#кто потерял шапку

[dimalinkrus]

Кто потерял шапку? Кто оставил шапку? На улице еще зима. И много снега. Морозный день. Я уверен, что просто у кого-то хорошее зимнее настроение. И кто-то так пошутил! Отличная шутка! Зимняя шутка. Морозное настроение! Очень позитивно и ярко получилось! Отличный день! Это сделало мой день, как говорится! Весело зимой!

Вот это удачно я вышел на улицу. Такой кадр попался. Не мог пройти мимо. И конечно -сфотографировал!

[fiore-delicato]

Он долгих двадцать восемь лет

И двадцать восемь зим, к тому ж,

Хранил в себе один секрет

И был в семье примерный муж.

Всё было, вроде, как всегда:

Жена готовила обед...

Но приключилась вдруг беда:

Он взял и вспомнил про секрет.

Под шум и кислый запах щей,

Ворчанье Суженой с утра,

Он вспомнил всё до мелочей,

Как будто было то вчера.

...

Она сидела у окна,

И мягкий чудный лунный свет

Окрасил в бледные тона

��ё прекрасный силуэт.

Струились пряди по плечам,

��кользили змейками на грудь,

И он подумал сгоряча:

Женюсь на ней когда-нибудь!

Он вспомнил всё до мелочей:

Изгибы линий, мягкость губ

И жар её простых речей,

И за окном огромный дуб.

Сплетенье рук, слиянье тел,

Каскад каштановых волос

И то, как он её хотел -

До исступления, до слёз.

Признаний трепетных поток,

(Как он на ушко их шептал!)

Смешной над ухом завиток,

Что от дыханья трепетал.

Она смотрела на него

Глазами влажными, как ночь.

Слова пьянили, как вино:

-Люблю тебя. Роди мне дочь.

...

С утра он потерял покой:

То суетился, то скучал.

Потом, закрыв лицо рукой,

Сидел на стуле и молчал.

Жена ворчала, как всегда,

Ругала убежавший суп.

И он отметил, что года

Ей, постаревшей, не к лицу.

Как не идёт ей белый цвет

И пряди крашеных волос…

И целых двадцать восемь лет

Всё как-то было не всерьёз.

...

Вдруг он вскочил, схватил пальто,

Забыл про шапку и носки.

Все двадцать восемь лет – не то.

Все двадцать восемь зим – тоски.

Нашёл тот дом. У дома – дуб.

Взбежал по лестнице стрелой.

Унять бы дрожь с холодных губ

И трусость гадкую – долой!

Наверное она сейчас

Пьет чай и кутается в шаль,

И из её прекрасных глаз

Струится тихая печаль.

А, может, принялась вязать?

А, может, кружево плести?

Так много надо ей сказать,

А, главное, сказать "прости".

...

Открыла дверь. В глазах – вопрос.

Ей было снова двадцать лет.

Каскад каштановых волос,

Знакомый сердцу силуэт.

Над ухом лёгкий завиток,

Как много лет назад, точь в точь...

- Вы не ошиблись?

- Нет, не мог. Вы Аня?

- Вера. Её дочь.

- А Аня?

- Мамы больше нет. Кто Вы?

Он повернулся вспять:

- Я шёл к ней двадцать восемь лет.

- Она ждала Вас… двадцать пять.

Как закружилась голова!

Как сердце ухнуло в груди!

И вспомнил он её слова

С мольбою: «Ты не уходи!»

Он сгорбился. Поплёлся прочь.

Сплетенье рук... Слиянье тел...

Люблю тебя... Роди мне дочь...

А он ведь, вправду, дочь хотел!

Как странно: Ани больше нет.

Заплакал. Бросил в тишину:

- Я буду много-много лет

Любить тебя. Тебя одну.

Юлия #Вихарева

[lapetrich]

Зимняя история

Эта история случилась зимой. В ней было много снега, холодный ветер, толпы людей и чьи-то теплые руки. Это не история о новогод��ем чуде и не история о любви. Это история о маленьком кусочке жизни, случившемся где-то на севере, где почти все зиму солнце едва видно над горизонтом.

Между сотней одинаковых домов, в паутине переплетенных тропинок со следами валенок, на скрипучих облезлых качелях задумчивый и немного хмурый сидел Щенок. Вернее, щенком он не был вовсе, а был скорее человеком небольших лет, едва переваливших за тот возраст, когда человека можно считать взрослым и позволять ему сбегать из дома чуть дольше одного вечера. Но был он очень похож на маленького бродячего пса, ушедшего от кого-то близкого очень давно.

Время от времени он растирал замерзающие щеки руками в варежках и поднимал взгляд на чудаковатое небо неясного цвета. На небе не было звезд, не было полной загадок Авроры Бореалис, только Луна, томная и ни к чему не причастная наблюдательница. Поначалу, пока ветер позволял себе хаотично раскачивать пустые качели вокруг, Щенок пытался разговаривать с Луной, однако та молчаливо глядела вниз, будто вовсе не замечала людей.

Со временем и ему стало казаться, что вокруг него только снег, снег и больше ничего. У снега были оттенки. Он был голубым - там, где на него не попадал прямой свет Луны, он был теплого желтого цвета, когда свет из окон окружающих домов ласково ложился на него, он переливался всеми цветами радуги в такт праздничным огонькам на маленькой густой елочке. Под Щенком, в маленьких следах его ног, снег становился серым, смешиваясь с сажей на стареньких ботинках.

Был вечер. Нет, разумеется, это мог быть и день, и утро, и даже ночь, но ему хотелось, чтобы сейчас был вечер. У Щенка не было часов, и он мог вообразить себе что угодно. Для него наступал вечер, не тот густой и жуткий, который приближается к ночи и заставляет веки тяжелеть, а тот, в который в воздухе появляется легкая лиловая дымка и появляется особенный сладковатый запах, будто кто-то разлил клубничный сироп.

Мимо ходили люди. В их руках были пакеты и чужие руки. Кто-то, взвалив на плечи, тащил ели, и иголки вонзались в хрустящий снежный наст. Это называется Декабрь, подумал Щенок. Там, где был его дом, сейчас тоже готовились вешать на елку сверкающие шары. Чудаковатый праздник, так ему всегда казалось. Чудаковатый и прекрасный. Полный блесток, огней, веселой музыки, добрых слов и улыбок. Для него он еще был полон мороза, колющего щеки, и звуков бьющейся посуды.

Наверное, в один из таких холодных дней, когда солнце пряталось за горизонтом, он тихо накинул большую куртку, натянул на уши шапку и улизнул во двор. Потом были тропинки. Заборы, дрожки, большие дома, маленькие дома, люди и снова тропинки. Снег, приправленный черной сажей, ложился ему на плечи. А он брел, уткнувшись покрасневшим носом в воротник, загребая потертыми ботинками снег, как будто бы бесконечно долго. Пока не запнулся. Орава счастливых щенков разбросала игрушки в искрящемся снегу. Щенок улыбнулся им и присел на качели, где вечером его встретила Луна.

Возможно, все было не так. Он не хотел помнить, что было до. Плохое или хорошее. С ним или только около него.

- Не грусти! - однажды хлопнула рядом с ним в ладоши девочка-огонек и заливисто захохотала. Он широко улыбнулся ей, а она скривилась, увидев его беззубый оскал.

- Ты как дикий волк, - сказала она. - Не подходи.

И он походить не стал. Рядом была витрина кондитерского магазина. На стекле, за которым прятались воздушные пирожные из цветного крема, Щенок увидел свое блеклое отражение. Серые глаза за хмурыми бровями смотрели безучастно, как вглядываются вдаль усталые путники. И весь он был едва заметный, будто краска, которой его рисовали, со временем побледнела, истерлась и местами пооблупилась. Где он потерял зуб и приобрел острые клыки, оставалось для него загадкой, ответ на которую затерялся в прошлой жизни.

- Сколько же тебе лет, бедный бродяга? - склонился над ним человек, чьи участливые, проникновенные глаза будто смотрели в самую душу. Он сидел на ступеньках старенькой церквушки, жалостливые старушки гладили его по растрепавшимся волосам и осторожно клали рядом с ним блестящие монетки. Потом они тяжело звенели в его карманах, мешая теряться в темных переулках.

Он не ответил, сколько ему лет. Он даже не знал, сколько ему зим. С ним и кукушки не общались прохладным летом.

Эта история случилась, когда он услышал песню. Чарующий ветер закружил вокруг него снежинки, Луна с протяжным вздохом скрылась за туче��. И скоро весь мир превра��ился в снежным водоворот. Вьюга набрасывалась на редких прохожих, плевалась в них колючими снежинками и сбивала их с пути. Плелась паутина тропинок. Пока буря не заметила его, Щенок осторожно поднялся с качели и скрипучими шагами побрел вдоль кованного за��ора с изящными кованными завитками.

Там он и услышал пение. Хриплое и неумелое, оно доносилось от покосившейся сторожки, забравшейся на вышку для лучшего обзора. От неожиданности, Щенок прижался к холодным прутьям изгороди, позволяя вьюге хлестать себя по обветренному лицу. Чей-то голос под бешено колыхающийся на ветру свет лампы пел об одиночестве, звездах и горящих огнях. Когда закончилась одна песня, голос затих на время, а потом, прокашлявшись, начал следующую.

Щенок не смел шелохнуться. Он не знал, боялся ли он, что его заметят, или же боялся, что прогонят. Ему не хотелось уходить, хотя щеки болели от впивавшихся в них снежинок, а глаза устали моргать. Голос пел, словно и не замечал набросившейся на мир озлобленной вьюги. Не было больше в воздухе тягучего лилового сиропа, пропал свет луны и погасли сотни окон в домах. Только едва заметный огонек лампы у лестницы старой сторожки пробивался сквозь снежные вихри.

***

У Лиса не было родни и не было друзей. Месяц назад он взобрался по старой металлической лестницы в домик погибшего сторожа и сдул пыль со стола. Ладонью в порванной вязаной варежке протер окна и сквозь морозный узор смог увидеть, как вокруг по тропинкам ходят люди. Никто и не заметил, как окна сторожки тоже стали по вечерам загораться, а из трубы, прочистив которую, Лис покрылся черными пятнами и растер их по лицу, повалил дым. Он поставил на печку, работавшую от какого-то чуда, чайник, а сам вышел на улицу, спустился на землю с фонарем. Не боясь холода, он сидел прямо на снегу.

- Здравствуй, подруга, - приветственно кивнул он Луне. - Вот мы и снова встретились.

Лис не носил шапки, и зима жила прямо в его волосах, путая в них снежинки. Куртка, которую он накидывал, чтобы холод не забирал его слишком быстро, была ему велика, а мех на капюшоне клочками выела счастливая моль еще давно, там, где он жил раньше. В этом доме не водилась моль. Честно говоря, здесь было настолько холодно, что даже птицы кричали на него непечатными словами и прятались у теплых стен домов, когда он смел им задорно улыбнуться.

У Лиса был хриплый простуженный голос, но он его никогда не жалел. Его громкий говор слышал каждый вокруг, а эхо пустынных дворов радостно летало меж стен высоких домов. Он любил говорить, и вечерами, хотя, конечно, здесь это могли быть и утра, и дни, он часто беседовал с Луной, сочиняя для нее истории. Луна только отворачивалась, презирая его выдумки. Ей хотелось слушать правду, но Лис был не из тех, кто расскажет о своей жизни. За его спиной остались истории, по которым можно было написать книгу. Но Лис не был писателем, он был бродягой и вруном.

И любил петь. Когда место, где он очутился теперь, закружило вьюгой, Лис снова поставил на печку чайник и спустился вниз. Ветер не трогал его, а он не мешал ветру бесчинствовать. Он осторожно поставил фонарь на землю, и огонек в нем заколыхался, танцуя бешеный танец бури. Усмехнувшись, Лис вспомнил песни, которые пели в стае старики. Он пел не так, как говорил. Его песня была лишь для той потерянной души, что желает услышать чей-то голос.

И за изгородью притаился сжавшийся от бури силуэт Щенка. Заприметив его, Лис ничего не сделал. Никто не знал, хотел ли он позвать Щенка к себе или хотел, чтобы тот ушел. Лис продолжал петь об огнях, звездах и одиночестве. О том, что постигло его в этот вечер.

И вот, спустя сколько-то оборотов какой-то стрелки часов, которых, разумеется, Лис не имел, Щенок осторожно обернулся и посмотрел на него.

***

Эта история завершилась там. У железной покосившейся лестницы сторожки Щенок осторожно, будто боясь, что его прогонят, приблизился к Лису. И тот перестал петь. Повисла пауза. Такая пауза, в которую без лишних слов рождается понимание и доверие. Такая пауза, в которую ни один не смеет шевелиться и можно только осторожно смотреть друг на друга.

Лис окинул взглядом тощую, колышущуюся на ветру фигуру Щенка, примечая его дрожащие плечи, покрасневшее от мороза лицо и порванные ботинки. Щенок осторожно бросил несколько взглядом на Лиса, выхватив из дрожащей темноты его растрепанные волосы, длинные, сложенные по-турецки, ноги и темные, нездешние глаза.

- Ну привет, дружище, - улыбка Лиса не была хитрой или опасной. Она просто была. И Щенок оскалился в ответ, как умел. - Гляжу, надо угостить его чаем.

Пораженный, Щенок наблюдал, как Лис стянул с рук рваные, распустившиеся варежки, сунул их в карман. А потом сделал два широких шага и теплыми ладонями прижал Щенка к своему горячему телу.

И вьюга стихла, уступив место ночному покою, которые, конечно, мог быть и утренним, и дневным.

[latte-with-a-cherry-mint]

Если честно, поход в кино Мэю понравился. Он даже расчувствовался на некоторых моментах, тайком вытирая слезы и стараясь не шмыгать носом. После окончания сеанса, Мэй весело рассказывал про то, что ему понравилось кино. А на дразнящие вопросы, вроде "почему у тебя глаза на мокром месте?", он удивлённо вскинул брови и, уже хотел спросить, почему на мокром, когда они на лице, увидел симпатичную шапку с помпончиком. Она валялась на полу, а какая-то супружеская пара уходила все дальше. Решив, что шапка принадлежит им, Мэй схватил вязаную вещь и сначала подошёл к пожилой женщине с внуком, спросив, не её ли это шапка, та ласково и удивленно ответила, что нет, не их. Тогда он побежал к той паре и тронув мужчину за руку, привлек их внимание к себе:

— Это не ваша шапка?

И снова отрицательный ответ. Щеки уже заливал румянец смущения, поэтому перестав больше бегать к примитивным с одним и тем же вопросом, он просто подошёл к человеку, проверяющему билеты и быстро протараторил:

— Простите, кто-то потерял шапку.

— В зале или в коридоре?

Этот вопрос на несколько секунд поставил его в тупик, а потом он быстро кивнул:

— В коридоре.

Служащий кивнул, забирая шапку.

— Спасибо.

И красный от неловкости Мэй вернулся к Хёну, быстро обнимая того и пряча красное лицо.

[dtliz]

Он долгих двадцать восемь лет

И двадцать восемь зим, к тому ж,

Хранил в себе один секрет

И был в семье примерный муж.

Всё было, вроде, как всегда:

Жена готовила обед...

Но приключилась вдруг беда:

Он взял и вспомнил про секрет.

Под шум и кислый запах щей,

Ворчанье Суженой с утра,

Он вспомнил всё до мелочей,

Как будто было то вчера.

...

Она сидела у окна,

И мягкий чудный лунный свет

Окрасил в бледные тона

Её прекрасный силуэт.

Струились пряди по плечам,

Скользили змейками на грудь,

И он подумал сгоряча:

Женюсь на ней когда-нибудь!

Он вспомнил всё до мелочей:

Изгибы линий, мягкость губ

И жар её простых речей,

И за окном огромный дуб.

Сплетенье рук, слиянье тел,

Каскад каштановых волос

И то, как он её хотел -

До исступления, до слёз.

Признаний трепетных поток,

(Как он на ушко их шептал!)

Смешной над ухом завиток,

Что от дыханья трепетал.

Она смотрела на него

Глазами влажными, как ночь.

Слова пьянили, как вино:

-Люблю тебя. Роди мне дочь.

...

С утра он потерял покой:

То суетился, то скучал.

Потом, закрыв лицо рукой,

Сидел на стуле и молчал.

Жена ворчала, как всегда,

Ругала убежавший суп.

И он отметил, что года

Ей, постаревшей, не к лицу.

Как не идёт ей белый цвет

И пряди крашеных волос…

И целых двадцать восемь лет

Всё как-то было не всерьёз.

...

Вдруг он вскочил, схватил пальто,

Забыл про шапку и носки.

Все двадцать восемь лет – не то.

Все двадцать восемь зим – тоски.

Нашёл тот дом. У дома – дуб.

Взбежал по лестнице стрелой.

Унять бы дрожь с холодных губ

И трусость гадкую – долой!

Наверное она сейчас

Пьет чай и кутается в шаль,

И из её прекрасных глаз

Струится тихая печаль.

А, может, принялась вязать?

А, может, кружево плести?

Так много надо ей сказать,

А, главное, сказать "прости".

...

Открыла дверь. В глазах – вопрос.

Ей было снова двадцать лет.

Каскад каштановых волос,

Знакомый сердцу силуэт.

Над ухом лёгкий завиток,

Как много лет назад, точь в точь...

- Вы не ошиблись?

- Нет, не мог. Вы Аня?

- Вера. Её дочь.

- А Аня?

- Мамы больше нет. Кто Вы?

Он повернулся вспять:

- Я шёл к ней двадцать восемь лет.

- Она ждала Вас… двадцать пять.

Как закружилась голова!

Как сердце ухнуло в груди!

И вспомнил он её слова

С мольбою: «Ты не уходи!»

Он сгорбился. Поплёлся прочь.

Сплетенье рук... Слиянье тел...

Люблю тебя... Роди мне дочь...

А он ведь, вправду, дочь хотел!

Как странно: Ани больше нет.

Заплакал. Бросил в тишину:

- Я буду много-много лет

Любить тебя. Тебя одну.

[homebody-lu]

Есть слабости, которые сложно обнажать, но определенно стоит это делать. Так на ретрите мы вслух проговаривала свои установки перфекциониста, чтобы услышать это за пределами своих мыслей, довести до абсурда, найти поддержку. Сейчас, как и 4 года назад, я совершаю ту же ошибку. Или вредную привычку - как угодно. Заключается она в онлайн таро-раскладах. Я помню как и с чего это началось: появился мудак, его непонятное поведение и мои попытки докопаться до сути. Сначала это были астрологические прогнозы, затем - таро. Мне нравится этот инструмент, но общие онлайн-расклады - такое себе занятие. Я это хоть и понимала, но не могла остановиться смотреть, искала везде подтверждение, что он и есть моя судьба. �� его и находила. Уверенность в том, что мы будем вместе, построим семью, что это займет очень много времени и он часто будет исчезать, но он - мой муж по судьбе. Плохое я, разумеется, игнорировала и быстро забывала. Сейчас осознаю, что именно благодаря той уверенности, что он мне по судьбе, я прохожу необходимые уроки. Но расклады я смотреть продолжила, хоть и не регулярно. Только в периоды счастья или полной апатии к ним не возвращалась. Осознаю и весь вред от них, и схему, как это работает, но как отказаться от этого - не понимаю. Особенно сейчас, когда появился Рома. Чувствую очень много тепла к нему. Мне кажется жизненно необходимым заглянуть в наше будущее. Вместо того, чтобы акцентировать внимание на том, что есть сейчас, я изощренными способами заглядываю вдаль. Чтобы обезопасить. Быть готовой. Ошо говорит, что это от нежелания брать ответственность за свою жизнь. А я просто ищу подтверждение, что мне не кажется. Я очень хочу встретить человека, с которым разделю быт. Все расклады на тему будущего мужа твердят одно и то же: познакомимся мы в дороге. Таких я еще не встречала. Но встретила Рому. В котором вижу все. Вижу, как легко и органично он вплетается в мою жизнь, а я - в его. Как обнимает меня перед сном. Как поднимается на ту же гору и бежит к тем же волнам. Я вижу. Поэтому и жутко расстраиваюсь от понимания, что он не тот герой раскладов.

Целый день валяюсь в кровати с температурой - последствие второй дозы вакцинации. От нечего делать, как не сложно догадаться, вернулась ко вредной привычке. А там все говорит, что мужчина уже на пороге, вот-вот ворвется и все изменит. Будет ключевым. Наградой за все страдания в прошлом, за измены и чреватые поступки. Я знаю, что это о Роме. Хочу, чтобы это было о нем. Хочу с ним всего.

— У меня новости, - неожиданно звонит Света ближе к обеду. Я сразу понимаю кто станет героем новости. В голове тут же проносится: “У него есть девушка”, — Рома потерял шапку. Выдыхаю, но легче не становится. Ибо это теперь мое бремя - везде искать подвох.

Три года прошло, как все закончилось с мудаком. Радостно и немного странно ощущать те же эмоции. Очарование и влюбленность. Иногда ловлю себя на мысли, что прошло слишком мало времени. А на деле я потеряла слишком много времени и шансов. Возможно, вся эта тема с онлайн-таро от страха совершить неверный выбор. Но я не могу повлиять на то, что чувствую, да и не хочу. Ибо Рома - лучший выбор, который я делала за свои 26. Осталось дело за малым - чтобы он выбрал меня. Так, пустяки.

“На пути давно забытом. Она встречает чудака”

Вернулась к песням с 2015. О любви. Хорошо в этом, радостно.

Мне кажется, что если я сделаю что-то неправильно (буду сильно хотеть / буду недостаточно хотеть, буду активна / буду пассивна, отпущу ситуацию / стану сильно на ней зацикливаться), то желание не исполнится. “Какая глупость”, - скажет кто-то со стороны и окажется абсолютно прав. А я безостановочно переживаю, ибо не знаю как правильно и существует ли оно вообще. Говорят, что нужно обрести непоколебимую веру, тогда желаемое притянется. А я настолько часто в этом ошибалась, что не уверена, что способна до сих пор верить.

Но уверена, что готова делать много шагов навстречу к человеку, что потерял шапку, а затем нашел ее в рукаве своей куртки.

Найди и меня.

[litelita]

Сторож границ, Иван Чирик

«Приду в четыре», - сказала Мария. Восемь. Девять. Десять.

(Владимир Маяковский)

Темнеющая громада тучи, загородив собою половину звёздного неба, медленно переползала по небесной тверди с одной стороны КПП на другую. Тёмной она казалась даже так, в полутьме ночи. Туча не знала про незримую границу в небе, прочерченную в сознании военных, и потому с лёгкостью её пересекала. Ни остановить, ни обездвижить. Вместе с тучей на территорию военной части проник и снег, медленным десантом опускаясь на квадратные сугробы, возвращая им право на бесформенность. Завтра опять будут ровнять.

Илья Перепелица ещё раз втянул носом уличный промёрзший воздух и зашёл обратно внутрь КПП, дверь аккуратно прикрыв. Без веских причин не стоило ни хлопать, ни шуметь. «Гнев не навлечь, о богиня, лейтенанта, собачьего сына…»

И следом сразу же другая мысль: «Когда я стал озлобленным?»

Видимо, свежесть свободы всё-таки просочилась в помещение следом за Ильёй и сделала тяжёлый уплотнённый воздух приёмной чуть более разреженным. Эту лёгкость ощутил дремавший за столом приёмной товарищ по несчастью, младший сержант Романенко - встрепенулся, приподнял голову и не открывая глаз спросил:

- Идёт кто?

- Нет, никто. Никто не идёт, кроме снега, – успокоил его Перепелица.

- Ты журнал обхода сегодня заполнял? – немножко помолчав, спросил в никуда Романенко, и тут же положил голову обратно на стол, не ожидая ответа. Перепелица вспомнил, что – действительно, журнал ещё не тронут – вытянул его из-под локтя дремавшего сержанта и раскрыл.

Начиная с шести вечера ровные строчки журнала, которые надлежало заполнять каждый час, сиротливо пустовали. Осмотр территории тоже следовало проводить ежечасно: смотреть, не появилось ли вражеского отряда на горизонте и не подкинули ли взрывное устройство на порог КПП со стороны леса, от которого военные защищались двухметровой бетонной стеной (на краю ночи выглядящей уже не очень-то н��дёжной). На самом деле осмотра никто не проводил, разве что ненамеренно – выходя за укреплённую дверь покурить или, как Перепелица, вдохнуть немного неказённого воздуха. Главным врагом солдата ночью на КПП был не теоретический противник, а вполне практический ДЧ – дежурный по части, неупокоённым призраком бродящий внутри с проверками от казармы к казарме. Не проворонить его и было ночью единственной настоящей задачей дежурного по КПП и его помощников. Дежурным в эту смену был лейтенант Тураев – раздолбай, каких поискать, раздолбайством своим и назначенный в наряд (вопреки уставу, предписывающего назначать на КПП только сержантов и прапорщиков). Наказание было сомнительным: Тураев спокойно себе дрых в комнате отдыха, и настоящая тяжесть дежурства ложилась на плечи призывников. А учитывая, что Романенко оставалось только пару месяцев, единственным атлантом этого наряда был Перепелица.

«Проверил территорию вблизи КПП воинской части на наличие подозрительных предметов и посторонних лиц. Подозрительных предметов и посторонних лиц не обнаружено» – вывел Перепелица мантру журнала обхода в строчке на семь вечера.

«Проверил территорию вблизи КПП воинской части на наличие подозрительных предметов…»

Краем глаза заметил движение в окне, выходящем на плац. Некая тень - нечеловеческая - мелькнула и исчезла за одним из сугробов. Затаилась. Но не успел Илья сосредоточить взгляд, как обзор перегородили два срочника с красными повязками на рукавах. Это – ПП, пожарный патруль, самый халявный наряд (ибо после ночного дежурства их не привлекали на рабочку), всегда заставлявший КПП-шников вздрагивать от внезапности своего появления. Перепелица про себя называл их «испанской инквизицией». Эффект неожиданности получался за счёт того, что они патрулировали вдоль стены и не попадали в обзор окна, пока не подходили вплотную.

Один из патрульных постучался в окно. Перепелица поморщился (как можно незаметней) и приоткрыл его. Потянуло сквозняком.

- Что, Перепелица, всё кукуешь? – развязно спросил один.

- Пусти греться, почти час круги наворачиваем, – сказал второй. Врал, конечно. Было бы правдой, они бы уже дважды проходили мимо окна: на обход всей части хватало двадцати минут. Скорее всего, снова сидели за складами: там выходящие наружу вентиляторы от холодильников создавали приятный тёплый поток.

Илья не хотел их пускать, конкретно эти ребята были ему весьма неприятны. Но не успел сообразить отговорку, как её произнёс разбуженный Романенко:

- Тише, пацаны. Сегодня Тураев, спалит – влетит всем.

- Бля… – разочарованно протянул второй. Первый не сдавался:

- Да похуй, мы тихо посидим.

Тут поморщился уже Романенко, тоже не очень жаждавший их впустить. Но правила гостеприимства были на стороне пожарного патруля.

- Лады. Перепелица, открой им.

Илья сделал движение в сторону двери, но тут же замер, посмотрев за спину этим двоим:

- Майор идёт.

Действительно, плац пересекала высокая тёмная фигура майора, сегодняшнего ДЧ. В условиях одинаковой зелёной формы все мелкие различия людей начинали выпирать наружу – и майора каждый узнавал за километр по странной, чуть-чуть «скользящей» походке. Патрульные матюгнулись и поспешили продолжить свой путь. Пересекаться с ДЧ им не хотелось.

Романенко подскочил и суетливо стал поправлять форму. Как старшему по званию (тут выгода быть старослужащим оборачивалась хлопотами) встречать с докладом ДЧ полагалось ему.

…Майор с отсутствующим видом выслушал доклад, по-барски оглядел помещение и отправился осматривать на предмет чистоты уборную. Перепелица остался стоять по стойке смирно в центре комнаты и снова увидел в окно на плацу тень.

Это была лиса.

Она выбежала на открытое пространство и теперь стояла и смотрела прямо на Перепелицу, и чем дольше он смотрел на неё, тем крупней и ближе она казалась.

- Эй, лиса, – тихо позвал Илья, не сразу сообразив, что пытается говорить через закрытое окно. Он взглянул в сторону уборной: у майора было хорошее настроение, он помнил Романенко с прошлых дежурств и внезапно стал травить ему какую-то байку из своей молодости. На лице младшего сержанта читалась усталая поддельная заинтересованность – видимо, эту историю он знал, но проявить невежливость к майору не решался.

Перепелица тихо выскользнул за дверь и неуверенным шагом (едва ли соображая, что делает) пошёл прямо к лисе. Она продолжала стоять. В это время лёгкий снег незаметно превратился в настоящий снегопад и заволок плотной белой пеленой всё окружающее. Остались только лиса, Перепелица и несколько метров плаца между ними.

Тут лиса перестала ждать и нырнула куда-то в темноту. Перепелица бросился за ней, едва успевая различать перед собой мелькающий кончик лисьего хвоста сквозь залепляющие глаза снежные хлопья. Хвост странно множился, и Илья мог уже поклясться, что их было несколько.

Потом Илья потерял её и остался один на один со снегопадом.

   …Резкий металлический грохот разбудил Перепелицу, и он в полумраке подскочил с дивана с колотящимся сердцем, ещё не соображая, что происходит. Светящийся дверной проём из комнаты вёл на кухню, где мама, моя посуду, неловко уронила в умывальник дуршлаг.

- Ты чего? – она обернулась на шум и увидела его округлённые глаза. – Уснул? Я же говорила тебе, не спи днём, тебе всегда кошмары днём снятся. Садись ужинать, готово всё.

Илья, сосредоточенно унимая подскочивший пульс и щурясь, выполз на кухню. Сполоснул лицо и руки, сел за стол, добавил кетчуп в мамино спагетти и неловко стал накручивать его на вилку. В голове было мутно.

- Опять в облаках витаешь, задумчивый такой, – покачала головой мама.

- Сон… Сон странный, – вздохнул Илья и посмотрел на часы. Стрелки лениво подползали к восьми вечера. – Я как с армии вернулся, всё никак не привыкну, что… Вернулся.

- Знаю. Я сама иногда не верю. Хлеба ещё нужно?

- Не, спасибо. Поставь чайник.

Помолчали. Потом, когда звук закипающей воды почти достиг апогея, Илья вдруг спросил:

- Мам, а если у лисы много хвостов – что значит, не помнишь? Что-то в мифологии такое было…

- Это значит, что всё обман, – ответила мама.

Чайник щёлкнул. Хлопнула дверь уборной, и майор, застёгивая бушлат, прошагал мимо приёмной КПП к выходу. Чуть задержался на пороге, обернувшись:

- Эй, солдат! Чего бледный такой, спишь на ходу?

- Никак нет! – выпалил Перепелица.

ДЧ вышел. Перепелица выдохнул, а Романенко неодобрительно покачал головой и снова стал устраивать шапку на столе вместо подушки.

- Опять о своих пришельцах думаешь, Перепелица! Хорошо журнал обхода не посмотрел… Давай дописывай, балда, вдруг вернётся! И бди…

Перепелица вернулся к своему наблюдательному пункту у окна, и, вопреки правде, продолжил писать проверку:

«...и посторонних лиц. Подозрительных предметов и посторонних лиц не обнаружено».

«Проверил территорию вблизи КПП воинской части на наличие подозрительных предметов и посторонних лиц. Подозрительных предметов и посторонних лиц не обнаружено».

«Проверил территорию вблизи КПП воинской части на наличие подозрительных предметов и посторонних лиц. Подозрительных предметов и посторонних лиц не обнаружено».

Бесконечная мантра КПП продолжалась.

[jk-artru]

Кто потерял шапку? Авангардная 8, лифт А #жкарт #жкart #жилойкомплексарт #жилойкомплексart #artcasaluna #artportofino #art #casaluna #portofino #крост #krost #павшинскаяпойма #красногорск #павшино #publicartstowers #мякинино #жкартфорум #жкartфорум #концернкрост #жкарт1 #арт #art #укэксперт #укэкспертсервис #Снежком #snejcom #жкмолодежный #жкмолодежный2 @jk_art.ru jk-art.ru (at Жилой комплекс ART) https://www.instagram.com/p/B5sykiBF-1H/?igshid=z28mtlaaf6k6

[almanasheck]

Inspiration

В связи с тем, что мне поступил довольно интересный вопрос, решила выложить такую подборочку песен, которая повышает мое настроение, когда мне сложно или страшно что-то сделать. 

Предисловием хочу сказать, что я очень маленькая. Во многих смыслах. Я ростом в 150 см и часто веду себя не как старшекурсница или начинающий исследователь, а как девочка из детсада. Меня не сразу пускают в кино, лишь только предварительно убедившись, что паспорт, который я уже успела поменять по причине достижения 20 лет, настоящий и на фотографии действительно я. 

Я часто просто прячусь, когда сталкиваюсь с трудностями. За стену, за плащ, под одеялом или натягиваю шапку на лицо. 

Когда я только въехала в свое общежитие, меня назвали муравьем. А чуть позже смелым воробьем. Потому что я была очень маленькой, а чемодан большим. И я тащила его сама. Забавное зрелище, правда. 

И так всю мою жизнь. 

И это плейлист для тех, кто просто немного потерял мотивацию или  чувствует себя слишком маленьким для того, что он хочет совершить.

Sia - The Greates

Rachel Platten - Fight Song

Taylor Swift - Look What You Made Me Do

Francesca Battistelli - It’s Your Life

Shakira - Try Everything

Katy Perry - Firework

Lady Gaga - Born This Way

Amy Winehouse - Rehab

P!nk - Fucking Perfect

Taylor Swift - Shake It Off

[cogitoshopcom]

Я НАЕЛАСЬ ТОКСИЧНОСТИ СТОЛОВЫМИ ЛОЖКАМИ О том, что я толстая и неухоженная, я помнила лет с двенадцати. «Такая красивая девка и так о себе не заботится!» — возмущалась мама. С каждым годом родителям становилось все тяжелее: сначала я стала носить очки, а потом, о ужас, подстриглась. «Ты знаешь, папа гуглил, как называется болезнь, когда человек себя сознательно уродует, — довери��ельно сообщила мама мне и моему новому каре. — Не нашел». Болезнь называется селфхарм. Но это не единственное страшное слово, которое я почему-то знаю. Лучше бы в моем лексиконе поселились названия экзотических растений или термины из литературоведения. Но, увы, порой не ты выбираешь дискурс, а дискурс выбирает тебя. Со мной всегда было что-то не так. Кто натер ногу во время семейного путешествия в Египет и теперь ноет, что ему жарко и больно? Здравствуйте, это я. Кто из двадцати восьмиклассников потерял шапку в автобусе? Это тоже я. Кто упал в обморок перед ЕГЭ? И это я. Кто совершает какие-то непоправимые ошибки каждый день и срочно нуждается в воспитательном окрике? Удивительно: снова я. Если бы меня попросили составить список житейских мудростей, которые я почерпнула от старших, я бы написала следующее кривым (тоже по��од для негодования) почерком: 1. Четверки получают только моральные уроды. 2. Плачут только моральные уроды. 3. Любое нейтральное или негативное выражение лица расценивается как неблагодарность, присущая только моральным уродам. 4. Сначала добейся, получи Нобелевскую премию, купи родителям домик у моря, а потом уже выражай свое мнение. Впустую ноют только моральные уроды. И так далее до бесконечности. Моральный урод. Прием-прием. Пшшшшш. Как слышно? Ощущение своей ненормальности, как это обычно и происходит, преследовало меня с подросткового возраста. Классические формулировки в духе «все дети как дети, а ты» и «не ребенок, а наказание» варьировались оригинальным: «Ты прочувствовала свою вину?». Это был восхитительный ритуал: у меня отнимали телефон или компьютер, если я плохо улыбнулась при встрече или совершила иное подобное преступление, и получить вещь обратно можно было только после публичного покаяния. Я выходила в центр спальни и произносила торжественную речь примерно такого содержания: «Дорогие мама и папа! Простите меня! Я неблагодарная свинья!». А если в моем голосе было мало правдоподобия, меня выставляли за дверь подумать еще. Покаянная практика сопровождалась вопросом: «Ну что, дурь прошла?». Спустя десять или сколько там лет могу откровенно признать, что нет, не прошла. Моя дурь навеки со мной. И я люблю ее нежно и трепетно. Из меня воспитывали сверхчеловека: чтение с двух лет, с трех — английский, в шесть — в школу, а олимпиад — по восемь в год стабильно. Класса до девятого проблем со мной не было: ну, порыдаю где-то в углу, потом попрошу прощения, и все снова пойдет как надо: с поездками за границу, электрогитарой на день рождения и семейными застольями, на которых я демонстрировалась как чистейшей прелести чистейший образец — длинноволосое чудо природы, снова победившее всех на областном конкурсе чего-то там. Вопросом, как у меня дела, никто особенно не задавался, — какие могут быть дела у единственного чадушка, сверкающего свежим айфоном? Семейство дегустировало салаты, добродушно усмехаясь на мое желание поскорее вылезти из-за стола и усесться в другой комнате с наушниками. «Ничего, вырастет — поймет», — сни��ходительно неслось вслед. Но в семнадцать годиков прорвало. Главная отличница гимназии отрезала белокурую гриву маникюрными ножницами и начала падать в обмороки. Падала со вкусом и везде: в метро, в школе и на улице. Падала дома, в маршрутке и в парке. Разумеется, общественность подобные перформансы не оценила. Получать пятерки я не перестала, а вот посещаемость начала клониться к нулю. Связываться с пьяными компаниями и всячески дебоширить было ниже моего победительского достоинства, и я занялась самым серьезным на тот момент делом: с головой ушла в философию, променяв физкультуру и общество на различие эйкона и эйдолона. Моими друзьями стали ученые: у одного из них я прочитала, что мир держится на волоске, и мы только чудом не погибаем. «Значит, то, как я живу — абсолютно нормально, — подумала я. — Ну и ладно — обнимем же бездну». Я стала спасаться литературой, сложной терминологией и смехом над самой собой. Как оказалось позднее, научиться не спасаться, а быть открытой и честной — еще более дерзкий вызов. Вы спросите, где в этой истории были взрослые. Почему никто не спросил меня, где я бываю вместо уроков истории, почему никто не заметил, что я хожу трясущаяся и заплаканная. Не знаю. О чувствах говорить я не умела: умела писать сочинения в формате ЕГЭ, умела редактировать тексты, умела отличать трансцендентальное от трансцендентного, а «мне больно» от «мне грустно» — не очень. Знала, какой должна быть: веселой, активной, умной, красивой, интересной и сексуальной. Последнее особенно вызывало содрогания у какой-то еще сопротивляющейся части меня, краем мозга осознающей, что мамино желание нарядить пятнадцатилетнюю дочь во что-то обтягивающее довольно странно. Я огрызалась и куталась в пальто, которое мама называла бабкиным балахоном. Кроме сверхчеловека я должна была стать сверхженой: мудрой, расчетливой и соблазнительной одновременно. Меня учили, как нужно заигрывать и как нельзя вести себя в мужском обществе: не показывай ему, что ты умнее, но будь интересным собеседником. Улыбайся. Не делай кислую мину. Нам нужен кто-то особенный. Желательно миллионер. Разумеется, первые мои отношения были с тощим очкастым мальчиком, с которым мы наперебой мечтали о коте и сыне по имени Евгений. Почему Евгений — не помню. Помню, что денег у него было ровно мне на шаверму. Мы лопали ее вдвоем на скамейке, а быть соблазнительной как-то не получалось. Потом я уехала учиться, и началось самое интересное. Мне открылся мир людей, которые почему-то не стремились быть самыми лучшими: они просто ходили по всяким делам, готовили ужины и писали научные работы. Однажды я уронила в гостях вилку, и мне за это ничего не было. Список странных происшествий пополнялся день ото дня: то мне говорили, что у меня красивое платье (хотя мама считала, что оно тоже «как у бабки»), то спрашивали, какой у меня любимый сорт чая (обычно я пила тот, который покупали родители), а однажды сказали, что я какая-то слишком нервная, не случилось ли чего-нибудь. «В смысле? — удивилась я. — Все нормально со мной. Ты чего!». Я не буду писать о дне, когда я впервые рассказала кому-то о своем детстве. Просто с той поры до меня дошло, что происходившее семнадцать лет трудно назвать нормальными родительско-детскими отношениями. Я до сих пор постоянно жду, что меня кто-то грубо поправит, перебьет и «поставит на место»: не зазнавайся, мол. Мне очень сложно говорить «я люблю тебя» без содрогания. Когда я рассказывала терапевтам подробности, они спрашивали, можно ли меня обнять. Я что-то бурчала сквозь зубы и пыталась не замечать своего распухшего от слез носа. Я узнала, что такое эмоциональное насилие, панические атаки, нарциссическая травма и синдром дереализации-деперсонализации. А также невротическое «надо», отсутствие базового доверия к миру и низкий эмоциональный интеллект. Узнавать об этом было сложно, больно и достаточно дорого: отдавать по тысяче-две за сеанс в моем студенческом положении как-то не очень. Разумеется, дома на мои психотерапевтические прозрения отреагировали бурным негодованием: такого количества именований моральным уродом и неблагодарной я не слышала с девятого класса, когда получила 41 балл по русскому языку вместо максимальных 42. Мне сказали, что я все придумала, я драматизирую, и вообще со мной по-прежнему все не так. О том, что со мной все не так, я и без этого помнила каждый день, по привычке ругая себя самостоятельно в отсутствие мамы. Съела три куска пиццы? Жируха! К восемнадцати годам не получила «Русского букера»? Все, тебе он и не светит. Не так со мной вообще все: одежда и умение разговаривать, мои тексты и выбор постельного белья в гипермаркете. Да и что с меня взять-то — моральный урод в одиночестве совсем распоясался. Режиссер-документалист Марина Разбежкина всегда дает ученикам задание снять свою первую короткометражку про них самих — и чаще всего ребята делают что-то про маму. «Камера помогает вылечиться и выйти в другой мир», — говорит она, и я думаю, что порой не обязательно даже становиться человеком с киноаппаратом. Требуется прожить произошедшее по-настоящему: если нужно — орать, если нужно — вцепляться в ближнего своего и реветь, пока не отпустит. Лить слезы, пока не уйдет то, что ранило тебя и терзало всю сознательную и не совсем жизнь. А дальше — учиться с первооснов совсем новым вещам: как улыбаться и доверять, как засыпать без ноющей боли в груди, как делать дела, не опасаясь, что тебя прогонят или отругают. Учиться ходить на улицу и ловить щекой апрельское солнце, не бояться говорить «позвони мне, пожалуйста» и «привет, я очень соскучилась». Наряжаться во все, что придется, в самый роскошный плащ из петербургского секонд-хенда, протирать наикруглейшие из очочков и показывать язык себе в зеркале, понимая, что все-таки хороша. Брать свою дурь в охапку и обнимать ее, чудную, дивную — ведь в этой дури есть трогательное, например: «А сейчас я буду кататься на скейте с другом, и ничего, что он крутой антрополог и специалист по старообрядцам, а я подающий надежды молодой автор. Мы люди серьезные и ката��мся тоже серьезно». Выбегать на сияющий Невский — потому что жива, не сошла с ума и не устала за зиму. И с визгом обнимать своих близких: старше и младше по возрасту, ученых, поэтов, бариста в кофейнях, безработных, пухленьких, стройных, седых и красноволосых. У них тоже порой проскальзывает ощущение их ненормальности — тогда ничего не остается, кроме как сказать «а давайте будем ненормальными вместе» и быть таковыми, созерцая весну и кокетливые фиалки на клумбах. В 2018 году Оксфорд признал «токсичный» словом года. Токсичные родители, токсичные отношения, токсичное все. Мне кажется, я накушалась токсичности столовыми ложками — но лучшее, что можно было сделать, это понять (процесс долгий и тяжкий), что на мне все горечь и боль должны быть остановлены навсегда. Я отказываюсь транслировать их дальше. Когда мама кричит и ругается, она ��елает это не от огромной силы любви и принятия — у нее свои проблемы и кризисы, которые шепчут ей в ухо оскорбительные слова для умотавшего в Петербург отпрыска. Не от величия духа папа молчит и смотрит в экран телевизора. И значит, единственный для меня способ выжить — это хорошенько проплакаться и срочно заняться тем, что мне нравится. Стать человеком, который нравится мне, — и остановить бесконечное колесо самообвинения и терзаний. Родители так и не попросили у меня прощения. Все, что со мной было сделано, они отрицают. Когда я приезжаю в гости, то по-прежнему слушаю, что у меня кривой берет и глупая тряпичная сумка. Зато им нравится, что я где-то публикуюсь, меня приглашают на встречи и даже платят иногда гонорар. Жаль только, что с миллионером как-то не получилось. Ну ничего, вот выкину свои балахоны, образуюсь, поумнею, стану, как подобает, лучше всех — тогда-то и начнется прекрасная жизнь. Я улыбаюсь и храню свою тайну: жизнь уже началась. Елизавета Трофимова, https://www.matrony.ru/ya-naelas-toksichnosti-stolovyimi-lozhkami/ #психология #психологияотношений # #личность #токсичность

[cmussira]

... Он долгих двадцать восемь лет И двадцать восемь зим, к тому ж, Хранил в себе один секрет И был в семье примерный муж. Всё было, вроде, как всегда: Жена готовила обед... Но приключилась вдруг беда: Он взял и вспомнил про секрет. Под шум и кислый запах щей, Ворчанье Суженой с утра, Он вспомнил всё до мелочей, Как будто было то вчера. ... Она сидела у окна, И мягкий чудный лунный свет Окрасил в бледные тона Её прекрасный силуэт. Струились пряди по плечам, Скользили змейками на грудь, И он подумал сгоряча: Женюсь на ней когда-нибудь! Он вспомнил всё до мелочей: Изгибы линий, мягкость губ И жар её простых речей, И за окном огромный дуб. Сплетенье рук, слиянье тел, Каскад каштановых волос И то, как он её хотел - До исступления, до слёз. Признаний трепетных поток, (Как он на ушко их шептал!) Смешной над ухом завиток, Что от дыханья трепетал. Она смотрела на него Глазами влажными, как ночь. Слова пьянили, как вино: -Люблю тебя. Роди мне дочь. ... С утра он потерял покой: То суетился, то скучал. Потом, закрыв лицо рукой, Сидел на стуле и молчал. Жена ворчала, как всегда, Ругала убежавший суп. И он отметил, что года Ей, постаревшей, не к лицу. Как не идёт ей белый цвет И пряди крашеных волос… И целых двадцать восемь лет Всё как-то было не всерьёз. ... Вдруг он вскочил, схватил пальто, Забыл про шапку и носки. Все двадцать восемь лет – не то. Все двадцать восемь зим – тоски. Нашёл тот дом. У дома – дуб. Взбежал по лестнице стрелой. Унять бы дрожь с холодных губ И трусость гадкую – долой! Наверное она сейчас Пьет чай и кутается в шаль, И из её прекрасных глаз Струится тихая печаль. А, может, принялась вязать? А, может, кружево плести? Так много надо ей сказать, А, главное, сказать "прости". ... Открыла дверь. В глазах – вопрос. Ей было снова двадцать лет. Каскад каштановых волос, Знакомый сердцу силуэт. Над ухом лёгкий завиток, Как много лет назад, точь в точь... - Вы не ошиблись? - Нет, не мог. Вы Аня? - Вера. Её дочь. - А Аня? - Мамы больше нет. Кто Вы? Он повернулся вспять: - Я шёл к ней двадцать восемь лет. - Она ждала Вас… двадцать пять. Как закружилась голова! Как сердце ухнуло в груди! И вспомнил он её слова С мольбою: «Ты не уходи!» Он сгорбился. Поплёлся прочь. Сплетенье рук... Слиянье тел... Люблю тебя... Роди мне дочь... А он ведь, вправду, дочь хотел! Как странно: Ани больше нет. Заплакал. Бросил в тишину: - Я буду много-много лет Любить тебя. Тебя одну. сентябрь 2008 г.

[patrickfantom]

    Он долгих двадцать восемь лет                                                                             И двадцать восемь зим, к тому ж,                                                              Хранил в себе один секрет                                                                                   И был в семье примерный муж.

 Всё было, вроде, как всегда:                                                                          Жена готовила обед...                                                                                        Но приключилась вдруг беда:                                                                              Он взял и вспомнил про секрет.

 Под шум и кислый запах щей,                                                                      Ворчанье Суженой с утра,                                                                                  Он вспомнил всё до мелочей,                                                                           Как будто было то вчера.                                                                                      ...      

 Она сидела у окна,                                                                                             И мягкий чудный лунный свет                                                                  Окрасил в бледные тона                                                                                      Её прекрасный силуэт.

 Струились пряди по плечам,                                                                                    Скользили змейками на грудь,                                                                                    И он подумал сгоряча:                                                                               Женюсь на ней когда-нибудь! 

 Он вспомнил всё до мелочей:                                                                     Изгибы линий, мягкость губ                                                                                И жар её простых речей,                                                                                     И за окном огромный дуб.

 Сплетенье рук, слиянье тел,                                                                         Каскад каштановых волос                                                                                     И то, как он её хотел                                                                                            - До исступления, до слёз. 

 Признаний трепетных поток,                                                                            (Как он на ушко их шептал!) ухом завиток,                                              Смешной над ухом завиток,                                                                                      Что от дыханья трепетал.

 Она смотрела на него                                                                                     Глазами влажными, как ночь.                                                                               Слова пьянили, как вино:                                                                                        -Люблю тебя. Роди мне дочь.                                                                                 ...  

 С утра он потерял покой:                                                                                     То суетился, то скучал.                                                                                    Потом, закрыв лицо рукой,                                                                             Сидел на стуле и молчал. 

 Жена ворчала, как всегда,                                                                             Ругала убежавший суп.                                                                                          И он отметил, что года                                                                                         Ей, постаревшей, не к лицу. 

 Как не идёт ей белый цвет                                                                                     И пряди крашеных волос…                                                                                    И целых двадцать восемь лет                                                                            Всё как-то было не всерьёз.                                                                                 ... 

Вдруг он вскочил, схватил пальто,                                                               Забыл про шапку и носки.                                                                                 Все двадцать восемь лет – не то.                                                                          Все двадцать восемь зим – тоски. 

 Нашёл тот дом. У дома – дуб.                                                                             Взбежал по лестнице стрелой.                                                                       Унять бы дрожь с холодных губ                                                                            И трусость гадкую – долой! 

 Наверное она сейчас                                                                                          Пьет чай и кутается в шаль,                                                                                    И из её прекрасных глаз                                                                           Струится тихая печаль. 

 А, может, принялась вязать?                                                                                                       А, может, кружево плести?                                                                               Так много надо ей сказать,                                                                                  А, главное, сказать "прости".                                                                                 ... 

Открыла дверь. В глазах – вопрос.                                                                   Ей было снова двадцать лет.                                                                               Каскад каштановых волос,                                                                         Знакомый сердцу силуэт. 

 Над ухом лёгкий завиток,                                                                                  Как много лет назад, точь в точь...                                                                      - Вы не ошиблись?                                                                                                 - Нет, не мог. Вы Аня?                                                                                                 - Вера. Её дочь. 

 - А Аня?                                                                                                                       - Мамы больше нет. Кто Вы?                                                                              Он повернулся вспять:                                                                                              - Я шёл к ней двадцать восемь лет.                                                                        - Она ждала Вас… двадцать пять. 

 Как закружилась голова!                                                                                 Как сердце ухнуло в груди!                                                                                  И вспомнил он её слова                                                                                        С мольбою: «Ты не уходи!» 

 Он сгорбился. Поплёлся прочь.                                                             Сплетенье рук... Слиянье тел...                                                                    Люблю тебя... Роди мне дочь...                                                                           А он ведь, вправду, дочь хотел!

 Как странно: Ани больше нет.                                                                           Заплакал. Бросил в тишину:                                                                                    - Я буду много-много лет                                                                                     Любить тебя. Тебя одну.

[blogmurkalove]

28

Он долгих двадцать восемь лет, и двадцать восемь зим к тому ж,

Хранил в себе один секрет и был в семье примерный муж.

Всё было, вроде, как всегда: жена готовила обед…

Но приключилась вдруг беда: он взял и вспомнил про секрет.

Под шум и кислый запах щей, ворчанье суженой с утра,

Он вспомнил всё до мелочей, как будто было то вчера…

…Она сидела у окна, и мягкий чудный лунный свет

Окрасил в бледные тона её прекрасный силуэт…

Струились ��ряди по плечам, скользили змейками на грудь…

И он подумал сгоряча: «Женюсь на ней когда — нибудь!»

Он вспомнил всё до мелочей: изгибы линий, мягкость губ…

И жар её простых речей, и за окном огромный дуб.

Сплетенье рук… Слиянье тел… Каскад каштановых волос…

И то, как он её хотел до исступления, до слёз!

Признаний трепетных поток, как он на ушко их шептал!

Смешной над ухом завиток, что от дыханья трепетал…

Она смотрела на него глазами влажными, как ночь.

Слова пьянили, как вино: «Люблю тебя… Роди мне дочь…»

С утра он потерял покой: то суетился, то скучал…

Потом, закрыв лицо рукой, сидел на стуле и молчал.

Жена ворчала, как всегда. Ругала убежавший суп…

И он отметил, что года ей, постаревшей, не к лицу.

Как не идёт ей белый цвет и пряди крашеных волос.

И целых двадцать восемь лет всё как — то было не всерьёз…

Вдруг он вскочил, схватил пальто, забыл про шапку и носки.

Все двадцать восемь лет — не то… Все двадцать восемь зим — тоски.

Нашёл тот дом. У дома — дуб. Взбежал по лестнице стрелой…

Унять бы дрожь с холодных губ, и трусость гадкую — долой!

Наверное, она сейчас пьет чай и кутается в шаль…

И из её прекрасных глаз струится тихая печаль…

А может, принялась вязать? А может кружево плести?

Так много надо ей сказать! А главное сказать — прости…

Открыла дверь… В глазах — вопрос. Ей было снова двадцать лет…

Каскад каштановых волос… Знакомый сердцу силуэт…

Над ухом — лёгкий завиток… Как много лет назад — точь в точь…

«Вы не ошиблись?» — Нет, не мог… Вы Аня? «Вера. Её дочь…»

«А Аня?" — «Мамы больше нет… Кто Вы?» Он повернулся вспять:

«Я шёл к ней двадцать восемь лет…» — Она ждала Вас… Двадцать пять…

Как закружилась голова… Как сердце ухнуло в груди!

И вспомнил он её слова с мольбою: «Ты не уходи!»

Он сгорбился. Поплёлся прочь. Сплетенье рук… Слиянье тел…

Люблю тебя… Роди мне дочь… А он ведь вправду дочь хотел.

Как странно. Ани больше нет… Заплакал… Бросил в тишину:

«Я буду много — много лет любить тебя… Тебя одну…»

[diy-lab]

КАК НЕОСОЗНАННО МЫ ОБИЖАЕМ ДЕТЕЙ 

Бывает, что, не задумываясь о смысле, а точнее, бессмысленности произнесенных слов, мы говорим детям вещи, которые имеют обратный воспитательный эффект. “Перестань баловаться, иначе отведу к врачу и тебе сделают укол” - кажется, что после этого заявления ребенок сразу станет шелковым, однако все, к чему приводит это обещание - страх перед белыми халатами и истерика при упоминании поликлиники. 

“Поздоровайся с гостями и расскажи стишок, который ты выучила для Деда Мороза” - девочка демонстративно прячется за родительскую спину и на ближайшие 2 часа “проглатывает” язык, а родители извиняются за невежливую дочь.

Сомнительные фразы передаются из поколения в поколение и являются частью родительского лексикона.

“Не плачь”.  Он ударился, его ударили, он упал, потерял незаменимую деталь конструктора, не получил призовое место в конкурсе, да просто встал не с той ноги - какова бы ни была причина слез, всеми правдами и неправдами родителям хочется остановить их. В большинстве ситуаций плач воспринимается как сильный раздражитель, и при этом забывается, что у слез есть ��звестная очищающая и даже обезболивающая функция. Однако, дети умнее и правдивее, и, как признался своей маме 1 трехлетний мальчик: “Я порыдал, и мне стало легче”. Время от времени каждому полезно не сдерживать эмоции и поплакать. И хорошо при этом знать, что рядом понимающий взрослый, который поддержит и в радости, и в слезах и позволит осознать, отчего ребенку в данный момент так горько.

“Посмотри, Вася уже одевается сам (умеет читать, бегло играет этюды Черни, построил дачу)”.  Что может дать это сравнение ребенку, кроме чувства неуверенности, ощущения себя неудачником и неутешительного осознания того, что он не соответствует ожиданиям родителей? 

Никакие доводы в пользу того, что у каждого человека свой темперамент и скорость развития, не сдерживают желания сравнить успехи своего ребенка с достижениями другого. Как бы ни хотелось этого родителям, но идеальный Вася не станет мотивацией к учебе, спорту и великим свершениям. А вот подорвать самооценку может вполне. И чувство глухой, неозвученной ненависти к ни в чем не виноватому мальчику-модели, ребенок может пронести через всю жизнь.

“Сейчас уйду и брошу тебя здесь”.  Что удивительно, результат от этой фразы и правда есть. Сначала не поверивший угрозе ребенок, в конце концов видит удаляющуюся фигуру родителя и бросается следом. Так, пользуясь властью, взрослый добивается своего посредством вызывания одного из самых больших детских страхов - потеряться и остаться одному. 

При этом не учитывается вариант того, что однажды ребенок может спокойно отпустить родителя и тем самым показать, что угрозы взрослого ничего не стоят. Почему эта фраза до сих пор в общепринятом обиходе - сложно понять. Возможно, потому что объяснить причину, по которой нужно прервать интересную деятельность и уйти в другое место, сложнее, чем просто пригрозить бросить ребенка здесь и сейчас.

“Мы же тебе говорили”.  Детский утренник, суматоха, после пра��дника детям раздают угощение. Маленький Тема слишком долго переодевается и показывает бабушке свою кровать в спальне, поэтому, когда выходит в группу, ему кажется, что сока и печенья ему не досталось: на столах пустые обертки и коробочки с вынутыми соломинками, а дети давно играют на ковре. Тема начинает плакать, а бабушка, не предприняв ни единой попытки обнять его и попросить законное угощение у воспитателя, бросает: “А я тебя предупреждала: не нужно было так долго натягивать колготки. Теперь плачь”. Что в этой ситуации положительного? Разве что взрослый сохраняет статус всегда правого. Ребенок же остается не без печенья и сока (угощение для него, конечно, оставили), но без поддержки близкого человека, что гораздо больнее.

“Дай, я сам все сделаю”.  Взрослому легко раздражиться на ребенка, который еще не умеет полить домашние растения, не пролив ни одной капли на пол, или вырезать прямоугольник строго по контуру. Но именно с детьми стоит учиться сдерживать свой перфекционизм, иначе они не научатся делать что-либо самостоятельно. 

И тем более, если ребенку было поручено аккуратно составить книги на полке, заправить постель или помыть пол, не нужно со вздохом переставлять разноформатные книги по высоте и перемывать пол со следами разводов. Потому что в следующий раз ребенок под любым предлогом откажется выполнять поручение, ведь за что бы он ни взялся, родителям все будет не так.

“Не бойся, это не больно”.  Чаще всего это утешение не срабатывает, а если при процедуре ребенок действительно испытает неприятные или болезненные ощущения, то бодрящее воодушевление, которое не сбылось, может подорвать доверие к родителям и в следующий раз идти сдавать кровь из пальца или делать необходимый укол придется со скандалом. Возможно, честнее сказать, что небольшая боль будет длиться всего несколько секунд, а сразу после процедуры можно купить мороженое или игрушку для храбреца.

“Давай быстрее”.  Сколько бы раз ни приходилось слышать от родителей эту фразу, КПД у нее практически нулевой. Малыши в детсадовской раздевалке, чьи пальцы пока не справляются с застежками сандаликов, начинают еще больше мешкаться, когда их торопят. А школьник, которого просят быстрее собирать рюкзак, потому что родители уже вызвали л��фт и ждут на лестничной площадке, скорее всего непременно что-нибудь забудет. Детская скорость дел, особенно если перед нами медлительный флегматик, никак не изменится после многочисленных “быстрее”, “шустрее” и “поторапливайся”. Скорее родителям позволит закладывать лишние 10 минут на сборы или проговаривать пошаговые действия для забывчивого ребенка: “Давай ты снимешь шапку, повесишь одежду в шкаф и переоденешься в физкультурную форму”.

“Вечно ты…” и “Ты никогда…”.  Всегда и никогда - сильнейшие слова, которые обвинительным приговором навешиваются на любого человека, в адрес которого они прозвучали, и в какой-то степени заставляют поверить, что он и есть тот, кто постоянно опаздывает, наводит беспорядок в своей комнате, теряет ключи от дома. А если принять во внимание детское желание противоречить, то прямое значение упрека “Вечно ты тянешь до последнего и не успеваешь сделать уроки” действительно может стать неотъемлемой чертой характера и привычкой, если не помочь ребенку подружиться со временем, а лишь ругать за недостаток.

“Это не стоит переживаний”.  С высоты родительских лет большинство вещей, из-за которых расстраиваются дети, действительно кажутся несущественными. Но это тот момент, когда нужно попытаться вспомнить свой юный возраст и поставить себя на их место. Тогда станет понятно, что первая несбывшаяся любовь ранит, а неудавшийся поход в кино приносит расстройство на весь день. И как ощутима досада из-за того, что говорящая игрушка, о которой мечталось на день рождения, исчезла из продажи. И как больно, когда лучшая школьная подруга вдруг переметнулась к другой девочке, а тебя не замечает. Разделить чувства, а не умалять их значение - только такой реакции от родителей ждет в сложной ситуации ребенок любого возраста. И да, не всегда хватает времени и чуткости на подробные объяснения, а вылетевшее слово, как известно, “не воробей”. 

Но если задуматься, мало что оседает в памяти и ранит так сильно, как небрежно произнесенные слова. Поэтому, может быть, стоит подумать дважды и в результате сделать правильный выбор между “я сказала, перестань плакать” и “понимаю, как тебе сейчас больно и обидно”.

[thoughts-of-the-hentai-girl-blog]

Он долгих двадцать восемь лет 

И двадцать восемь зим, к тому ж,

Хранил в себе один секрет 

И был в семье примерный муж.

Всё было, вроде, как всегда:

Жена готовила обед...

Но приключилась вдруг беда:

Он взял и вспомнил про секрет.

Под шум и кислый запах щей,

Ворчанье Суженой с утра,

Он вспомнил всё до мелочей,

Как будто было то вчера.

     ...       

Она сидела у окна,

И мягкий чудный лунный свет

Окрасил в бледные тона

Её прекрасный силуэт.

Струились пряди по плечам,

Скользили змейками на грудь,

И он подумал сгоряча:

Женюсь на ней когда-нибудь! 

Он вспомнил всё до мелочей:

Изгибы линий, мягкость губ 

И жар её простых речей,

И за окном огромный дуб.

Сплетенье рук, слиянье тел,

Каскад каштановых волос 

И то, как он её хотел -

До исступления, до слёз.

Признаний трепетных поток,

(Как он на ушко их шептал!)

Смешной над ухом завиток,

Что от дыханья трепетал.

 Она смотрела на него

Глазами влажными, как ночь.

Слова пьянили, как вино:

-Люблю тебя. Роди мне дочь.

      ...  

С утра он потерял покой:

То суетился, то скучал.

Потом, закрыв лицо рукой,

Сидел на стуле и молчал.

Жена ворчала, как всегда,

Ругала убежавший суп. 

И он отметил, что года

Ей, постаревшей, не к лицу. 

Как не идёт ей белый цвет

И пряди крашеных волос…

И целых двадцать восемь лет

Всё как-то было не всерьёз.

       ...

Вдруг он вскочил, схватил пальто,

Забыл про шапку и носки. 

Все двадцать восемь лет – не то.

Все двадцать восемь зим – тоски.

Нашёл тот дом. У дома – дуб.

Взбежал по лестнице стрелой.

Унять бы дрожь с холодных губ 

И трусость гадкую – долой!

Наверное она сейчас

Пьет чай и кутается в шаль,

И из её прекрасных глаз

Струится тихая печаль.

А, может, принялась вязать?

А, может, кружево плести?

Так много надо ей сказать,

А, главное, сказать "прости".

      ...

Открыла дверь. В глазах – вопрос.

Ей было снова двадцать лет.

Каскад каштановых волос,

Знакомый сердцу силуэт.

Над ухом лёгкий завиток,

Как много лет назад, точь в точь...

- Вы не ошиблись?

- Нет, не мог. Вы Аня?

- Вера. Её дочь.

- А Аня?

- Мамы больше нет. Кто Вы?

Он повернулся вспять:

- Я шёл к ней двадцать восемь лет.

- Она ждала Вас… двадцать пять.

Как закружилась голова!

Как сердце ухнуло в груди!

[ssmsterek]

Кукольник

Он постоянно находит кукол. Ему кажется, что они благодарны за это.

Сколько он себя помнит – никогда не был общительным ребенком. Хотелось, конечно, иметь какого-то друга, близкого человека, который сможет выслушать или просто скрасить будни, но его не было. Рядом всегда оставался только отец, который, крутясь между работой и вечными подработками, не успевал порой пожелать сыну спокойной ночи. Но Стайлз его не винил. Ведь если не будет денег, то оба банально умрут от голода и останутся без крыши над головой. 

Поэтому Стайлз начал разговаривать с игрушками. У него был один солдатик, без ноги и руки, но он был любимой игрушкой, которую первоклассник Стилински таскал в школу. Порой казалось, что игрушка даже подсказывает на уроках: стоило посмотреть на шапку солдатика, виднеющуюся из рюкзака, как ответ почти сразу же приходил в голову. 

Позднее, после прочитанных сказок, солдатик обзавелся подружкой. Одна девочка, которая играла во дворе с балериной, оставила игрушку в песочнице, потому что у той в длинных и светлых волосах запутались комья грязи. Девочке, как Стайлз увидел, на следующий день купили новую балерину, а эту, уже ненужную, Стилински отмыл и устроил на своем комоде, рядом с солдатиком. Тогда ему показалось, что игрушка ему благодарна. Шли годы, Стайлз рос, заканчивал класс за классом, переходил из младшей школы в среднюю, а затем в старшую – но друзьями так и не обзавелся. Он все еще был одиночкой, замкнутым заучкой в старых, потрепанных рубашках и просто полнейшим отсутствием хотя бы просто знакомых. Сначала это обижало, а потом стало наплевать. Отец все так же пропадал на работе, а Стайлз все так же был предоставлен самому себе. Он начал увлекаться латынью, часто захаживал в лавку пряностей, которой заведовал добродушный доктор Дитон, и порой вспоминал своих солдатика и балерину, которые, проиграв схватку со временем, все же сломались окончательно несколько лет назад. Однажды Стайлз нашел на улице около помойки фею. Кукла была фарфоровой, но явно старой. Рыжие волосы были спутанными, рука отколота, а когда-то покрытые красивой краской щеки и ресницы потекли, оставляя грязные разводы на бледном хрупком материале. Стилински заворожено смотрел на фею, понимая, что нашел себе новое занятие. Он стал собирать кукол, без которых, как он сам неожиданно понял, просто дико тосковал. Фея заняла место балерины на комоде, а ее отмытое личико казалось почти живым в лучах заходящего солнца, которые проникали сквозь неплотно задернутые шторы в комнату Стайлза. Она будто смотрела прямо на него своими необычайно яркими глазами. Стилински порой просыпался ночью из-за того, что фея падала с комода прямо на пол. Приходилось подскакивать и укладывать ее рядом – Стайлз боялся, что фарфор может не выдержать удара, пусть его и смягчал ковер на полу. Через пару месяцев рядом с феей появился ящер. Этот экземпляр попался Стилински, когда он задержался допоздна в библиотеке. Порой его просили остаться и помочь разложить книги в детском отделе, выплачивая хоть и небольшие, но деньги. Ящерку забыл какой-то ребенок, но Стайлз вдруг ощутил такую сильную тоску, что сразу же сунул игрушку в рюкзак, воровато оглядываясь и надеясь, что никто этого не заметил. Теперь странная парочка сидела на комоде вместе, и фея, что странно, перестала ночами падать на пол, будя Стайлза. Стилински порой разговаривал с игрушками, жаловался на приставучего Мэтта, который доставал его в школе. Одноклассник перевелся к ним недавно, сразу же собрал вокруг себя кружок прилипал, и они дружно выбрали Стайлза своей мишенью для насмешек. Не то чтобы он стеснялся или боялся ответить, но ругаться с Мэттом было просто нельзя. Родителя парня установили в школе новые компьютеры, а отец Стайлза едва тянул на оплату ежемесячных взносов за дополнительные курсы, которые Стилински посещал из-за предстоящего поступления в университет. Мэтт, чувствуя свою безнаказанность, раз за разом поддевал безобидного Стайлза, толкал его в столовой и постоянно норовил вскрыть шкафчик. Пытался выкинуть рюкзак в окно и сломал старенький плеер, который Стилински очень любил. Это бесило, это раздражало, но жаловаться папе Стайлз не стал бы даже под страхом смерти. Очередное утро не принесло никаких радостей и, пересадив ящерку с феей на подоконник, к солнышку, Стайлз нашарил в комоде чистые вещи. Оделся, заглянул в комнату отца, которая уже пустовала и, вздохнув, направился в школу. Ранним утром было мало народу, поэтому Стилински решил прогуляться, не став дожидаться автобуса.Он направился в школу пешком, меряя шагами залитые солнцем тротуарные плиты. Внезапно его внимание привлекли дети, которые тягали из стороны в сторону какую-то темную игрушку, вопя при этом друг на друга. Стайлз подошел ближе, и у него сердце сжалось: два пацана перетягивали истрепанного черного волка, плюшевая шерсть которого была изрядно выдрана в некоторых местах. Одного уха тоже не было, лапы грозились вот-вот оторваться под натиском дурных детей. – Эй! – хрипло крикнул Стайлз, сразу же прокашливаясь, – чего творите? Он подбежал к пацанам и отобрал, как выяснилось, мягкую игрушку волка. Черная шерсть, хоть и была изрядно потрепанной, блестела на солнце, а красные глаза, казалось, смотрели на Стилински с благодарностью. – Что, такой большой дядя играет в игрушки? Мы ее нашли, значит – она наша! – нагло крикнул пацан постарше и посмотрел на Стайлза. Тот только поморщился, понимая, что совсем не любит детей. Они скорее напрягали, чем вызывали какие-то нежные чувства. – Это я его потерял, – Стайлз погладил игрушку по голове, – так что забираю себе. Мальчишки насупились, но спорить не стали. Как ни крути, Стилински был выше их, старше, да и сильнее. Все же на фоне детей он выглядел взрослым, а потому было проще найти новую забаву, чем спорить. Быстро засунув волка в рюкзак, Стайлз поспешил в школу. Опаздывать совсем не хотелось. – Ну что, задрот, ты согласен делать за меня домашку? – Мэтт, поставив ладони на парту Стилински, наклонил голову и нагло улыбнулся. – Не согласен, – выдохнул Стайлз и поморщился. От одноклассника исходил совершенно приторный запах туалетной воды. Как самому не противно? – Ты, кажется, недопонял, – Мэтт сжал пальцами плечо Стайлза, – это был не совсем вопрос. – Это ты недопонял, – Стилински не собирался становиться совсем чмом, которое делает уроки за придурка и его прилипал, – я сказал нет. – Мы еще посмотрим, – прошипел Мэтт и резко отошел от Стайлза, потому что класс, до этого бывший пустым, стал постепенно на��олняться учениками. Был близок звонок. Стилински выдохнул и достал тетрадь. Волк блеснул красными глазами из глубины рюкзака и стало будто бы легче дышать. Стайлз легко улыбнулся и приготовился слушать учителя. – И кто это тут у нас? – Мэтт вышел из-за угла школы, когда Стайлз, отзанимавшись на дополнительных занятиях, торопился домой, – никак наш упрямый заучка? – Чего надо? – Стайлз попятился, когда увидел нескольких друзей Мэтта, которые нарисовались рядом, – пятеро на одного? – усмехнулся он. Что бы там ни было, пасовать перед этим заносчивым идиотом Стайлз не собирался. Даже если потом будет больно – он не трус, ясно? – О тебя жалко руки пачкать, – Мэтт улыбался, – я попросил друзей помочь, – он махнул рукой, и к Стилински сразу же подскочили двое, больно заломив руки за спину, – это тебе поможет принять правильное решение по поводу моего предложения днем. Стайлз успел только напрячь живот – как тут же в него прилетел первый удар. Застонав, он попытался вывернуться, но силы были явно неравны. Боль вспышками появлялась по телу: ребра, живот, грудь, спина, плечи, лицо. Били, не рассчитывая силу, со свей дури, и Стилински почти сразу же ощутил во рту противный привкус железа, от которого начало тошнить. Боль стала какой-то тягучей, будто на Стайлза выливали горячий воск. Она накатывала волнами, становилась все сильнее и сильнее. Казалось, что его решили просто забить до смерти – но внезапно все оборвалось. Его отпустили – и Стилински свалился на асфальт мешком, застонав от боли еще и в коленках, которые теперь, наверняка, разбиты. Обидчики смеялись и направлялись прочь, не потрудившись выяснить, насколько сильно избили Стайлза и не умрет ли он на месте, так и не сумев подняться. С трудом удалось сесть. Стилински дрожащими руками натянул на плечи лямки рюкзака и шмыгнул разбитым носом, моментально закашлявшись. Кровь попала в горло, которое начало першить, а ребра свело судорогой, перехватывая еще и дыхание. Стайлз стошнило прямо на ровный школьный газон, и он с трудом удержался на четвереньках, не упав в вонючую кровавую лужу. Выдохнув, Стилински собрал себя в кучу и встал, шатаясь и пережидая головокружение. Волк выпал из рюкзака и остался лежать черным пятном на асфальте. Казалось, его красные глаза мерцают в сумерках. Кое-как наклонившись, Стайлз подобрал игрушку и зарылся лицом в пыльный мех, глуша рыдания. Он не трус, он нормальный парень, но ему охренеть, как больно. Просто адски и без перерыва больно, поэтому он может позволить себе слезы, которые никто, кроме игрушки, и не увидит. Хромая, Стайлз пошел в единственное место, где ему могли помочь и где он может остаться до утра, ведь отец сегодня на очередном дежурстве. Дитон знает, какие травы могут снимут боль. Он еле добрался до знакомой деревянной двери с вырезанным на ней трискелионом и толкнул ее, тратя последние силы на это и теряя сознание практически на руках подскочившего к нему доктора. Сквозь мутную дымку Стилински слышал, как глухо ругался Дитон, раздевая его и обрабатывая синяки и ссадины. Приходило долгожданное обле��чение, будто травы обладали какой-то моментальной целительной силой. Сквозь подступающий сон Стайлз будто разобрал слова доктора, который присел рядом и обтирал ему лицо чем-то терпко пахнущим: – Ничего, все изменится, – приговаривал Дитон, – за кукольниками охотятся во всех мирах, и тебя заберут. Тебя уже нашли. Стайлз только прохрипел что-то и провалился в сон. Уставший организм требовал предоставить ему отдыха немедленно. Стилински снилось, что рядом с ним, на кровати, лежит огромный волк. Теплая и тяжелая лапа давила на грудь, но это было приятно. Красные газа пристально следили за Стайлзом, будто охраняя его сон. Обещая, что теперь все и правда будет по-другому.

Любое копирование материалов группы запрещено.

©SSM [Sterek и ебушки-воробушки 18+]