ, МВД, Минсредмаша, Минэнерго и других ведомств.

Наконец, выехали. Едем медленно, у нас небольшой маломощный автобус ПАЗ с белыми занавесками на окнах. Мы поторапливаем водителя, но уже пошел оживленный поток машин из Москвы: утро теплое, солнечное, субботнее, начинается дачный сезон. Водитель не склонен нарушать правила, но все же уже за Москвой не выдерживает нашего давления и допускает какое-то нарушение. Расплата следует незамедлительно: как из-под земли, возникает инспектор ГАИ и жезлом красноречиво, и даже картинно, показывает, где именно мы должны встать. Минут через 15 безуспешной дискуссии с инспектором, в которой я и кто-то еще из нашей команды пытались отстоять право нашего водители на незначительное нарушение, мы двинулись дальше.

На аэродроме стоял готовый к взлету военно-десантный самолет, и вот уже вся наша команда и несколько неизвестных, спортивного типа, среднего возраста молчаливых людей, принадлежность которых к известному ведомству мог не заметить только совсем уж наивный — всего 24 человека — летит курсом на Киев.

Настроение подавленное. Однако никто и мысли не допускает, что реактор взорвался. Ну — крыша центрального зала рухнула, ну — что-то сгорело, что-то полопалось. Все это поправимо. Главная трагедия — два человека погибли. Об этом мы уже знали перед отлетом. С другой стороны, мы знали (думал��, что знали), что реактор заглушен, охлаждение есть и больше жертв уже не будет. Какое заблуждение! На самом деле это были только первые жертвы. О том, что радиационная обстановка угрожающая, и не только на станции, но и в городе, мы даже не догадывались.

В начале двенадцатого сели на аэродроме в Киеве. Нас встречала большая группа людей. Среди них много военных. Представляюсь, говорю, что временно исполняю обязанности председателя комиссии, а председатель летит из Крыма. А мне говорят: «Нет, председатель уже А. И. Майорец, министр энергетики и электрификации СССР». Стало ясно, что пока мы добирались, поступила новая информация, положение значительно серьезнее, чем мы предполагали, раз назначена правительственная комиссия. Тем не менее, никто из встречавших нам ничего нового не сказал. Лишь предложили мне лететь на станцию на вертолете, но одному, остальных повезет автобус. Посовещавшись, мы решили действовать командой, и я отказался лететь один.

Нам дали «Икарус», машины ГАИ в сопровождение, и мы доехали до места быстро и без помех. Перед въездом в Припять — путепровод через железную дорогу и развилка, от которой идет дорога на АЭС. На развилке стоит милиционер в своей обычной летней форме, без всяких средств защиты, но в респираторе «Лепесток». Я удивился. Если человеку дали «Лепесток», значит есть радиоактивные аэрозоли. А если есть радиоактивные аэрозоли, то почему ему не выдали пленочной одежды, и он стоит на открытом месте? Ведь этого-то добра на любой АЭС сколько хочешь. А если аэрозольной активности нет, то зачем ему «Лепесток»? Ведь он тогда только мешает ему дышать на жаре, а толку — никакого.

Конечно, специалисты АЭС уже не могли не знать об аэрозолях, но не решались объявить об этом всему населению. И вовсе не потому, что хотели утаить, а потому, что не могли сразу поверить даже собственным глазам, ведь весь их предыдущий опыт говорил о нереальности такой картины. А пленочной одежды в такой ситуации и не могло хватить на всех, да и помочь она не могла, когда активность была повсюду, и не только аэрозольная.

Мы подъехали к гостинице «Припять». Нас встретил представитель станции, сообщил, что ситуация под контролем. Тут мы почувствовали облегчение: в городе нормальная обстановка, нас по обычной процедуре размещают в гостинице, обедаем тут же в ресторане, ресторан готовится к вечеру, вечером — свадьба.

После обеда выхожу на крыльцо и вижу, как по площади к гостинице идет В. П. Брюханов. Я к нему: «Ну, как блок?» А он отвечает голосом, пол��ым отчаяния: «Блока больше нет». Я: «Как? Ты что? Не может быть!» «Можешь сам посмотреть. Сепараторы видны с улицы», — отвечает. Я знаю, он энергетик, но не атомщик, он может не до конца понимать, чем грозит авария на самом реакторе, но как энергетик и хороший инженер, он, конечно, прекрасно понимает, что если сепараторы с оборванными трубопроводами видны снаружи, то подавать через них воду в реактор уже бессмысленно, и вряд ли активная зона охлаждается хоть немного. Потом он говорит: «Там колоссальный фон». Спрашиваю, какой? Он отвечает, что определить нечем, нет никаких приборов, они где-то в завале, те что могут измерять большие мощности доз излучения. А те, что есть, рассчитаны на сотни, ну от силы — до тысячи микрорентген в секунду, но не на рентгены в минуту. Ведь в обычной эксплуатации и при любой предусмотренной проектом аварии доз таких мощностей нет. Поэтому такие приборы были лишь в аварийном запасе, а его завалило. Индивидуальных же средств контроля для таких излучений на станции нет вообще. Спрашиваю, а как же люди работают? Отвечает, что работают только на БЩУ (блочный щит управления), там, по расчетам, они могут получить аварийную дозу — 25 бэр за 10 ч. Выходит, что мощность дозы — 2,5 бэр/ч. Это, конечно, тяжелая обстановка, но такая, в которой можно работать, контролируя и ограничивая время работы. Все же тут оно, допустимое время, измеряется не секундами, и даже не минутами.

Надо отметить, что персонал атомных станций, пущенных в последние 10—15 лет, с такими уровнями излучений никогда не сталкивался. На практике люди не представляли себе, что это такое. Те, кто имел дело с нашими первыми энергетическими и военно- промышленными реакторами, все же бывали в условиях, когда допустимое время работы измерялось минутами, или даже десятками секунд. Но это всегда происходило при жестком и многостороннем контроле. А здесь — никакого контроля, и даже цифры, которыми пользуются, весьма приблизительны. Да и людей, имевших такой опыт, на ЧАЭС единицы.

Все это походило на дурной сон, фантастику. Трудно было в это сразу поверить.

Что меня больше всего возмущает в многочисленной литературе, кино- и видеодокументалистике о Чернобыле, когда речь идет о неправильных действиях персонала и руководства АЭС, так это утверждения, что они, якобы спасая собственную шкуру, намеренно дезинформировали власти о состоянии блока и окружающей местности. Это, кстати, было одни�� из главных обвинительных мотивов и на суде.

Да ничего подобного не было! Ни у кого даже мысли такой не возникало. Я абсолютно убежден в этом. Люди пытались для себя понять, что же случилось на самом деле и могут ли последствия быть такими, как они представляли; старались осмыслить увиденное и услышанное. Они не могли понять, как это в принципе возможно. Зато хорошо понимали, что такое паника и какие от нее могут быть последствия. И я их хорошо понимаю, я сам не поверил Брюханову, когда он мне это рассказал.

Я пошел к военным (в это время уже прибыли в Припять силы гражданской обороны) и попросил вертолет, чтобы с воздуха увидеть, что произошло.

Мы с Константином Константиновичем Полушкиным, представителем Главного конструктора НИКИЭТ, решили не только посмотреть, но и сфотографировать реактор сверху. Фотографа с фотоаппаратом, невысокого коренастого блондина, фамилию которого, к сожалению, не запомнил, нашли довольно быстро, а бинокль так и не раздобыли.

Взлетели. В воздухе узнали у летчиков, что они уже летали к разрушенному реактору с военными. Спросили, есть ли у них какой-нибудь прибор для измерения радиации. Оказалось — есть, ДК-50, дозиметр, которым можно измерить дозу до 50 рентген.

— А вы замеряли? — Да. Пролетели над реактором — 8 рентген. — А на какой высоте летели? — 300 м. — Может быть, вы зависали над ним? — Нет, просто пролетели. — Пролетели, и все? И 8 рентген? Не может быть!

Однако, как оказалось, может. И уже через несколько минут мы убедились в этом. Но тогда еще на вертолете не было никаких защитных средств. Только на следующий день, или через день, когда начались постоянные полеты над реактором для его засыпки, вертолетчики быстро смекнули, как снизить собственный риск, и стали подкладывать под сиденье свинцовые листы. А остроумцы тут же придумали и лозунг для техники безопасности: «Если хочешь быть отцом, защищай себя свинцом!»

Признаться, в авторском тексте вместо слова «себя» стояло непечатное слово, но мне не нравится нынешняя мода — вываливать на печатные страницы все богатство русской нецензурщины. Все же для этого есть более подходящие места.

Но вернемся к полету.

Задаем пилотам курс: полукругом над реактором, на предельно низкой высоте, вертолет наклонить так, чтобы мы могли хорошо рассмотреть через иллюминатор, а фотограф — сделать снимки. Выясняется, что ниже трехсот метров опускаться нельзя по условиям безопасности полета, так как верхняя отметка вентиляционной трубы над АЭС — 150 м. Тогда просим лететь не точно над реактором, а немного в стороне, но пониже.

И вдруг мы увидели собственными глазами невероятное. Все стало ясно. Блока, как такового, действительно не было. Практически не было верхней части центрального зала. Краны, разгрузочно-загрузочная машина, главные циркуляционные насосы, баллоны системы аварийного охлаждения реактора — все было повалено или наклонено и хорошо видно, так как перекрытий не существовало. А на месте реактора даже не малиновое, а ярко- красное, до светло-желтого, пятно. На его фоне — хорошо видимая квадратная решетка из ячеек реактора. И это при ярком солнце. Значит, температура там под 1000 градусов. Мы видели это собственными глазами, а поверить не могли, не хотели. И разум, и чувства отказывались подчиниться очевидному. Уже когда повернули назад, признались вслух, что никаких иллюзий быть не может. Реактору конец. Никакие штатные системы охлаждения не помогут. По-видимому, отвод тепла идет только за счет естественной циркуляции воздуха. Правда, последнее понимание пришло несколько позже.

Вернулись назад, пришли в здание горкома КПСС, где обосновалась к этому времени правительственная комиссия. Кстати, еще до этого полета я узнал, что уже и правительственная комиссия возглавляется не А. И. Майорцем, а заместителем Председателя Совета Министров СССР Б. Е. Щербиной, а это означало, что в Москве уже догадались о необычном характере аварии, и что даже ранг министра недостаточен для решения нарастающих снежным комом проблем.

Вторая команда специалистов и руководителей, в том числе высокого ранга, уже прибыла в Припять вместе с А. И. Майорцем и побывала на станции к приезду Б. Е. Щербины.

Я попросил у В. П. Брюханова «Волгу», и мы с В. З. Куклиным, главным специалистом института «Гидропроект», проектировавшего ЧАЭС, К. К. Полушкиным и еще с кем-то из нашей команды поехали на станцию, чтобы еще и с земли рассмотреть то, что можно. Так как мы уже видели с вертолета открытый реактор, мы старались быть осторожными, хотя никаких средств контроля, если не считать бесполезных в этих условиях кассет ИФК, у нас не было. Приходилось пользоваться собственными профессиональными оценками. По периметру колючей проволоки, окружавшей охранную зону АЭС, с учетом «тени» от стен, уровни радиации, по нашему мнению, достигали десятков рентген в час.

Как выяснилось через три дня, когда я вместе с подполковником войск Гражданской обороны проверял в этих местах уровни излучений, они оказались значительно выше и составляли сотни рентген в час, и даже до тысячи.

Мы проехали вдоль периметра, осмотрели блок в бинокль, который где-то, наконец, нашелся, а с ��еверной стороны увидели, что на земле валяются куски графита. Еще до этого К. К. Полушкин сказал мне, что уже успел съездить на машине к IV блоку и видел валяющийся графит. Значит, взрыв был внутри реактора, потому что графит могло выбросить только из него, а стало быть, где-то выбросило и топливо.

Возвращаемся мы назад, а по дороге идет навстречу нам человек в шляпе, коричневом костюме и при галстуке, явно навеселе, в руках несет чемоданчик. А дороги уже перекрыты, на въезде на них стоят милицейские посты. Мы как раз перед этим обсуждали версию о диверсионном акте. Очень уж невероятным казалось происшедшее, а никаких правдоподобных версий еще не было. И вдруг — он, этот человек. Я пошутил: «Вот и под следующий блок чемоданчик несут». Все рассмеялись нервным смехом. Спрашиваем его, куда идет. Отвечает — в гости, в деревню, и показывает на станцию. А там никакой деревни нет. Пришлось объяснить ему, что здесь опасно и надо немедленно убираться отсюда. Отправили его назад на попутной машине.

По возвращении в Припять собрались в холле с приехавшим раньше Г. А. Шашариным, обсуждаем увиденное, делимся мнениями, что делать дальше. Я говорю: «Надо эвакуировать население». И в этот момент по лестнице поднимается только что прибывшая третья команда во главе с Б. Е. Щербиной. Кто-то из этой команды (кажется, сам Б. Е. Щербина) бросил: «Это что еще за паникеры такие?» Я возмутился и резко ответил что-то в том смысле, что хорошо обвинять в паникерстве тому, кто не представляет, что здесь произошло, а я видел результат своими глазами и теперь догадываюсь, чем это грозит. Разговор прекратился, но через 2 часа, когда началось первое заседание правительственной комиссии, один из первых вопросов, который был поставлен — об эвакуации населения из Припяти. И этот вопрос был решен на первом же заседании, без всякой оттяжки, вопреки не раз звучавшим упрекам в средствах массовой информации. Правда, было принято решение к утру все подготовить к эвакуации. И это понятно: эвакуировать 50-тысячное население города без подготовки невозможно, нельзя в такой ситуации давать людям команду спасаться, кто как может. Да и не было такой нужды. По-моему, организовать все лучше было нельзя, если учитывать столь короткий срок. Уже к утру 27 апреля в городе было 1300 автобусов, готовых к вывозу людей. После 10 ч утра начали готовить население, а уже к вечеру город опустел. Единственное, в чем можно упрекнуть организаторов, так это в том, что людям объявили, будто они смогут вернуться назад через несколько дней, ну, �� крайнем случае, недели через две. Но кто же тогда знал? Тут, видимо, вина лежит на ученых и специалистах по радиологии и радиационной медицине. Особенно на тех, кто знал об аварии, происшедшей под Челябинском 30 лет назад, и имел похожий опыт. Впрочем, я не могу об этом компетентно судить, так как не знаю, что они говорили и советовали Б. Е. Щербине. Сразу после заседания комиссии я снова уехал на станцию и в дальнейшем занимался своими профессиональными задачами, хоть и присутствовал почти на всех последующих заседаниях.

Несмотря на то, что на первом заседании правительственной комиссии уже была доложена вся имевшаяся к тому времени информация, все-таки на многие, в том числе, и на самые главные вопросы ответа еще не было. Да и имеющейся информации не все сразу поверили, и Б. Е. Щербина тоже. Например, его помощниками вполне серьезно готовился вариант повестки первого заседания, где фигурировал вопрос о мерах по обеспечению ликвидации последствий аварии и быстрейшему вводу в действие IV энергоблока. И хотя в конце концов это так и осталось только черновым вариантом, но высшее руководство страны, по-моему, не сразу и нехотя смирилось с тем, что этого блока уже не будет никогда и что его потеря — это самая маленькая из тех, что принесла авария, вернее, катастрофа.

А сейчас ближайшая задача состояла в том, чтобы обезопасить три оставшихся блока, надежно заглушив их так, чтобы и в случае потери всех источников охлаждения они не стали опасными. Другая главная задача — обеспечить быструю эвакуацию людей и сделать насколько можно безопасной работу оставшихся. Но для этого необходимо было свести к минимуму количество остающихся людей, хотя большинство не хотело уезжать и рвалось на помощь. Пришлось административными мерами отправить людей, отобрав только тех, без которых нельзя было выполнить новые задачи, да и их перевести в «бункер» — специально подготовленное помещение гражданской обороны, которое могло быть изолировано от других и от окружающей среды, с автономными источниками энергоснабжения, вентиляции и т. д.

Только в ночь на 27-е были заглушены I и II блоки. В эту же ночь были определены и расписаны первоочередные задачи на ближайшие сутки, шли работы по установке в реактор III блока дополнительных поглотителей для обеспечения ядерной безопасности на самый крайний случай и, конечно, продолжалось выяснение масштабов и возможных причин аварии.

Вернулся я в гостиницу в 4 ч утра. Вторые сутки я был на ногах, а эмоциональные нагрузки были не сравнимы ни с какими в предыдущей жизни, поэтому лег на кров��ть и сразу заснул. Проснулся через полтора часа от грохота над головой. Выглянул в окно — светит солнышко, на крыше сидит вертолет с работающим двигателем — это уже начали работу военные. Вышел, умывшись под краном, смотрю — Г. А. Шашарин уже на ногах. Оказывается, он даже не спал. Полежал часок, а заснуть не смог. Начинался новый день, первый день после небывалой в истории техногенной катастрофы.

По-прежнему оставалось неясным, в каком состоянии находится топливо в разрушенном реакторе, не могут ли вновь возникнуть условия для цепной реакции и вторичных выбросов в атмосферу, как предотвратить это и как уменьшить продолжающийся выброс, а потом и прекратить его. Получить ответы на все эти вопросы пока было нельзя, несмотря на привлечение к решению этих задач крупнейших научных, инженерных и управленческих сил.

Идей возникало много, большинство из них отвергалось после краткого рассмотрения или вовсе без рассмотрения, по интуиции, так как для глубокого анализа не было ни времени, ни условий. Но принятые идеи начинали реализовываться немедленно.

Всем известна грандиозная работа по засыпке реактора с вертолетов песком, свинцом, боросодержащими (для поглощения нейтронов) веществами. Не стану комментировать эти решения, тем более, что я вполне согласен с их оценкой Г. А. Шашариным в его статье в «Новом мире» (№ 6, 1991 г.).

Случались и недоразумения. Так, на третий или даже на четвертый день поистине самоотверженной работы вертолетчиков, возглавляемых молодым генералом Антошкиным, я в шутку, поддразнивая Антошкина, сказал ему, что у них процент попадания в реактор не больше десяти. Он вполне серьезно возразил, что не меньше девяноста. Это уж было, по-моему, чересчур. Тогда я попросил показать мне на его фотоснимке, сделанном с вертолета, куда именно они бросают мешки. И он показал мне периметр, ограниченный стенами центрального зала. Но ведь засыпать-то надо было реактор, а не центральный зал, а он занимал только небольшую часть центрального зала, всего 10 м в диаметре. Оказывается, вертолетчикам никто точно не объяснил, куда надо сбрасывать груз. Ошибка была немедленно исправлена.

Другая не менее грандиозная работа, потребовавшая огромных затрат и больших доз облучения для работавших там людей, хотя и оказалась в конце концов излишней, все-таки в тех условиях была необходима. Я имею в виду подкоп под реактор и установку под фундаментальной плитой системы охлаждения на тот случай, если бы топливо проплавило все преграды под реактором и потекло бы в землю. Эта система тогда бы не позволила проплавить фундамент. И хорошо, что дело не дошло до ее использования, было бы неизмеримо хуже, если бы дошло, а она не была сделана.

Но вернемся к утру 27 апреля.

На крыльце здания горкома я встретил Владимира Константиновича Бронникова. Он работал в то время главным инженером строящейся Минской АТЭЦ, а в Припять приехал накануне, чтобы повидаться с семьей, которая ждала, когда он получит квартиру на новом месте, куда уехал с ЧАЭС полгода назад. Узнав об аварии, он сразу пришел в комиссию, чтобы предложить свою помощь. Он оказался как нельзя более кстати. Отличный инженер, классный профессионал, уравновешенный, самоотверженный и отважный, хорошо знающий станцию и людей, работающих здесь, пользующийся их уважением и авторитетом — именно такой человек был необходим в этих необычных и грозных обстоятельствах. Мы сразу договорились с ним о неотложных работах, и он уехал на станцию, а через день по согласованию с Г. А. Шашариным я назначил В. К. Бронникова исполняющим обязанности главного инженера ЧАЭС, так как Н. М. Фомин, бывший главным инженером, после аварии был подавлен и не мог эффективно выполнять свои функции. В. К. Бронников проработал главным инженером до середины мая, добровольно взяв на себя тяжесть технического руководства атомной станцией в самые трудные дни, когда поминутно возникающие, подчас казавшиеся неразрешимыми, задачи иногда приводили в отчаяние, и только благодаря таким людям, как Владимир Константинович, все же эти задачи решались.

В последующие несколько суток вспоминаются только все новые и новые задачи, поиск способов и средств для их решения, калейдоскоп лиц, все увеличивающееся количество военных по мере уменьшения людей на станции, все более крупные звезды на погонах.

Однажды, вернувшись поздно ночью со станции в Припять, чтобы доложить начальству о выполненных работах, получить новую информацию о решениях правительственной комиссии и об обстановке в ближайших окрестностях, мы с В. К. Бронниковым обнаружили, что в здании горкома никого нет, кроме небольшой группы людей из КГБ, которые сказали, что все передислоцировались на новое место, в так называемый «Чернобыль-2» — военный городок, где до аварии располагалась воинская часть при стратегической радиолокационной станции и люди из которой теперь эвакуировались. Забегая вперед, скажу, что и оттуда пришлось эвакуироваться в начале мая, так как радиационный фон продолжал нарастать.

Транспорта у нас не было, связи — тоже, и мы отправились ночевать в покинутый город, в квартиру В. К. Бронникова, брошенную, как и все, но ключи от которой еще были у хозяина, и все вещи были на своих местах, и умывальные принадлежности, и постельное белье, и был свет, и горячая и холодная вода. На соседних балконах висело так и не снятое хозяевами давно высохшее белье, уже покрытое невидимым слоем радиоактивных осадков, а во дворе на детской площадке, в песочнице валялись брошенные игрушки.

Это было в ночь на 29 апреля, и все еще не было определенного ритма, который установился с 30-го: в 6 ч подъем — завтрак — заседание правительственной комиссии — работа — обед, как правило, в 13 ч — опять работа — вечернее заседание правительственной комиссии и в 24 ч — спать. Таким образом, впервые в ночь на 30 апреля предоставилась возможность поспать с 24 до 6 ч утра. Но не тут-то было, уснуть удалось только в 4 ч. Перед глазами все время стояла ужасная картина: разрушенный блок, десятки тысяч вмиг оставшихся без крова людей, поток груженых машин, повозок, телег с домашним скарбом, скот, гонимый людьми — все это движется в сторону от Чернобыля, в неизвестность, подальше от невидимой опасности. И — яркое солнце, цветущие сады, свежая трава, обновленная и уже ядовитая природа. А в голове — беспорядочные мысли, упреки, сожаления, идеи на завтрашний день.

Описывать все, чем пришлось заниматься в эти дни, и не нужно, и не интересно. Последовательность работ и их содержание уже многократно описаны и в документальной литературе, и в специальных отчетах. Отмечу лишь, что наладить более или менее достоверный учет полученных доз долго не удавалось не только для многочисленного привлеченного персонала, но даже и для постоянных работников станции, где все-таки продолжала работать служба дозиметрии. Но, с одной стороны, на прежний относительно небольшой ее состав, рассчитанный на контроль работающих только в зоне строгого режима, вдруг обрушилась задача контроля всех и повсеместно, так как в зону строгого режима сразу попало все, что лежало в радиусе многих километров, а с другой стороны, почти все имеющиеся в ее распоряжении технические средства оказались непригодными для новых условий. Пришлось срочно набирать на всех АЭС и посылать в Чернобыль дозиметристов и инженеров соответствующих служб со своей аппаратурой. Вместе с ними контролем радиационной обстановки и частично дозиметрическим контролем самоотверженно занимались специалисты ВНИИ АЭС во главе с директором института Арменом Артаваздовичем Абагяном и начальником отделения Леонидом Павловичем Хамьяновым, которые порой и лично выполняли работу обыкновенных дозиметристов, так как была постоянная острая нехватка последних. Работники Г��скомгидромета СССР, его институтов, Минздрава СССР и его институтов, а также военные измеряли радиационную обстановку местности, составляли карты, контролировали население.

Очень сильное впечатление производила массовая самоотверженность людей, их готовность сделать все, что можно, и даже немного больше, и все это совершенно бескорыстно. Конечно, позже, как всегда в большом скоплении людей, попадались всякие, в том числе, и обыкновенные хапуги, и даже мародеры. Но тогда еще не было не только 5-кратных коэффициентов к зарплате и льгот, установленных позже, а даже обычных льгот, принятых для постоянно работающих в зоне радиоактивных излучений, большинство людей не имели. Это касалось в первую очередь строителей, монтажников, военных, сотрудников институтов, управленцев и других. Правда, некоторые из них высказывали недовольство и даже отказывались выполнять радиационно опасные по их оценкам работы, не подоз��евая еще, что там все, без исключения, работы являются радиационно опасными, да еще как! Но большинство людей не думали ни о каких льготах, предлагая добровольно свои знания, опыт или рабочие руки, хотя об опасности догадывались или знали наверняка. А уж о работниках самой АЭС и говорить не приходится. Тех просто принудительно приходилось отправлять на относительно безопасное расстояние или вообще за пределы региона, затронутого аварией. Ведь очень скоро стало ясно, что работать в небывалых радиационных условиях предстоит не несколько недель, и даже не несколько месяцев. И где можно будет взять людей, знающих станцию, если они в первые же недели получат предельную дозу облучения? И какая вообще у них после этого будет жизнь, у людей, по большей части, молодых и в расцвете сил? Эти вопросы с каждым днем становились все более острыми, а до стабилизации обстановки было еще далеко, из взорванного реактора еще шел мощный радиоактивный выброс, и по прогнозам ученых максимальной температуры расплавленное топливо могло достичь 3—5 мая.

Вообще, как показали дальнейшие события, только к августу стало возможным достаточно уверенно сказать, что радиационная обстановка стабилизировалась и в общих чертах (но еще не в деталях) известна на всей территории, затронутой аварией.

А пока главными задачами в радиационном отношении было максимальное уменьшение риска для работающих людей, эвакуация населения отовсюду, где было опасно, подробная радиационная разведка и установление систематического контроля за изменением радиационной обстановки. И, конечно, необходимо было постараться сделать все возможное, чтобы предотвратить ее дальнейшее ухудшение, локализовать источник радиации — разрушенный реактор.

С первых дней стало ясно, что существует реальная угроза вывести ��з строя из-за переоблучения большинство ведущих специалистов, руководителей отрасли и членов правительственной комиссии, если не изменить режим их работы. Поэтому было принято решение организовать замену этих людей, уже 2 мая в Чернобыль прибыл второй состав, с тем, чтобы за 2—3 дня войти в курс дел, перенять эстафету у команды первого состава и продолжить организацию работы и жизни в «зоне». Был уже как-то налажен быт: питание, ночлег, обеспечение спецодеждой, средствами индивидуального дозиметрического контроля, пропускной режим и транспорт внутри «зоны», определены ее границы радиусом около 30 км от АЭС.

2 мая в Чернобыль прибыла небольшая группа высших руководителей государства во главе с Председателем Совета Министров СССР Н. И. Рыжковым. На последовавшем (после их знакомства с обстановкой на месте) совещании мне запомнились резкая оценка Н. И. Рыжковым деятельности Минздрава СССР, которое, похоже, еще не поняло, какому удару подверглось здоровье сотен тысяч, а может быть, и миллионов людей, да обилие отличных бутербродов с деликатесами, которые Н. И. Рыжков распорядился наделать для всех присутствовавших, а не только для начальства, как поначалу было задумано его прислугой.

Запомнился также облет на вертолете АЭС и ближайших окрестностей с академиком Е. П. Велиховым, которого я сопровождал в этом полете, давая пояснения. Его вопросы были точны, профессиональны и глубоки, ему не нужно было долго объяснять то, что он видел сверху.

Наконец, 4 мая я выехал из Чернобыля вместе с Александром Николаевичем Семеновым, заместителем министра, и Михаилом Степановичем Цвирко, начальником объединения «Союзатомэнергострой», которые взяли меня в свою машину, следовавшую в Киев, откуда мы спецрейсом вылетели в Москву.

Этот спецрейс нам очень помог, так как одежда и обувь на нас были «грязные», т. е. радиоактивные, а заменить их было нечем. Правда, Александр Николаевич был в «чистой» спецовке, которую на него надели, отобрав собственный цивильный костюм, но чистота его была весьма условна, так как достаточно было в то время побыть на чернобыльских дорогах несколько минут, чтобы от радиоактивной пыли одежда оказалась не пригодной для использования в нормальных условиях. У меня ведь тоже был «чистый» костюм и обувь, которые мне привезли накануне из дома и которые я специально для этого случая держал в полиэтиленовом мешке. Но когда мы приехали в Киев, нас уже нельзя было пускать в общегражданский самолет. А этот самолет был специально выделен для чернобыльцев, поэтому мы без проблем долетели до Москвы.

На другой день, придя на работу, я увидел, что в «Союзатомэнерго» организован дозиметрический пунк��, где все, прибывающие из чернобыльской зоны, проверялись на загрязненность радиоактивными веществами и при необходимости принимались соответствующие меры, в том числе, выдавались направления в специализированную больницу. Моя первая проверка дала хоть и не очень страшные, но достаточно неприятные результаты, хотя первое, что я сделал по прибытии домой, тщательно помылся. От разных частей тела «светило» до 200 мкР/ч при фоновом значении 10—15 мкР/ч. Хотя у всех нас были явные признаки легкой степени лучевой болезни — покраснение кожи, озноб, насморк, небольшое повышение температуры — все же это были сущие пустяки по сравнению с тем, что чувствовали сильно облученные люди, все еще прибывающие в клинику, где врачи уже боролись за жизнь десятков наиболее пострадавших людей. Мы же для окружающих не были опасны, а наши симптомы вскоре прошли, и только несколько необычно было видеть некоторых солидных немолодых людей из числа руководителей, постриженных чуть ли не наголо, так как отмыть голову до обычного фона никак не получалось, а без волос уже через несколько дней радиоактивную грязь, въевшуюся в поры, удавалось отскоблить. Кажется, А. Н. Семенов так и носит с тех пор короткую прическу.

Начинался другой этап чернобыльской эпопеи, но это уже и другая история.

Б.Я. Прушинский

#авария на ЧАЭС #Б.Я. Прушинский #воспоминания ликвидаторов

0 notes