#бабочки Крыма

[searuss8]

Бражник завтракает в Ялте Крым 🍎 #searuss #мисхорскаягавань

[larisaselyanina-blog]

Фреска

10.09.2013

Необыкновенная история из моей жизни, связавшая реальность и вымысел настолько, что теперь невозможно отличить одно от другого.

На даче в Крыму я провожу каждое лето. Центром притяжения нашего двора является большой деревянный стол, который находится на небольшом расстоянии от белой стены летней кухни. Стена притягивает взгляд... и разочаровывает своей пустотой. Однажды, когда все гости разъехались, мне стало грустно. Я села за стол перед белой стеной... Взяла краски, кисти и решила нарисовать продолжение наших гор и виноградников, море и друзей, которые составят мне приятную компанию.

Кого я рисовала? До сих пор не знаю. Но картина не дает никому покоя. Вечерами она оживает и начинает светиться. Все приезжающие гости строят предположения, пытаясь разгадать, кто же изображен на картине. ​ Полгода спустя, уже зимой, в Екатеринбурге, мне пришло письмо от незнакомки. Она писала, что у нашей общей подруги в альбоме она увидела фотографию моего таинственного полотна. Вдохновилась этой работой так, что написала рассказ «Фреска», в котором нашли место все герои моей картины. Рассказ Ариадны Радосаф был опубликован в журнале «Урал». Мне он очень понравился, и я попросила разрешения напечатать его в моем альманахе. Благодарю автора за столь тонкое понимание моего любимого Крыма и очень трогательную историю любви.

Облако расплавилось в раскаленной, сгустившейся синеве, потекло полупрозрачными медузами и расползлось в разные стороны, будто норовя выбраться за край неба, в сизоватую дымку, подменившую собой горизонт. Белые тельца плыли, сжимались и распрямлялись, казались пушистыми грибами, растущими в разные стороны, и растворялись в соленом небе и высоком лучезарном море – граница между воздухом и водой давно стерлась. Все было единым, влажно и шумно пульсирующим организмом, и  земная твердь из последних сил противостояла смешавшимся стихиям, выбросив в воду две полукруглых косы, поросших травой и кустарниками. Я смотрел вниз с обрыва, туда, где кончался обманчивый покой бирюзовых далей. Там бросались на скалы наконец добежавшие до них голодные волны, яростные �� жадные, как стая хищников. Когда-нибудь они разорвут и меня. Я стоял и заново вспоминал все, начиная с безмятежного, тихого детства… Когда-нибудь, но не сегодня… Дом стоял на берегу, мимо бежала дорога в гору, за которой пряталась маленькая  деревенька - путь к ней преграждали островерхие холмы, прозванные в народе Рогами Дьявола. Аромат донника и чабреца, разогретых на солнце камней и крымского можжевельника витал в воздухе, сливаясь с запахами соли и йода, которыми тянуло с моря. Когда-то мы жили здесь с матерью и отцом. Дом висел над селом, и ночью над ним вставала черная пустота, из которой сыпались падающие звезды. Справа виднелась гора Слон - после полуночи ее любила оседлать Большая Медведица. Внизу мигали огни села Счастливое. Мы с Сашкой воображали, что это  - открытое нами новое созвездие, которое плывет за Большой и Малой Медведицами  и однажды плавно взлетит, чтобы тоже оказаться на небе. Дом окружали шпалеры винограда и роз, причудливые дорожки и ступеньки, в каменной кладке стены находился алтарь, из глубины которого смотрел таинственный лик - происхождение его все уже забыли. В углу двора, под раскидистым грецким орехом, притулилась сурушка – легкая сварная беседка суру, где располагался низенький столик и лежанки. Мы с сестрой проводили там большую часть дня: играли, рисовали, читали, придумывали себе забавы и приключения, поощряемые отцом и вызывавшие тревогу у матери. Наша мать Таша была еще молода, но как-то незаметно погрязла в домашнем хозяйстве - соленьях, вареньях и прочей ерунде, вызывавшей у нас максималистское раздражение: казалось, она впустую растрачивает жизнь, тогда как все самое интересное сосредоточено в мастерской отца и не может остаться вне поля его зрения. Конечно, отчасти мы понимали ее - желание служить отцу появлялось уже и у нас, его авторитет был превыше всего, а талант поглощал всеобщее внимание, время и силы. Тогда казалось, что незаметная и незаменимая Таша будет с нами всегда, поэтому ее смерть невероятно изумила нас, а впоследствии разбудила раннее чувство ответственности. Я думаю, с тех пор Сашка начала подсознательно копировать мать, чтобы хоть как-то  восполнить отцовскую утрату. Мне было уже четырнадцать, но я так и не смог разобраться, была ли любовь в их недолгой и странной семейной жизни, казалось, отец отдавал все чувства своим холстам, вкладывал в них что-то особенное, колдуя, одушевляя и наделяя портреты подобием мироощущения и отблесками эмоций… Портреты отвечали взаимностью. Летом во дворе всегда что-то падало: сливы, алыча, созревшая шелковица, оставлявшая на земле чернильные кляксы. То и дело по навесу нашей сурушки глухо стучали плоды, и мы с Сашкой придумывали истории про маленьких человечков, прыгающих с деревьев – каждый раз у них было какое-то интересное неотложное дело, и мы, по мере сил, старались участвовать в жизни зеленого древесного народа. Это была одна из любимейших игр, все они тянулись подолгу, как бразильские сериалы, будя фантазию и делая летнюю жизнь полной загадок и увлекательных сюжетов. Мы обожали отца и оба мечтали тогда об одном – постичь его уникальную личность, но это мало кому было под силу… Вечный духовный голод, страстная погоня за идеалом отнимали почти все время, неизменно заставляя упускать что-то важное, происходящее в двух шагах. В результате весть о новой женитьбе отца застала нас врасплох. Собственно говоря, я был к тому времени уже взрослым, и Инна оказалась моей ровесницей. Глядя на нее, я даже стеснялся представить рядом с отцом свою бедную мать, настолько сильно отличалась от нее новая жена – прекрасная и прохладная, как Снежная Королева. Помню, как я смотрел на нее и думал, что, в сущности, отцу очень не повезло в личной жизни: такая женщина не могла дать настоящей любви, как и добрая, хозяйственная Таша. *** Лето 2005  года выдалось страшным. Мы совсем недавно отпраздновали его шестидесятилетие. Отец, казалось, был полон сил, только стал вдруг тревожным и мрачным. Он запирался в мастерской и не впускал домашних, а вскоре под запретом  оказался для некоторых и весь флигель, где он жил в последнее время. Он писал  прямо на стене флигеля, всякий раз тщательно закрывая работу, отговариваясь неготовностью фрески. Как-то мы заговорили с ним о Тарковском. Он прочел мне одно стихотворение. Через месяц ему предстояло перенести тяжелый инсульт и окончательно остаться с собою один на один, начать тот мучительный путь, который каждый проделывает в полном одиночестве… Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня, Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня, Сновидения ночи и бабочки дня, Здравствуй, всё без меня и вы все без меня! Я читаю страницы неписаных книг, Слышу круглого яблока круглый язык, Слышу белого облака белую речь, Но ни слова для вас не умею сберечь, Потому что сосудом скудельным я был. И не знаю, зачем сам себя я разбил. Больше сферы подвижной в руке не держу И ни слова без слова я вам не скажу. А когда-то во мне находили слова Люди, рыбы и камни, листва и трава… Отцу суждено было потерять память и около двух месяцев стоять на краю этого и того света – чтобы потом уйти, так и не придя в сознание, лишь изредка повторяя странное слово «мара», которого никто из нас так тогда не понял… Оказалось, однако же, что он успел завершить земные дела и заранее выразить последнюю волю, которая встряхнула и перетасовала всех нас, как карты в залежавшейся старой колоде… * * * — Уничтожить эту гадость… Он оскорбить меня хотел напоследок! Это безумие в нем говорило… — Он говорил, что пишет день своей свадьбы — ну, может, имел в виду не свадьбу, а ваше знакомство.. — Да что ты понимаешь… Ты вообще видишь, кто там сидит? — Конечно, — спокойно сказал я. — Моя мать. Мы с Сашкой. Ты с Джеком. Барсик… — А это кто, в самом центре, с ним рядом? В день нашей свадьбы рядом с ним — другая невеста! — Инна, ну почему невеста? Может, просто гостья… Я успокаивал Инну, но и сам был в полном недоумении. Рано или поздно кто-то должен был открыть фреску, я сделал это – и понял, что работа вполне закончена. На ней были изображены все мы – за столом во дворе. Мы с Сашкой - еще маленькие, хлопочущая по хозяйству Таша, держащаяся особняком Инна, старый пес, прилегший у ног... Картина не вызывала бы ни малейшего изумления – все дорогие художнику люди, живые и умершие, собраны вместе – ничего странного, особенного… Пес Джек и пушистый кот Барсик, убежавший когда-то на дорогу и попавший под машину… Все это было вполне объяснимо и трогательно, если бы не одна деталь - присутств��е незнакомки, сидящей в центре, под руку с хозяином дома… Вообще, фреска была чудесной. Она передавала… Подобрать слово мне удалось не сразу, найденное же - показалось неуместным, не подходящим к ситуации, да и жизни отца в целом… Фреска была полна спокойного, все-таки обретенного семейного счастья. Женщина в центре выглядела живой и прелестной. Ее полупрозрачная шляпка порхала над головой, словно веселая бабочка. Оба они – отец и неизвестная гостья – прислонились друг к другу, как будто нашли наконец опору, таинственный, нарисованный в мечтах остров, где все всегда случается именно так, как нужно, а не наоборот… Я уговаривал Инну не трогать фреску, обещая, что перееду во флигель, уступив ей свою часть дома, и поставлю забор – нечто вроде ширмы, которая закроет изображение от посторонних глаз.  Мы никак не могли  начать разбирать отцовские бумаги, всячески откладывая то, что должно было бесцеремонно нарушить его право на уединение и скрытую даже от близких частную жизнь… А потом было оглашено завещание, и мы узнали его последнюю волю. * * * Марианна Борисовна появилась ранним погожим утром, но тогда я еще не знал, что это ее особенность – являться к началу чего-нибудь нового, а также - приводить за собой новые времена, этапы, эпохи…   Когда я увидел ее во дворе, то первой мыслью, помнится, было: «Это к отцу». Не знаю, как я это понял. Оказалось, Марианна Борисовна приехала потому, что ее вызвали на оглашение завещания. Не буду описывать всю процедуру, эмоции и истерики Инны, недоумение сестры, ее приезд – не с мужем, как ожидалось, а с подругой: оказалось, что муж уже перешел в разряд «бывших», о чем мы не подозревали, но в наступившей суматохе почти  проигнорировали этот факт - мое собственное изумление и неготовность к такому повороту событий… Наша недвижимость была разделена между присутствующими таким образом: большой дом, в трех равных долях, наследовали мы с Инной и Сашкой, флигель же с мастерской, картинами и документами полностью переходил  к Марианне Борисовне Чарской, о существовании которой мы доселе не догадывались, если не считать маленькой и неприятной для Инны подсказки: старуха была поразительно похожа на незнакомку с таинственной фрески… В доме установилось шаткое, вынужденное равновесие. Я работал над сборником рассказов, Инна решила устроиться экскурсоводом, и езди��а теперь с группами туристов по развалинам генуэзских крепостей и другим Крымским достопримечательностям. Сашка с Ириной отдыхали: ходили купаться, лазили по горам, приносили из деревни кефаль, пеленгаса и камбалу с тазик величиной. Марианна Борисовна ходила гулять к обрыву, туда, откуда открывался лучший в наших окрестностях вид. На краю обрыва громоздился  выщербленный, изъеденный временем камень, покрытый кое-где мхом, истомленный солнцем, всегда, даже ночью, горячий и приятный на ощупь. Сбоку на него прилегла причудливая крымская сосна, заломившая ветви и изогнувшая гибкое тело, как юная дьяволица. Рядом с сосной образовалось удобное каменное сиденье, на котором можно было расположиться и наблюдать, как на рассвете небо заливает нежным арбузным соком, как вечером вспыхивает над атласной гладью недолгий пожарный закат. Слушать гортанные крики чаек и мощный, но, словно приличия ради, приглушенный рев развалившегося внизу моря. Марианна Борисовна подолгу сидела над обрывом, иногда доставала из сумки какие-то записи, блокноты – листала, вчитывалась, нацепив на нос смешные маленькие очки, глядела вдаль, отложив все бумаги и теребя седую пышную прядь. Она до сих пор оставалась красивой. Признаюсь, я несколько раз ходил за ней и наблюдал издали, сидя за разросшимся можжевельником - старуха не замечала меня, да и ничего кругом, думаю, не видела, погружаясь в какие-то неведомые думы, которые мне все больше хотелось разгадать… Мы все, не сговариваясь, стали называть ее между собой Старухой, наверное, подсознательно выражая свое недовольство отцовским поступком. Больше всех раздражалась, конечно, Инна. В своей туристической фирме она познакомилась с неким красавцем лет тридцати от роду и все чаще проводила с ним время, несколько раз даже приводила домой. Никто из нас ее, конечно, не осуждал – все мы давно выросли… Тем более странным было всеобщее глухое неприятие, молчаливый бойкот, который мы все объявили Марианне Борисовне. Это было тогда единственным сильным чувством, на которое мы неожиданно оказались способны – поначалу оно сплотило нас, потом разъединило, и, ухватив за волосы, как утопленников, поволокло из депрессии обратно в жизнь… * * * В тот день я опять пошел за ней к обрыву. Было ветрено. Накануне слегка штормило, и волны до сих пор шли беспокойной грядой, тревожа воображение �� вызывая у случайных наблюдателей странный мандраж. Старуха сидела на камне, закутавшись в длинную белую шаль с кистями, и читала толстую тетрадь с растрепанными листами. Шаль идеально облегала ее девичью фигуру, а пушистую седину неистово ласкал ветер. Внезапно один исписанный листок упал, и его тут же потащило к опасному краю. Марианна Борисовна рванулась следом. Потом я никак не мог объяснить себе, что заставило меня заранее выйти из-за можжевельника и направиться прямо к ней: подходить и заговаривать со Старухой я не собирался. Тем не менее, когда она оступилась, я оказался достаточно близко, чтобы одним прыжком подскочить и схватить ее за руку. Камешки посыпались вниз, ее нога опасно заскользила, но вместе мы удержались и через мгновенье уже стояли на безопасном расстоянии от пропасти. — Доброе утро, — это то, что она сказала мне, едва переведя дыхание. — Вы очень кстати. Я высунулся и увидел, что улетевший исписанный лист лежит чуть ниже смотровой площадки, запутавшись в траве. — Сейчас достану. — О, нет, — она решительно удержала меня и рассмеялась, — я успела его прочитать. — А что это? — я воспользовался случаем, чтобы хоть что-то узнать. — Это письма вашего отца, — она странно посмотрела на меня, потом на тетрадь. — Письма ко мне. — Но… — Вы хотите спросить, почему они в тетради? — Я думал, это дневник. — Он не собирался их отправлять. — Почему? — Любил меня. А я его — нет. — Вы не любили отца? — Так, как ему хотелось — нет. Уважала. Преклонялась, наверное. Но… — Вы были замужем? — Была когда-то. Счастливо. Мы замолчали. Короткий диалог многое прояснил. — Вы видели фреску? — глупо спросил я, ведь не увидеть того, что находилось на стене флигеля,  мог только слепой. — Видела, — она улыбнулась. — Он говорил, что это день их с Инной свадьбы… — Нет, это день нашей свадьбы. Которой не было… — Вы знали мою мать? — Нет, Дюша, — она неожиданно назвала меня детским именем, — не знала. Но он рассказывал, как тихо и безмятежно вы жили раньше… У вас, наверное, было счастливое детство... Вы очень похожи на него. Неожиданно для себя я повернулся и почти бегом кинулся прочь. Чувства бушевали, казалось, еще немного — и я расплачусь. Что это было? Старуха глядела мне вслед. Не оборачиваясь, я знал это, чувствовал кожей ее проницательный, светящийся взгляд. Я вдруг понял все то, что должен был ощущать мой отец – его оборвавшаяся жизнь, казалось прони��ает в мою, пропитывает меня насквозь, заставляя жить его чувствами, думать его мыслями… * * * Мало того, что Старуха оказалась красивой, мне вдруг стало ясно, что она невероятно умна, обладает дьявольской интуицией и всем спектром эмоций, какой только можно себе вообразить. С того дня мы стали чем-то вроде заговорщиков: иногда я украдкой заходил во флигель и пил у нее кофе. Она потрясающе готовила кофе и наливала его всегда в одну — мою — чашку, сооружала на поверхности пышную пенку, извлекая ее из турки чайной ложечкой. Мы разговаривали об отце, о том, как он был одинок с Инной и безмятежен с Ташей, о его работах, мыслях – я убедился в том, что Марианна Борисовна прекрасно знакома с творчеством, да и вообще, в курсе духовной жизни этого незаурядного человека – моего отца… Более того, она понимала его гораздо лучше, чем я, и многое умела мне объяснять. Одновременно с этим зрело осознание того факта, что жизнь не может уйти в никуда — ведь тот сгусток энергии, та светящаяся сфера на ладони, которую неоднократно описывал Тарковский и, казалось, воочию видел мой отец, должна же куда-то переместиться, во что-то перетечь, трансформироваться, прорасти… Мне было страшно от мысли, что единственным новым сосудом для этой божественной сущности могу оказаться именно я… Об одном можно было не волноваться: талант, которым он обладал, не наследовался. Зато мысли, эмоции, ощущения… Через пару недель я понял, что безнадежно и безответно влюблен в Старуху и понятия не имею, как с этим жить дальше. * * * Между тем, домашние заняты были своими делами и не замечали, что со мной происходит. Я же, несмотря на внутреннее смятение, вдруг обратил внимание на то, что Инна стала злой и ворчливой, что накопившееся раздражение выплескивается на Старуху чересчур агрессивно, она попросту не могла ее видеть, даже уходила несколько раз в дом, едва заметив, что Марианна Борисовна появляется во дворе. — Хоть бы она померла, что ли! — всердцах выпалила как-то моя мачеха и тут же отчаянно покраснела, словно произнесла не запальчивую чушь, а вполне реальное и здравое предположение. — А что? — я понял, что ее понесло, но останавливать было поздно, — ходит каждый день к обрыву, легко и оступиться. Силы не те, ноги не держат… Раз в год там что-нибудь да происходит… Через неделю я услышал, как она говорила то же самое своему Саиду, и пришел в ужас. Глупый Саид мог бы, чего доброго, решить, что такому варианту событий можно с легкостью поспособствовать. Теперь я ходил за Марианной неотступно. Пару раз я действительно видел поблизости Саида, имевшего, впрочем, глуповато-спокойный вид. Марианна Борисовна продолжала тем временем разбирать бумаги и письма отца. К своим исследованиям она часто привлекала меня, и мы вместе сидели подолгу, пытаясь понять и связать воедино все отрывочные, разбросанные по дневникам и блокнотам мысли. Мне казалось, что ее отношение к моему отцу слегка изменилось. В нем по-прежнему сквозило уважение и – она нисколько не преувеличила тогда – преклонение перед талантом, но теперь я ловил в ее словах еще и странные ноты сожаления. Она, как будто, горевала, что нельзя вернуться назад, изменить отношения, которые почему-то не сложились, попробовать начать все заново… Время нещадно утекало, не предупредив никого из нас, что в песочных часах осталось совсем мало счастливых желтых песчинок, и что вскоре стеклянный сосуд будет вновь перевернут. * * * Однажды я задумался о том, сколько же ей, в самом деле, лет, и пришел к неожиданному заключению, что нашей Старухе не может быть более пятидесяти шести – пятидесяти восьми, в то время как самому мне было в то время около сорока. Из всех наших разговоров следовало, что она младше моего отца года на два или четыре, ее лицо было совсем молодым, и лишь абсолютно седые, серебристые волосы вводили всех в заблуждение, заставляя считать Марианну Борисовну глубокой старухой. Мои умозаключения ничего, впрочем, не меняли. Я не был ей интересен, так же, как не был интересен в свое время отец, но лелеял безумную надежду, свойственную всем свихнувшимся на этой почве. Мы много говорили о судьбе отца (она называла его «Володей», и это звучало упоительно интимно) и как-то незаметно перешли к моей собственной жизни. Помню, что в один из моментов я замолчал, чтобы не выпалить всего того, что меня терзало, и тут вдруг ее тонкая и легкая рука накрыла мою ладонь – это было лишь мимолетное дружеское пожатие, но мне показалось, что на меня обрушился Ниагарский водопад. А потом я поймал тот особенный взгляд. Замечали ли вы, что всякая любовная история начинается обычно с такого взгляда? Одного – отличного от всех прочих, внимательного и пристального, адресованного той голой и беззащитной сущности, что сидит внутри каждого из нас? В нем читается все, что было и будет с вами двоими, все, на что вы можете рассчитывать и к чему готовиться. В ту ночь мне приснился отец, и он был недоволен мною, за что-то отчитывал, о чем-то просил,  звал… — Вчера видела во сне Володю. Она не стала рассказывать сон, а я — расспрашивать. Я знал, что мертвые не уходят — получая доступ туда, они продолжают присутствовать здесь. Неужели он стал ревновать? До сих пор я был его единственным реальным мостиком к ней, тропинкой, по которой он мог добрести оттуда, чтоб сделать глоток, утолить привычную жажду... * * * Как-то утром она пошла погулять, прихватив с собой кружевной зонтик от солнца. Как всегда, присела на горячий камень у обрыва, но на этот раз не читала писем и дневников, просто смотрела вдаль и улыбалась. Ветер был явно неравнодушен к ее серебряной седине – теребил и ерошил, трепал и приглаживал, как влюбленный в свое дело парикмахер. Я лежал в можжевеловых кустах, издали наблюдая за ней, и вдруг увидел, что поодаль, за толстым стволом сосны сидит на корточках Саид и тоже смотрит на Марианну Борисовну. Меня он не видел. Я было хотел выйти из укрытия, чтобы положить конец опасному соседству, как внезапно заметил, что Саид тоже улыбается. Приглядевшись, я был поражен: парень не просто смотрел – он любовался. Посмеивался и скалил ровные зубы, расслабленно опустив руки и привалившись к стволу. Он любовался ею, потому что она была красива и по-настоящему интересна… Внезапно издали донесся мужской голос, громко позвавший: «Мара! Мара!» — и маленькая девочка, развернувшись, побежала к отцу, не дойдя нескольких шагов до смотровой площадки. Марианна Борисовна резко поднялась и испуганно оглянулась, увидела меня, замахала рукой. Синие глаза радостно блеснули, она сделала шаг навстречу, но в следующий момент неожиданно уронила зонтик, легкомысленно ойкнула, оступилась, из-под сандалии брызнули камешки… Мы с Саидом одновременно рванулись к ней, что было сил — и не успели… Потом, когда мы облазили весь берег у воды и выступы скал, и уже прибыли спасатели, а мы сидели мокрые с головы до ног и стучали зубами, он все повторял: «Красивый женщина был… красивый…» Ее нашли на следующий день. * * * Провалявшись около года в больницах, я медленно приходил в себя. ��не хотелось уехать, бросить все к чертовой матери и рвануть отсюда, куда глаза глядят. Или утопиться. Мы жили теперь вдвоем с Сашкой. Я перебрался во флигель и каждый день подходил к фреске и стоял перед ней, задавая отцу один и тот же вопрос. Я спрашивал, почему он забрал к себе ту, которая полюбила не его, а меня, и можно ли уже мне туда, к ним, а если нет, то сколько еще осталось ждать… Отец долго не давал своего согласия, и я удивлялся, что там, где должна существовать только любовь, все еще находится место обиде и ревности... Но, переводя взгляд на молодую, сидящую с ним за столом Мару, переставал удивляться и понуро брел в дом, к их вещам и бумагам… Я знал, что когда-нибудь он сжалится и позовет меня. 

[searuss8]

А крымское небо уже бороздят прекрасные парусники Ялта Гаспра. Махаон, ...

[searuss8]

Бабочки Перламутровка Аглая, репейница, паук с брюшком с 10 рублёвую мон...

[searuss8]

Бабочка Капустница или Белянка капустная. Large whiteCabbage butterfly, ...

[searuss8]

Последний танец. Бабочка Адмирал в сетях паука. Крым. Ялта. Admiral butt...

[searuss8]

Бражник. Sphingidae. Крым, южный берег.