#Ирина Розанова | Explore Tumblr Posts and Blogs

lukrusglub · 7 years

Text

Интервью с Сергеем Кудрявцевым, издателем ГИЛЕИ. Беседовал Иван Смех

Наконец-то публикуем новый материал, да ещё какой! Большое интервью, данное издателем ГИЛЕИ Сергеем Кудрявцевым Ивану Смеху, в котором они обсудили самые важные и насущные вопросы.

Книгоиздательство ГИЛЕЯ – явление в своём роде уникальное. Просуществовав более четверти века, оно выпустило не так уж много книг – порядка ста двадцати. Магистральным направлением в ГИЛЕЕ всегда был авангард, как отечественный, так и зарубежный:

||Будетлянство -> ОБЭРИУ -> Трансфутуризм/Избранное из акционизма|| // ||Протодадаизм/Футуризм -> Второй футуризм/(Дадаизм -> Сюрреализм -> Леттризм -> Ситуационизм -> Хороший современный анархизм)||

Впрочем, эти линии не параллельны друг другу, но уточнять схему с учётом возможностей текстового редактора будет слишком муторно. И вообще! Не всем она очевидна. А если взглянуть на список изданных ГИЛЕЕЙ книг, то всё окажется ещё сложнее и запутаннее. В схеме, например, не нашлось места безумцу Горгулову; или органическому поэту-примитивисту Петру Смирнову; будетлянство – термин узкий, если раннего Зданевича с большим скрипом ещё можно в него втиснуть, то уж позднего никак. Да и Поплавского! Категоризация сразу же разваливается у вас на глазах. А если вспомнить, что ГИЛЕЯ издавала иногда и вовсе неожиданные книги, вроде ПОСЛЕДНЕГО АНТИСЕМИТА Олега Гастелло, то сразу станет ясно, что никакие схемы тут не помогут. И на деле настоящей связкой между всеми книгами ГИЛЕИ является мировоззрение (именно оно, а не просто личный вкус) её единственного руководителя Сергея Кудрявцева. Чтобы глубоко понять общность этих книг, необходимо пообщаться с ним. Что я и сделал в нижеследующем интервью.

Но пока рано переходить к нему, похвальное слово издательству сказано мной не до конца. Во-первых, даже в рамках тематики, обозначенной развалившейся схемой, интересен выбор книг. Большинство работ, изданных ГИЛЕЕЙ, вовсе не очевидны. Все знают Малевича и Кандинского, но кто же читал их теоретические работы, да ещё и в таком объёме – пять томов первого и два второго? (даже я пока не все прочитал). Мемуары и эпистолярий Кручёных? Первые издания лучших стихов Поплавского? Романы Зданевича? Повесть Бурлюка? НЕВИДИМЫЙ КОМИТЕТ? А Боба Блэка? Вы читали Боба Блэка? А? Читали? Про нуль-работу-то хотя бы? Ведь не читали? А стоило бы! Или всё-таки читали? Уж про Пименова с Бренером я и не говорю! Во-вторых, книги ГИЛЕИ прекрасно оформлены, зачастую продуманы не только дизайн и вёрстка, не только оформление сносок, но и бумага подобрана прекрасно. Эти книги просто приятно держать в руках. Видно, что изданы они с любовью, и эта любовь приятно передаётся читателю. В-третьих, сам Сергей написал несколько занятных книг! Из них можно кое-что понять, и относительно целей ГИЛЕИ, и вообще. Всё это и делает ГИЛЕЮ не обычной книгопекарней, типа АСТ, и даже не просто привычным независимым издательством. Можно даже сказать, что всё это делает ГИЛЕЮ не издательством ВООБЩЕ. Вместо этого мы имеем огромным творческий проект, концептуальную разработку, попытку создания мировоззрения, выстраивания новой коммуникации с миром. И разбираться даже в мелких деталях этого проекта необыкновенно интересно.

*****

Вы много издавали Поплавского, но небольшими порциями и размеренно. Как происходил этот процесс? Чем обусловливался выбор произведений? Как изданные вами книги соотносятся с его трёхтомником?

Процесс, Иван, происходил очень просто – я сам открывал для себя Поплавского порциями, потому что узнавал каждый раз о новых неизвестных текстах. Ведь как получилось с ним на самом деле: он написал неизмеримо больше, чем смог опубликовать при жизни и чем потом напечатал его друг и душеприказчик Николай Татищев. После его смерти всё это неопубликованное, хранившееся в рукописях и в машинописных копиях, разлетелось по разным французским архивам. Слава богу, он ничего не выбрасывал и, похоже, никто ничего потом не сжёг и не потерял. В результате оказалось, что самое, на мой взгляд, интересное и настоящее никто никогда не видел, кроме нескольких близ��их друзей. Я до этого встречал сборники Поплавского, но тогда совершенно им не увлёкся, как и сейчас многие из почитателей футуристов, дадаистов и вообще разных авангардистов не открывают его книги. Ты же знаешь, что всегда проще жить с привычной картиной мира, а если реальность ей не соответствует, человек чаще всего подкраивает последнюю под свои лекала или просто от неё отмахивается. С Поплавским было и остаётся именно так – я даже сравнительно недавно некоторым знакомым, очень просвещённым в русском авангарде, советовал обратить внимание на эти неизвестные стихи, но они явно не заглядывали в них, просто отвечая, что Поплавского не любят. На самом же деле, это лучшие его стихи, самые раскованные, дикие, необычные, и понятно, что они были неприемлемы для русской эмигрантской печати. Даже то, что Татищев публиковал впоследствии, чаще всего им самим переделано, дописано, перемонтировано, сглажено, приведено в соответствие с канонами или общими представлениями о благопристойности. До сих пор многие стихи Поплавского известны лишь в татищевских обработанных версиях.

Первый раз эти забытые бумаги мне в виде ксерокопий прислал французский славист Режис Гейро, с которым мы готовили до этого тома Ильи Зданевича. Он отыскал машинописи Поплавского в архиве Зданевича и предложил сделать отдельный сборник. Мы вместе готовили тексты и писали комментарии, а Режис сочинил очень интересное предисловие, посвящённое дружбе Поплавского и Ильязда. Это была первая моя книжка Поплавского, «Покушение с негодными средствами», в неё вошёл тот Поплавский, которого Ильязд очень ценил и которого хранил у себя всю жизнь (он даже опубликовал после войны некоторые его тексты в своей антологии зауми). Там и несколько писем Поплавского к другу, в том числе одно, хорошо объясняющее, почему разошлись их дальнейшие пути.

Через пару лет ко мне вдруг обратилась литературовед Ирина Желвакова и рассказала, что один из сыновей Татищева передал свою часть архива Поплавского в Литературный музей (а Николай Татищев разделил его между двумя сыновьями), и она готова вместе подготовить сборник новых неизвестных его стихов. Когда я их увидел, то совершенно изумился находкам: там были и вариации уже опубликованного в предыдущей книге, и совершенно новые заумно-дадаистские или постфутуристические вещи, и известные прежде, но в подлинных авторских редакциях! Я выбрал всё, что мог обнаружить интересного, а предисловие Желваковой отверг, оно показалось мне уж очень неоригинальным и слащавым, и вступление попросил написать Диму Пименова. Что тот и сделал, написав статью «Бог патриархов и Борис Поплавский». Так появился сборник «Дадафония», обложку для которого я сделал сам, нарисовав на ней шесть раз вымышленного «ритуального кота индейцев Французской Гвианы». Пименов посоветовал оставить котов всего пять, тогда я шестого убрал, посадив его за решётку штрихкода на задней обложке.

По прошествии почти десятка лет в магазин «Гилея» (он тогда уже находился в здании ИНИОН РАН) зашла Мария Розанова, вдова Андрея Синявского. Она мне рассказала, что у неё дома во Франции хранится огромный архив Поплавского, принадлежавший прежде второму сыну Татищева. Впрочем, стихи ей совсем не нравятся, но вот издать бы альбом рисунков Поплавского! А нашла она меня, потому что издание «Покушения с негодными средствами», где много таких рисунков на полях, ей показалось отличным. Я побывал в её гостеприимном доме под Парижем несколько раз, скопировал всё, на что хватило сил, и из этого вышло ещё два сборника прежде не публиковавшихся стихов – «Орфей в аду» и «Небытие». В том архиве нашлись и потрясающие рисунки, и вновь заумь, и грубые «низовые» вирши, и удивительные сюрреалистические верлибры.

А в тот трёхтомник «Согласия», про который ты спрашиваешь, в один из его томов, поэтический, в основном вошли стихи из прижизненных и татищевских изданий, а также два моих первых сборника. Так что там ничего нового, по сути, нет, только много ошибок и путаницы. Я не филолог, а просто любитель, но иногда это всё же оказывается лучше.

Сейчас издательство ГИЛЕЯ славится тем, что каждая выпущенная книга – полиграфический шедевр с максимально продуманным оформлением. Но большая часть ранних книг была оформлена довольно просто. В какой момент произошёл этот переход, и с чем он был связан?

Насчёт шедевров – это очевидное преувеличение, и далеко не всегда всё было продумано, но оформление некоторых гилейских книг мне действительно очень нравится до сих пор. И перехода никакого тоже, по сути, не было. Например, пятитомник Малевича, который оформлял Сергей Стулов, начал выходить больше двадцати лет назад, ещё в самом начале гилейских времён. Наряду с этим несомненным достижением художника у меня выходило много книжек, которым я, к сожалению, меньше уделял внимания или вообще придумывал им макет и обложку сам из-за экономии средств. Несколько изданий мне делал Андрей Бондаренко, но лучшее, я уверен, получалось только в нашем диалоге, когда я сопротивлялся его решениям, а он, сопротивляясь мне, наконец находил мастерский компромисс. Как, например, в случае с недавней «’Патафизикой» Эндрю Хьюгилла. В последние несколько лет книги мне помогала оформлять моя жена Надя Гутова, но мне кажется, что в своём “Grundrisse” ей удаётся самой творить настоящие шедевры. Она вообще к внешнему виду более внимательна, чем я.

ГИЛЕЯ обычно не переиздаёт свои книги, но некоторые выходили дважды (Кандинский, Поляков). Какой политикой руководствуется издательство в этом случае?

То, что ты упомянул из повторных изданий, это и есть почти всё. Кандинский выходил трижды, Поляков – дважды. Каждый раз причиной было исключительно то, что эти книги исчезали с прилавков быстрее прочих, да ещё и то, что на это были деньги. Также я делал второе издание стихов Геннадия Гора, ещё триста штук – к книге внезапно вспыхнул интерес, её быстро разобрали, а ко всему прочему тогда угнали мою машину, в багажнике которой лежала часть тиража, предназначенная для презентации в Питере. Родственники Гора – а их оказалось много – сами подали идею переиздания этих стихов и помогли с новым тиражом, выкупив сразу его значительную часть. А сейчас книга Бренера «Жития убиенных художников» тоже вышла повторно – её быстро раскупили, и у одного из распространителей моих книг возникло желание вложиться в новое издание.

Одной из первых книг, которую вы издали, был роман Егора Радова (кстати, там отличная обложка, расскажите про неё тоже, пожалуйста). Как складывались ваши отношения с Радовым? Почему его следующая книга вышла у вас лишь спустя восемь лет? Что думаете о нём как о писателе?

«Змеесос» Радова был в начале всех дел, как и Кручёных. Кажется, что я встретился с Егором и прочитал роман, когда моей «Гилеи» толком не было. Во всяком случае издавать я его пытался ещё в 1991-м, во времена Главлита, который дал отрицательный отзыв о романе, найдя в нём изображение всевозможных человеческих пороков и дурных страстей. Этот официальный цензурный орган, доживавший последние месяцы, направил своё мнение академику Лихачёву, возглавлявшему Советский фонд культуры, при котором я поначалу зарегистрировал своё ещё тогда бездеятельное издательство. Но подружились мы с Егором и стали вместе выпивать, что-то обсуждать, готовить газетку «Северная Гилея» гораздо раньше, когда я вообще только стал знакомиться с разными поэтами и писателями и задумал стать их издателем. Также мне, в ту пору обладавшему лёгким и смешным тщеславием, нравилась его идея написать роман «Кудрявцев». Книга должна была так только называться, но герой с этой фамилией там бы не появлялся – меня и это устраивало. Романа такого, конечно, Егор не сочинил, но зато в газете «Бумажник» Архангельского целлюлозно-бумажного комбината сохранился его документальный очерк о том, как он со мной стоит августовской ночью 1991-го у Белого дома, даже «тёща Кудрявцева» там как-то фигурирует.

Обложку «Змеесоса» сделал Вадим Радецкий, он потом оформил и двухтомник Введенского, меня с ним познакомил художник Игорь Макаревич, к которому я зашёл по совету Геннадия Айги. Я вообще никаких художников тогда не знал, а ведь надо было сделать настоящую книжку! В центре обложки помещён знак мандустры, отображающий философию книги и автора, – так просил сам Егор. По-моему, «Змеесос» – замечательная вещь, я и сейчас его очень люблю. Для меня он был некой Вселенной – такой, какая возможна, если следовать мысли, что алогичный, иррациональный мир является единственно настоящим. Егору удалось такой мир увидеть, принять и пересказать. Я всегда говорил ему, что считаю роман лучшей его работой, но он вроде не очень этому радовался. Потом он сочинил «Якутию», которая понравилась мне меньше, показалась отчасти повторением «Змеесоса», и издавал её уже не я.

Отношения у нас не были очень ровными, мы то виделись часто, то исчезали друг от друга напрочь, а через несколько лет я решил Егора облагодетельствовать, насильно сделать его чуть более известным. И издал вполне коммерческого вида книгу с его «Рассказами про всё», которые, впрочем, мне тоже очень нравятся.

А как вы познакомились с Режисом Гейро? Это было уже после того, как вы начали издавать Зданевича? И если да, то откуда вы узнали про Зданевича? Я воспринимаю его как одного из самых «гилейских» авторов, которого печатаете только вы (по крайней мере, иных изданий в магазинах не встречал ни разу).

Откуда я узнал про Зданевича? Из книжек, конечно. Я читал много исследований и воспоминаний про это время и этих людей – про первых футуристов, про заумников, про обэриутов, про литературу двадцатых годов, которой тоже увлекался. Кроме того, общался с трансфуристами – Сигеем, Никоновой, Констриктором, а для них Зданевич был одним из главных предшественников.

Кажется, я от кого-то ещё в конце 80-х услышал, что Гейро – единственный, кто изучает французского Зданевича. И отправил ему тогда письмо обычной почтой (такие письма с предложением сотрудничать я написал ещё нескольким западным и русским исследователям авангарда). А через несколько лет меня с ним связал и познакомил живший в Париже торговец книгами и коллекционер Юра Николаев, предложивший мне начать издавать собрание сочинений Ильязда, оно стало выходить под нашими совместными марками – моей «Гилеи» и его «Голубого всадника», правда, оборвалось на втором томе. Но потом я так или иначе доиздал всё, что туда планировалось включить.

Как вы думаете, почему никто до вас в России не издавал АРТЮРА КРАВАНА? Всё-таки это очень культовая фигура, им вдохновлялось множество признанных деятелей искусства.

Отдельных книжек Кравана до этого действительно не было. Но кое-что из него переводил Сергей Дубин, это легко найти в Интернете. Вообще в опубликовании у нас западных авангардных поэтов и художников логики или последовательности нет никакой. Я имею в виду некое понимание того, что из чего происходит, как развивалось и т. п. Кроме того, ясно, что переводить их вообще много труднее, чем обычную литературу. У нас этих авторов совсем мало знают, помимо нескольких громких имён типа Дали или Бретона, довольно мало ими интересуются, удовлетворяясь привычными штампами про дадаизм, сюрреализм и прочее. И для издателей какой-либо коммерческой составляющей в этом нет, это не может пользоваться необходимым для них спросом.

Краван же стоит у истоков ряда западных авангардных движений. Как всегда бывает, то, что для одного – естественный жест и необходимое высказывание, может быть, просто отчаяние или даже пьяная истерика, для других, его последователей в искусстве, становится эстетической величиной, приёмом, позой, догмой, константой. Но я совсем не говорю, что все те, кто был после него или рядом, – позёры, догматики или проходимцы. Просто я хочу подчеркнуть, почему сам заинтересовался фигурой и литературой Кравана, почему решил сделать его книгу. По той же причине мне заведомо интереснее первые русские футуристы (они и есть авангард!), чем лефовцы, конструктивисты или всевозможные послевоенные школы.

Было ли у нас в отечестве хоть одно издательство, которое вы бы считали близким ГИЛЕЕ по духу (помимо “Grundrisse”, о котором мы поговорим потом отдельно)? По каким-то авторам вы пересекались со многими.

Про “Grundrisse”, сразу скажу, тебе лучше расспросить непосредственно Надежду Гутову, которая им занимается. Её издательство, пожалуй, подальше от «Гилеи», чем сама Надя от меня. Можно сколько угодно пересекаться с другими по авторам, но это не означает обязательной смысловой близости. Например, в «Гилее» печатался Агамбен, две его книги – «Профанации» и «Средства без цели». Этот философ издавался и в нескольких других российских издательствах, в том числе в “Grundrisse”. Но я выбрал именно эти две его работы, в которых прямо говорится о вещах, которые очень соответствуют позициям моих авторов, а отчасти и издательства в целом. Совсем не хочу преувеличивать, но у самой «Гилеи» есть интенция к тому, чтобы производить что-то на свет просто так, без видимой пользы. Конечно, в мою голову закрадывается намерение открыть читателям что-то прежде неизвестное, но многое я делаю из одного лишь удовольствия.

Если говорить о каких-то близких к «Гилее» издательствах, то из российских не назову ни одного, а могу вспомнить о парижском “Allia” (в его ранний период) или о лондонском “Atlas Press”. Многие их книги я видел, некоторые прямо повлияли на мой тематический выбор.

А почему, как вы думаете, Радов стал активно забываться? В своё время его ставили в один ряд с Пелевиным и Сорокиным, а теперь едва ли упоминают вообще. И насколько такая судьба ему была органична? Возможно, он просто не желал становиться известнее, раз даже вы подчеркнули, что хотели его прославить «насильно».

Мне трудно судить, забывается он или нет, я редко читаю литературную критику и не хожу на вечера. Но то, что сейчас Радова почти не издают, это очевидно. Почему это происходит, трудно сказать. Наверное, его проза не столь хорошо понятна, как вещи других авторов, которых ты упоминаешь. Мне кажется, что в своих романах и рассказах он никогда не стремился быть актуальным и не очень ориентировался на читателей, а это обычно является главной помехой для прижизненного и даже посмертного успеха. Сорокина он, между прочим, основательно уважал и ценил, что меня удивляло, потому что я считал Егора гораздо более настоящим, искренним, бескомпромиссным, в своей литературе столь же неистовым, как и в его несчастной жизни. И его жизненная дурость абсолютно видна в том, что он писал. Может быть, я неточно выразился про «насильно сделать более известным». Просто тогда мы уже мало общались, и я вдруг решил ему сам помочь, придумал такое издание. Славы он как раз, по-моему, очень хотел, но совершенно не способен был делать так, как с подобной задачей справляются прочие. И я в этом смысле совсем плохой издатель – могу книжку выпустить, раздать её торговцам, но не более того. Рекламировать свои книги, используя специальных людей и специальные средства, в общем-то, не умею. И мне гораздо интереснее спонтанные реакции читателей и критиков. А с нужными издателями, отлично умеющими продвигать свой товар, Егор ладить не умел. С издателем “Ad Marginem” Ивановым, который является в этом деле очень хорошим менеджером, Егор рассорился до такой степени, что тот потом ходил по книжным лавкам и говорил буквально: я вот выпустил этот роман Радова, но книга плохая, не надо её рекомендовать покупателям, ну её!

Расскажите о своей книге про Горгулова. Мне кажется, что это мощный, многогранный и недооценённый роман. Как вышло, что настолько неизвестный человек вас заинтересовал? Откуда взялись тематические архивы газет тех времён, или же вам приходилось просматривать всё подряд и находить статьи именно про него? Читали ли вы произведения самого Горгулова? Какие были отзывы и реакции на книгу?

Если с твоими определениями «мощный» и «многогранный» я без колебаний соглашусь, то недооценённым роман вряд ли назову – про него писали много и по-разному. А какие оценки ещё нужны? Порою, правда, это было что-то весьма далёкое от понимания. Один рецензент, упорно не называя саму книгу, подробно её пересказал и сообщил, что для некоторых людей Горгулов становится своего рода пророком «русской идеи», её опасным знаменем. Я, честно говоря, таких не встречал, а было бы интересно! Кто-то оценил текст как историко-документальный, посчитав, что в нём не хватает ссылок на источники. Потомки Горгулова, живущие, кажется, где-то в тех же его краях, решили, что это – биографическое исследование, упрекнув автора в том, что он многого о своём герое не знает. Художественный критик Екатерина Дёготь была чуть ближе к истине – связала роман с моим отношением к «радикальному искусству», но решила, что я имел в виду непосредственно Бренера, а это уже был перебор. Но она не вспомнила о Пименове, а мотив его «сумасшедшего разведчика» в книге явно присутствует. Вообще сам Горгулов тогда действительно многих заинтересовал – но не в смысле знамени, конечно, а как факт и как яркий типаж. Писали о его шизофрении, о его фашизме, о подпольном врачевании, о многом.

Для меня это был прежде всего личный эксперимент писательства, даже такой довольно дурной каприз, абсурдный жест, а никак не литература или исследование по истории эмиграции, и все реакции критиков были тоже частью этого эксперимента. Но я имел в виду и многое другое – и реалии того тревожного 1999 года, и методы расправы общества над одиночкой, и решающую роль медиа в современную эпоху, а также радовался возможности прямого плагиата и сотворчества с легионом журналистов. Эмигрантские газеты я долго просматривал в архивах, в основном в ГАРФе, выискивал материалы о следствии и суде, разные репортёрские утки, лжесвидетельства и прочее, делал ксерокопии, потом дома вырезал статьи и клеил на листы бумаги, иногда сокращая слова и фразы, сочленяя абзацы, монтировал как коллаж, построенный на путанице и противоречиях, но сохраняющий хронологический порядок новостей и напряжение детектива. В Ленинке я нашёл и книжки самого Горгулова – его «Тайную жизнь скифов» и программу «зелёной партии». Читал и смеялся, наслаждаясь жалкой литературой и пародийной политикой, которая всё больше напоминает наш сегодняшний неуклюжий театр. Мечтал найти его роман «Сын монахини», вроде бы вышедший по-немецки, но это оказалось задачей невыполнимой. Тогда ещё какая-то тюремная рукопись Горгулова всплыла в Париже и была продана на аукционе. А узнал я о нём, по-моему, из статьи Ходасевича «О горгуловщине», где тот довольно лихо сопоставил его стихи с поэзией футуристов.

Товарищ просил передать вам огромную благодарность за двухтомник Введенского и выспросить, как происходила работа над ним, начиная от сбора рукописей до издания.

Тот двухтомник я задумал издать после того, как прочёл Введенского в самиздате, а потом в двух книгах «Ардиса». Поначалу я стал искать составителей американского издания, а когда нашёл и договорился с ними, то ждал несколько лет, прежде чем они подготовили новые тома – заново проверили текстологию, переписали комментарии, добавили что-то вновь найденное. Рукописи разыскивал и изучал не я, ими вновь занимались Михаил Мейлах и Владимир Эрль. Я оригиналы стихов Введенского никогда не видел, а полностью доверял этим опытным людям. Книги удалось выпустить при помощи издательства «Наука» (редактор был оттуда) и в его типографии. Вместо денег я передал «Науке» сколько-то рулонов полиграфической бумаги, которую нам с приятелем удалось купить по государственной цене (она была значительно ниже рыночной) на Архангельском ЦБК. Ну, эта история известна тем, кто прочитал какое-то из прошлых моих интервью. Книгу ждали, и она довольно хорошо продавалась, тогда конкурент Мейлаха по «обэриутоведению», хитроумный Владимир Глоцер, сделавший себя доверенным лицом наследника поэта, подал судебный иск к «Гилее» от его имени. Требовал очень существенную сумму. Про это тоже многие слышали. Процесс тянулся с перерывами четыре года, выматывая нервы, но мне в конце концов очень помогла моя близкая подруга, с которой мы работали в одном институте – она здорово подготовилась как адвокат и блистательно выиграла дело.

Конфликты – это зачастую весело. Я сам лицезрел два таких, связанных с ГИЛЕЕЙ – относительно Бахтерева и относительно вашей книги про Ильязда. Но, может, были и более забавные? Если не трудно, расскажите про несколько таких.

История с Бахтеревым, на двухтомник которого журнал «Новое литературное обозрение» неожиданно опубликовал резкую негативную рецензию, в чём-то напоминает тот случай с Глоцером. Автором отзыва тоже оказался человек заинтересованный – не просто некий рецензент, а опять специалист из племени обэриутоведов, явно задетый конкурентной борьбой или почему-то невзлюбивший составителя книги Михаила Евзлина. Я бы ничего подобного не подозревал и не подчёркивал, если бы доводы критика были сколько-нибудь убедительными. Вполне забавно то, что на самой публикации коллизия не закончилась. Я, понятно, разместил на гилейском сайте не только свой ответ на критику, но и ссылку на саму ту рецензию, как это часто делаю, но именно последнее, как я думаю, страшно не понравилось составителю книги. И вместо того, чтобы обрадоваться моей поддержке (а я в своём ответе защищал от нападок прежде всего его работу) и дружно со мной посмеяться над нелепыми претензиями к отличной книге, он написал про меня какие-то недобрые слова в Интернете и перестал выходить на связь.

Вообще мне кажется, что та или иная весёлая или не очень весёлая история связана если не с каждой выпущенной мною книгой, то, наверное, с каждой второй. У меня не хватит сил их все здесь пересказывать, тем более что они вспоминаются в ответах на другие твои вопросы.

А ещё меня позабавило, когда я увидел, что один гилейский автор сейчас печатается на сайте РАША ТУДЕЙ. Это Исраэль Шамир. Что вы думаете по этому поводу?

Теперь для меня в этом нет ничего удивительного. Постараюсь пояснить. В 2003 году, когда я издавал статьи этого израильского журналиста, разнонаправленные антибуржуазные настроения, которым и была отдана серия «Час Ч», и мною, и её читателями не воспринимались как антизападные или, тем более, как советско-имперские. Серия была, так скажем, протестная и прежде всего антиимперская, а со временем преимущественно анархистская. Мне тогда и в голову не приходило, что впоследствии власть возьмёт на вооружение идеологию НБП, реанимирует советские мифы и штампы, а люди типа Шамира будут служить её пропагандистской машине. И что левые движения в стране вскоре сойдут на нет или будут приручены государством, слившись с идеологией антизападнического феодализма. Но сейчас понимаю, что это совершенно закономерно, у нас такое вообще очень распространено: если ты почему-то критически относишься к капиталистической цивилизации, то тебя почти обязательно швырнёт в сторону сталинизма, троцкизма, маоизма, Пол Пота, даже царской России и т. п. То есть человек инакомыслящий в России всё равно существует в поле силовой, авторитарной парадигмы. Впрочем, подобное бывало не только у нас. А Шамир, я думаю, помимо всего ещё просто прагматик.

Гораздо удивительнее, когда в Москве появляется моя коллега и автор, профессор славистики, ещё в 90-е уехавшая отсюда в США и сделавшая там действительно интересные исследования про русский авангард, и к нашей встрече выставляет бутылку «Крымского шампанского», провозглашая тост: «Ну что, за наш Крым наконец-то!». При этом выясняется, что у себя в Штатах она все новости узнаёт либо из российского Первого канала, либо из того самого “Russia Today”. Не догадался спросить у неё, не осваивает ли она ещё колонку новостей на Яндексе. Также для меня странно, когда человек, считающий себя специалистом по дада, оказывается глубоко православным и в комментариях к переводам одного из авторов, только потому, что тот интересовался христианством, начинает изъясняться на церковном сленге. За прошедшие годы я всё более понимаю, что многим из тех, кто профессионально, как учёный, занимается русским или европейским авангардом, абсолютно чужд дух всех этих авторов. Вот что удивительно!

Как вы выбирали, какие книги серии ЧАС Ч раскрасить красным, а какие – синим? Как вы выбирали, какие книги Зданевича подписать как Илья Зданевич, какие – Ильязд, а какие Илья Зданевич [Ильязд]?

Тут всё очень просто. Синие книги в серии стали появляться, когда мне стал надоедать красный цвет, точнее, не сам цвет, а то, с чем он обычно ассоциируется, что он символизирует в политическом отношении. Я в какой-то момент отошёл от того первоначального вектора, который в той или иной степени задавался А. Тарасовым и А. Цветковым, начинавшими вместе со мной серию, и стал больше готовить анархистских или близких к этому книг. Синяя подсерия началась с довольно радикального «Анархизма и других препятствий для анархии» Боба Блэка (оба упомянутых коллеги питали к Блэку явную неприязнь) и завершилась вместе со всем «Часом Ч» на классическом памфлете Ситуационистского интернационала.

Со Зданевичем ещё проще – Ильяздом он себя начал называть только во Франции, переехав туда в конце 1921 года, но до этого написал уйму всего. Я и следую этой логике в публикациях.

Книжный магазин ГИЛЕЯ. Это был первый независимый книжный в городе, или какие-то появились раньше? Можете хотя бы кратко повспоминать о нём? И почему он закрылся, в то время как подобные магазины продолжают функционировать?

Магазин «Гилея», как я узнал вскоре после его открытия в декабре 1992-го, был не первым таким в Москве. Незадолго до него в районе Полянки открылась книжная лавка «19 октября» Марка Фрейдкина, она прожила несколько лет в старом деревянном домике, пока её оттуда не выгнал какой-то банк. Моя лавка просуществовала довольно долго, хотя много раз меняла свой состав и несколько раз меняла адреса – сначала была улица Знаменка, флигель Института государства и права РАН, где я тогда работал научным сотрудником, потом Большая Садовая, подвал особняка, построенного Фёдором Шехтелем, где размещался политологический центр бывшего ельцинского соратника Геннадия Бурбулиса, затем ИНИОН РАН на Профсоюзной улице, отгороженный шкафами коридор на втором этаже, куда добирались уже далеко не все. Наконец выдыхающийся и вновь переформатированный магазин переехал на Тверской бульвар, в филиал Московского музея современного искусства, где тихо скончался.

Я поначалу старался сделать его своего рода смотровой площадкой издательства и родственных ему планов и идей, но это в итоге не получилось – торговая точка живёт своей жизнью, а заставить её подчиняться какой-то концепции очень трудно. Магазин умер, когда в нём не осталось ни прежних идей, ни добрых помощников. И большую часть последних лет он просто балансировал на грани выживания. В моей памяти осталось, конечно, многое – и новые поэтические книжки на Знаменке, прилетавшие к нам прямо от авторов, и весёлые ребята и деньки в том шехтелевском доме, а потом какое-то время в ИНИОНе, и всевозможные замечательные знакомства.

*****

У вас вышла довольно странная подборка дадаистской и околодадаистской литературы. Почему вы, например, издали роман Пикабиа? Или рассказы Сернера? Они мне показались довольно слабыми. В то же время Баадер или Шеербарт – это малоизвестные у нас имена, открытие которых было настоящей радостью для читателя.

Ну, «околодадаистской» литературы я, наверное, всё же не выпускал. Кравана и Шеербарта, если ты их имеешь в виду, совсем не стоит воспринимать «около» кого-то. Пауля Шеербарта при желании можно записать в пра-дадаисты – и в том смысле, что он определённо повлиял на молодых берлинских поэтов и художников, и в том, что умер ещё в 1915 году, то есть до появления дада как течения. Он был фантазёром, алкоголиком, отличным поэтом и, как говорят, романистом-графоманом, а также автором нескольких заумных стихотворений, возникших не в рамках каких-то теорий и школ, а как естественная эскапистская речь. Всё это, а ещё его скептицизм, антивоенная позиция и даже его голодная смерть около мусорного бака, вызывало уважение дадаистов. Они понимали, что Шеербарт на самом деле был одним из них, причём задолго до всякого оформления их «партийной ячейки», а значит – более подлинным. Йоханнес Баадер написал отличный рассказ о погребении Шеербарта, где тот из могилы называет его невежей. Сам Баадер был для меня тоже необходим, потому что он воплощает мудрость и идиотизм дада и многое из того, что меня лично интересует.

Если же рассуждать о книгах Пикабиа и Сернера, которые ты посчитал слабыми, то я не буду настаивать, что они привлекли меня как шедевры литературы (справедливости ради добавлю, что главным текстом в книге Сернера являются не рассказы, а шалопайский «Манифест дада»). Но я вообще не подхожу к издательским планам с этой точки зрения. Подобный подход – больше для коммерсантов. Понятие удачно написанной вещи близко к понятию товара, однако я так книги, которые готовлю, не воспринимаю. И главное: Вальтер Сернер и Франсис Пикабиа – прямое подтверждение тому, что такое дада есть на самом деле. По сути, это и есть не-, или анти-литература – с её презрением к литературе и литературщине, с её сарказмом, цинизмом и нигилизмом, непоследовательностью и бесшабашностью, анархизмом и политическими страстями, бросанием творческой работы на полпути, обилием мусора. Анти-литература не может быть сильной, стильной, стерильной или какой-нибудь ещё по тем стандартам и законам, которыми живёт литература, иначе это – просто обман, подмена.

В издании таких книг, кроме прочего, есть и исследовательский момент, и неизбежное праздное любопытство. По-моему, довольно интересно наблюдать, как, вопреки теоретическим установкам дадаистов, их анти-литература вязнет ногами в литературе, подчиняясь в том числе различным декадентским или экспрессионистским влияниям, характерным для того конкретного времени. Потому пока это только дерзкие попытки анти-литературы. Наконец, серия “Real Hylaea”, в которую вошли две эти и ещё двадцать две книги – серия в значительной мере архивная, так к ней часто и относятся.

Насколько та литература, которую вы издаёте, повлияла на вас в бытовом плане? Доводилось ли вам во время общения с людьми внезапно переходить на заумный язык? Или начинать совершать бессмысленные телодвижения? Имитировать эпилептический припадок? Возможно, вы плевали в какого-нибудь деятеля искусства? Или в политика? Или совершали ещё какие-нибудь подобные выходки?

Для выходок нужны особые качества, а я могу позволить себе что-то такое только под градусом. Но моя склонность к брутальному и абсурдному юмору, к тупоумным замечаниям, банальностям и повторяющимся шуткам, к резким разворотам в настроениях и текущих планах, к внезапному перескакиванию мыслей, к пустословию и занудному буквоедству, к неуклюжим телодвижениям и громким откровенным репликам делает, к сожалению, повседневную жизнь со мной не очень лёгкой. Женщины такого вообще не выносят. Неясно, что тут на что повлияло: то ли такая литература на меня, то ли мои природные наклонности – на выбор таких книг.

Помимо книг, которые вы издали, есть и те, которые вы собирались, но они так и не вышли. О них можно было следить по анонсам и спискам планируемого к изданиям. Истории невышедших книг могут быть не менее интересными! Например, Гнедов, Ле-Дантю, статьи Дебора (к сожалению, сейчас под рукой нет книг, чтобы посмотреть, что ещё планировалось). Расскажете? И, возможно, таких книг было намного больше?

Да, таких книг больше, с десяток, наверное. Они выпадали из планов по разным причинам – например, просто потому, что так и не были подготовлены, а я переставал обременять себя и автора излишним давлением и беспрестанным напоминанием. Так произошло со сборником сербского авангарда – составитель, молодой человек из Белграда, прекрасно знающий русский, сделал какие-то переводы, но, когда дело дошло до статьи и комментариев, как-то сник и исчез. Недавно я отказался от идеи издать сборник статей Рауля Хаусмана – работа, на которую хватило бы года, шла около пяти лет и всё же не была завершена, хотя я потратил на неё много времени как редактор, да и основная часть переводов была оплачена. Автор вводной статьи и комментариев свою часть безмерно затянул, а я устал напоминать и решил в конце концов просто вывесить на гилейском сайте всё самое интересное, что для меня давно сделали переводчики.

Собрание стихов Василиска Гнедова, о подготовке которого я договорился с Сергеем Сигеем, не было даже начато, потому что вскоре Сигей скончался. Но за Гнедова как издатель взялся хозяин книжного магазина «Циолковский», так что с помощью других людей книжка его стихов, теперь значительно большая по объёму, должна выйти. Статьи Дебора в «Гилее» как раз печатались, это был сборник «За и против кинематографа», а сейчас полным ходом идёт работа над другими его статьями.

Бывает, что, указав книгу в планах, я лишь обозначаю таким образом своё намерение. Михаил Ле-Дантю, которого ты здесь вспомнил, без сомнений, нуждается в хорошем издании, но у меня собраны лишь отдельные его материалы из архива Ильязда, а задача требует более обширных разысканий в других архивах и квалифицированной поддержки. Сам я так и не собрал воедино письма Игоря Терентьева – многие бумаги, в том числе и малоизвестные, скопированы, но сейчас нет никакой возможности заниматься полноценными поисками других, причём неизвестно где.

Иногда из гилейских замыслов книги исключались только из-за трудностей в коммуникации с авторами публикаций – непонимания ими моих целей и возможностей или неверно построенной этики сотрудничества. Я не раз сталкивался с примерно такими позициями: «Печатайте, что дают!» или «Ждите, вам сообщат!» – и в конечном счёте выскальзывал из подобных отношений. По той же причине недавно отпали манифесты и программы итальянских футуристов, охватывающие три с лишним десятилетия, – мы с составительницей книги не смогли договориться о принципах издания. Тексты в этом большом томе были распределены по искусственно созданным тематическим разделам, а не единственно возможным в этом случае и самым простым хронологическим способом. Это был бы самый верный путь показать авангардное движение в его развитии и естественном умирании, в логике его разворачивания и свёртывания, в естественных взаимосвязях, обойдясь без исследовательских излишеств и насилия. Как можно помещать рядом и, по сути, объединять тексты авангардистов, написанные с разрывом в двадцать и более лет, только потому, что там вроде бы затрагиваются близкие темы? Или, наоборот, разносить по противоположным концам книги то, что писалось в одно время, однако затрагивает разные аспекты того же самого?

Любое рукотворное и нетоварное издательство может от чего-то отказаться и в силу других причин – то, чем ты когда-то был вдохновлён как идеей, способно в результате обескуражить, расстроить, разочаровать. И наоборот, забытое ты можешь вновь достать как из пыльного чулана. Так получается с Юрием Марром, стихи, прозу, пьесы и письма которого я крохотным тиражом издал давным-давно, а лет пять назад решил с тем же составителем, Татьяной Никольской, сделать более полное издание, но из-за всяких трудностей отложил. Никольская по моей просьбе собрала тогда некую основу для будущей книги, но теперь, когда часть других планов отброшена, я рассчитываю довести дело до конца, для чего надо съездить в Тбилиси, просмотреть и скопировать архивы, разыскать неизвестные рукописи и рисунки, всё сверить.

****

Владимира Казакова кроме вас никто не издаёт в России, он не слишком известный, а вы, напротив, им занимаетесь с самого начала основания издательства, и что-то новое выходит с определённой периодичностью. Как вы вышли на него, и чем он вас так привлёк? Многое ли у него осталось неизданным? С каких произведений стоит начинать знакомство с ним, по вашему мнению?

Я узнал про него уже после его смерти, только в начале 90-х. На каком-то вечере или спектакле познакомился с его мамой Тамарой Павловной Авальян и вдовой Ириной Казаковой. Наверное, это было на одном из представлений режиссёра Александра Пономарёва, который в ту пору его ставил. Они подарили некоторые немецкие издания Казакова на русском, других тогда и не было, хотели издавать его в России, все архивы хранились у них. Уже в 93-м маленьким тиражом я напечатал его «Дон Жуана», а через пару лет – красный трёхтомник, с которого как раз лучше и начинать читать его стихи, драмы, прозу. Потом вышли ещё три книги. Речь у нас шла об опубликовании, главным образом, того, что в Германии не выходило, и это было абсолютно разумно – ведь экземпляры немецких изданий, хранившиеся у Тамары Павловны дома, активно расходились в Москве по рукам и даже стали продаваться в магазине «Гилея».

Я тогда отнёсся к нему как к прямому продолжателю русских футуристов и обэриутов – да он и сам это так или иначе подчёркивал: Кручёных, Хлебников, Харджиев и другие становились героями его прозы. Но именно как к настоящему продолжателю, а не эпигону или популяризатору. В нём, наверное, живёт самый нежный и сновидческий путь из проложенных русским авангардом в будущее. Потом, став меньше сосредоточиваться на футуризме и близких к нему течениях, я понял, что Казаков – просто настоящий поэт, которым никакие другие характеристики не нужны, и он вне школ и направлений. Мы с Ириной все двадцать лет последовательно осваивали новые залежи в его архиве, воспроизводили также его картинки и коллажи. Теперь, после очередной порции неизвестных стихов, вышедших в серии “Real Hylaea”, Ирина говорит, что ничего больше не осталось, разве что надо заново напечатать то, что было в тех немецких книжках. Правда, составляя последний сборник, мы отбросили что-то не очень интересное, да ещё, как я понял, она не думает вытаскивать на свет совсем уж личное.

Что касается его неизвестности, то могу здесь только припомнить слова Ильязда, сказанные и о самом себе: «Лучшая судьба поэта – быть забытым». Я, в общем-то, рад, что о Владимире Казакове не так часто пишут и не издают его как попало.

А чем ещё вы сами интересуетесь, помимо тематики издательства? Она же не охватывает весь спектр? Возможно, якутским кинематографом? Сибирским панком? Писаниями спившихся народников? Картинами прерафаэлитов? Античной философией? По списку литературы в вашей второй книге можно составить какое-то впечатление, но не полное.

Ты спрашиваешь, чем я вообще в жизни интересуюсь, кроме своих изданий? Вроде это выходит за рамки нашей тематической беседы, но могу ответить. Ещё слушаю всякую современную музыку – разный экспериментальный метал, постметал, дроун-метал, сладж, дум, стоунер, отчасти хардкор и его производные, а также нео-психоделию и старый блюз-рок. Стараюсь ходить на редкие концерты западных групп, приезжающих на гастроли. Правда, это вполне совмещается с моими занятиями заумью и дада, которые я во многом тоже воспринимаю как тяжёлые и низовые, как явления природные, естественные и почти вещные, материальные. Их скрежет и подлинная классичность кажутся близкими к такой музыке и по настроению, и даже тактильно-фонетически. Если же говорить о книгах, то иногда читаю что-то по теории межличностной коммуникации, реже – античных или средневековых авторов, а сейчас увлёкся философией радикального конструктивизма – там речь о конструировании нами окружающего мира в процессе познания и о саморазвитии ментальных, перцептивных и прочих конструктов. Ну, и понемногу пишу сам, когда есть идеи и нужный настрой. Несколько месяцев полностью жил «Гнигой зауми и за-зауми», которую делал вместе с Сашей Бренером, такое соавторство меня здорово стимулировало. До этого, когда готовил своего «Заумника в Царьграде», собирал разные материалы не столько про заумь, сколько про русскую эмигрантскую жизнь в Стамбуле и про события того времени. Было интересно ещё потому, что люблю этот старый город.

Довольно значительную часть изданий ГИЛЕИ занимают стихи. Хотя это необычные стихи, но всё равно встаёт вопрос – насколько вы чувствительны к поэзии? Тем более что Казакова назвали настоящим поэтом. И что вы понимаете под поэзией?

Знаешь, я всегда был чувствителен к ней как издатель. Верю в её необходимость, хотя не обязательно чувствую стихи или могу в них вникнуть. Но я – на её стороне, что стал понимать совсем недавно. Поэзия, мне кажется, это способность отказаться от плана, от выгоды, от классификации. Я имею в виду прежде всего поэтическое отношение к жизни, а не только литературу. Как сказал Рауль Ванейгем в одной из недавних книг, «личный выбор в пользу жизни вместо выживания обладает поэтической силой, которая вставляет палки в колёса старого мира и даёт ход новому».

В ГИЛЕЕ вышло несколько совсем неожиданных для меня книг – это стихи Алексея Илюшкина и повесть Алексея Дьячкова (тем более что она ещё и в серии – КОММУНИКАЦИОННЫЕ ТЕОРИИ БЕЗВЛАСТИЯ). Со стороны это выглядит как нарочитое разрушение "выверенной" линии издательства, но, возможно, при издании это вас и не волновало?

Илюшкин – это был довольно молодой человек, который просто прислал свои стихи на почту издательства, а я, помню, прочитал и захотел их издать. Мне они показались такой гражданской лирикой, вообще очень нужной все эти годы. Отчасти они имеют отношение к лефовской традиции, которой я не увлекаюсь, но и не отвергаю, концепции издательства она не противостоит. Моя попытка, однако, оказалась достаточно бесполезной, потому что книгу практически не покупали.

Книга же Дьячкова была дружеской поддержкой человеку, который, во-первых, интересно пишет, а во-вторых, сам издаёт хорошие, но мало кому нужные книги. Кроме того, то, о чём у него написано, это и есть одна из «коммуникационных теорий безвластия» в чистом виде. Ведь название моей малотиражной серии, хоть и связано с той давней теоретической работой, подписанной именем Горгулова, говорит о теориях во множественном числе, что подразумевает существование многих других, совсем не его подходов. Эта книга, как, возможно, и некоторые другие, ещё была робкой попыткой выхода за существующую гилейскую парадигму, однако, как вижу, только её подчеркнула.

Из послесловия к вашей книге ПО ТУ СТОРОНУ ЗАЩИТЫ И НАПАДЕНИЯ у меня создалось ощущение, что вы там хотели прояснить предыдущие свои работы, но при этом основной текст книги представляет собой эссе, странным образом оформленное в виде пьесы, с непонятными персонажами вроде Головы Казака. Почему вы решили оформить свои мысли именно таким образом?

Сам не знаю, почему это получилось по форме как пьеса – кажется, просто возникла необходимость уйти от назидательной и монологичной формы трактата. Но эта брошюрка – не столько разъяснение предыдущих работ, сколько важное дополнение к ним, их продолжение, нужный к ним ключ. А Голова казака – центральный персонаж, скрепляющий все три книги воедино, потому что это отрубленная голова Горгулова. Дело в том, что Неопределённость и её техники, о которых идёт речь в «Коммуникационной теории безвластия», – вещи не только безотносительные, но и приобретающие знак и своего рода определённость в противостоянии «защита–нападение», на котором покоится социальная жизнь. Они могут стать всего лишь орудиями в человеческой войне, как любые демократические, анархические или антивоенные идеи, что, в общем-то, полностью их как таковые дискредитирует. Примерно об этом кое-что есть и в «Гниге зауми и за-зауми», в главе «Экскурсии по философии сломанного». А в той маленькой брошюрке хотелось сказать как о торжестве «защитонападения» в сегодняшнем мире, так и о необходимости и одновременно невозможности свободного объединения людей в некую «гармонизированную общность сознаний».

Хотел вас отдельно поблагодарить за издания БОБА БЛЭКА – мы в нашей тусовке настолько полюбили его, что даже приняли в почётные члены ЛП (хотя сам он об этом пока не знает). Как вы вообще вышли на него? Доводилось ли вам встретиться с ним лично? Насколько большая часть его наследия вошла в две выпущенных вами книги?

А я за возможность впервые прочитать тексты Блэка благодарен математику Дмитрию Каледину, который тогда, в начале 2000-х, сам связался с «Гилеей» и предложил издать свои переводы его статей. Хотя потом я понял, что идеи Блэка легко используются нашими «правыми» в противостоянии с «левыми», а «левыми» – как жупел (это ещё одно подтверждение идей той брошюрки о «защитонападении»), к Блэку от этого я хуже относиться не стал. С ним мы никогда не виделись, но списались, когда возникла идея составить его следующую книжку, «Анархию и демократию». Он собирал “Selected Works” для какого-то американского анархистского издательства и параллельно присылал статьи, отобранные им для русских читателей. Саша Умняшов, сделавший «Мазафакеров», взялся это перевести, а ��тёпа Михайленко, подготовивший работы «Тиккуна», а потом Дебора, помог с редактированием переводов. Я думаю, что какие-то основные работы Блэка в наши книги вошли, среди них обязательно есть то, что касается главных его тем – отказа от работы, критики левого и анархистского сектантства, правосудия в примитивных обществах. Но это, конечно, далеко не всё, что он написал. Что-то я сам не стал там публиковать – например, во второй сборник не вместился присланный Блэком большой критический материал о Ноаме Хомском, представляющий собой практически отдельную книгу. А в последнее время Блэк разослал по своим знакомым текст неизданной пока монографии о способах правосудия в примитивных обществах и в современном государстве.

Как вы считаете, вот эти «ерундовые орудия», которыми является творчество изданных вами авторов, ваше как издателя и писателя, да всех интересных творческих людей, эти «покушения с негодными средствами» на попытку сделать мир лучше – насколько они осмысленны, успешны, необходимы?

Ну, нет, в бессмысленности таких затей себе вряд ли кто признается, иначе многим пришлось бы перечеркнуть всю свою жизнь, да и мне – выкинуть около трёх десятков прожитых лет. Хотя если рассматривать это понятие без знака плюса или минуса, что вернее, то да, для большинства из тех, кого я напечатал, это было в основном времяпровождение, самореализация, «средство без цели». Во всяком случае, не способ заработка или стремление к социальному успеху. Один мой знакомый поэт, по его словам, сочиняет, чтобы занять себя, заполнить пустоту. Но иного рода цели у этих авторов, без сомнения, тоже есть – они наполнены желанием показать разные другие возможности, совсем не только в литературе или искусстве. В них сильно развито чувство такой необходимости, и ещё есть кажущаяся многим нелепой надежда на то, что слова художника меняют мир наперекор его привычному движению. И я считаю для себя обязательным помогать им во всём этом.

****

П.С. Может показаться странным, что в интервью я не задавал вопросов про свежевышедшую ГНИГУ ЗАУМИ И ЗА-ЗАУМИ Сергея Кудрявцева и Александра Бренера. Всё дело в том, что я уже года четыре собирался, надеялся, планировал взять большое и хорошее интервью у Сергея, но всё мог достаточно погрузиться в тему. И именно прочтение ГНИГИ наконец-то дало нужный импульс! Мне подумалось, что она во многом и является описанием того проекта, о котором я говорил в предисловии к интервью. Теперь же, услышав ответы Сергея, проведя некоторую дополнительную работу по исследованию гилейских архивов, я смогу смело вернуться к ГНИГЕ, добавив к ней новый пласт восприятия и получив от повторного прочтения ещё больше радости. Иван Смех

8 notes · View notes