norberttfoster

[norberttfoster]

Штош.

Давид и Голиаф.

Ахиллес и его пятка.

Троянцы и Одиссева лошадь.

Каспаров и защита Каро-Канн в матче против ДипБлю 1997 года.

Я и математика.

Американцы и чай.

Чай и американцы.

Много чудесных вещ��й получается у американцев, они придумали многоступенчатую ракету, фонограф, линотип, авторучку, пишущую машинку и Диснейлэнд. Они высадились на Луну и создали телескоп Хаббл, они сняли «Унесенных ветром» и подарили миру нетфликс и аортокоронарное шунтирование (спасибо им большое), НО, вместе с этим, они потерпели колоссальное, сокрушительное и необратимое поражение в чаеприготовлении. Вместе с ящиками Английской Ост-Индской компании в 1773 году ко дну Бостонской гавани пошли все надежды ещё не родившейся русской Вики на чашку приличного чая в Штатах. Вместе с британским налоговым гнетом американские колонисты уничтожили самоё культуру чая и сакральное знание о том, что чайный пакетик не заваривают дважды. По возможности его вообще не заваривают. Никогда. Но о чем я, чайный пакетик в ресторане - это роскошь, но роскошь пока возможная, невозможной же она становится, когда ты обнаруживаешь, что у западных американцев, этих необузданных вайлдвайлдвестернцев ни в номерах отелей, ни в квартирах, ни в домах, ни в этих их мансонах божемой не имеется чайников. Да, ваши глаза вас не подвели, ваш взор не туманит никакое колдунство, чайников нет, друзья, нету чайников. Я дам вам минуту-другую осознать эту страшную мысль. И вот когда ты (на самом деле, я) ледяной рукой набираешь номер румсервиса в Аризоне и просишь принести чая, тебе несут запотевшую бутылку, пузырящуюся персиковым ароматизатором. - Что это?, - дрогнувшим голосом вопрошаешь ты (на самом деле, я), - Чай, мэм, - отвечают тебе, - вот вам чек, распишитесь, сколько вы намерены оставить чаевых? Ты (на самом деле, я) выписываешь нужную сумму, стоически подавляя рвущиеся наружу рыдания. Иной раз, после многократных уточнений, что чаю ты хочешь непременно горячего,а может быть и даже две порции: мятный с лимоном и эрлгрей с м��дом, тебе приносят одну порцию с молоком и огромным куском лимона, увесистым как подкова. Штоподелать. Только сегодня утром, увидев на одной из заправок чайный пакетик липтона и термос с горячей водой, я бросилась к пластиковому стаканчику в истерическом исступлении. Заливая кипятком чайный пакетик, я думала о том, что Америка сломала меня. Разве могла я представить ещё какую-то неделю назад, что обладательница обширной коллекцией чаёв из тридцати наименований (драконий жемчуг, молочный оолонг, князь Владимир, лапсанг сушонг, изумрудная улитка, кашмирский чай, леди грей, лавандовый бергамот и т.д.) и четырёх антикварных чайников, один из которых самый настоящий Роял Альберт, будет так радоваться несчастному липтоновому пакетику из пластикового стакана.

[norberttfoster]

Мне говорят, что нужно уезжать.

Да-да. Благодарю. Я собираюсь.

Да-да. Я понимаю. Провожать

не следует. Да, я не потеряюсь.

Однажды в феврале мне позвонили. Я всегда с подозрением отношусь к звонкам с незнакомых номеров. Эмигранты вообще народ пугливый и крайне нервический, потому что а ну как ты не так заполнил налоговую форму или забыл доложить документик в несытую пасть министерства внутренних дел и тебя вотпрямщас депортируют, не дав попрощаться с родственниками.

Русскому человеку, эмигранту, можно сказать, потомственному не чужды тревоги генетической памяти, вышлют же заморские черти и глазом не моргнут.

Успокоив свои расчувствовавшиеся организмы, я ответила на звонок.

В трубке слышался надтреснутый голос, твердящий что-то о сохранен��и советских памятников. Трубка изъяснялась весьма сумбурно, всячески интриговала и не хотела сообщать, о каких именно советских памятниках в беде идёт речь.

Экран телефона продолжал отчитывать минуты, я тосковала в плену надтреснутого голоса. Спустя полчаса и невероятное количество деепричастий мне удалось выяснить, что звонит мне пани Сахарова 92 лет, родители которой почти век назад переехали из России, спасаясь от красного террора.

Воспитанная в семье классово чуждых элементов, пани Сахарова практически позабыла родной язык, так как родители хотели, чтобы их дети выросли самыми что ни на есть чехами, безо всякой там глупой тоски по исторической родине, которая и так уже захлебнулась в революционных волнах.

Тем не менее, сам отец пани Сахаровой всю жизнь собирал русские и советские книги, разросш��еся к концу жизни в целую библиотеку, которая теперь очень тяготит его чешскую дочь. Эта-то библиотека и оказалась советским памятником, нуждающимся в спасении.

-И что же у вас там за книги, пани Сахарова?, - спросила я, - О, полное собрание Большой Советской Энциклопедии - 51 том, к нему ещё ежегодники, ну и всякая там “беллетристика” - Толстой, Чехов, Пушкин, Лермонтов, Шолохов, Эренбург, Катаев, собрания сочинений, знаете их?, - Ага, знаю.

Экран телефона отсчитал ещё двадцать минут и передо мной наконец обрисовались затруднения пани Сахаровой. Ей 92 года и она переезжает к сестре на другой конец страны, сестра будет о ней заботиться, а вот книги с собой пани Сахарова взять не может и оставить их тоже не может. Дом свой в Кутной Горе она уже давно продала, но не выезжает из него из-за книг. Ей уже и ходить трудно самой, и готовить себе, и сестра заждалась, и жильцы новые въехать просятся, но вот книги брать никто не хочет, а если их никто не заберёт - отправятся книги в мус��росжигатель - все-все книги: и Лермонтов, и Толстой, и Эренбург, и Катаев, а этого пани Сахарова, дочь русских родителей, сама по-русски никогда не читавшая и России никогда не видевшая, допустить не может, поэтому и сидит одна в проданном пустом доме возле книг своего отца.

«Вот черт», - подумала я и поехала в Кутну Гору забирать книги, все книги: и Лермонтова, и Эренбурга, и Чехова, и Катаева, и 51 том Большой Советской Энциклопедии, и ежегодники до 1974го года к ней.

Семь месяцев мне потребовалось, чтобы раздать книги господина («товарища» он бы мне, полагаю, не простил) Сахарова, семь месяцев они высились столбами и столбиками в моем гараже, затопляя и заваливая все возможное пространство.

Из всего этого моря книг покойного русского эмигранта остались несколько никому не нужных последышей, которые я сегодня-таки впихнула в свой и так раздутый книжный шкаф и рассовала по полкам, сусекам и лавочкам квартиры.

Теперь «Северное сияние» Марии Марич теснится рядом с историей колдовства, а «Человек-луч» Михаила Ляшенко подпирает коллекционное издание Эдгара По.

Вот и у меня есть что-то из наследственного эмигрантского скарба.

[norberttfoster]

Почтенные квакерши

Погоды в Праге стоят наимерзейшие.

Выглянешь в окно - и сразу чувство, что к тебе приехали с долгим визитом глубоко религиозные родственницы. Квакерши какие-нибудь, в глухих графитовых колготах и с зажатыми в жестких пальцах библиями. Приехали и срезали острыми ножницами цветные листья с деревьев, закупорили небо слепыми облаками, повыбрасывали оранжевые шары тыкв, зашикали-зашипели промозглыми ветрами, да ещё и не дали снежного сахару, потому что дорого и вообще вредно.

И вот сидишь ты, окутанный серой хтонью, и печалишься, как печалились люди до тебя, пока не придумали праздники. И, на самом деле, все равно, как именно этот праздник зовётся: Рождество, Миндвинтерблот, Йоль или ещё как-то, но это время, когда ты обвешиваешь скучных тёток огненными бусами, обсыпаешь ягодами остролиста и вываливаешь в сверкающей пыли, словно боггарта из хогвартского шкафа. И тетки разом теряют всю чопорность и почтенность, смешно отплевываются и бегут, путаясь в нижних юбках, волоча за собой ненароком приставшие подарочные ленты.

Потом возвращаются, конечно, в феврале - ещё более унылые и злые.

[norberttfoster]

Праздничная тень

Когда я переехала в Европу, то ужасно возмущалась отсутствием снега. Штотакое, - выговаривала я каждому попавшемуся мне чеху, беря его за пуговицу, - это вы называете «зима», это по-вашему Рождество?! Где сугробы в ноябре? Где сосули? Где хоть какой-нибудь гололёд?! Почему, чтобы упасть лицом в снег, мне надо тащиться в эти ваши горы?!!

Все открыточные картинки с глазированной готикой и крупными хлопьями ватного снега, которые представлял мне проходимец-гугл для строки «Рождество в Праге», оказывались редким совпадением сродни кометы Галлея, которая заявляется сюда раз в 75 лет.

Но вот шли годы, мой пыл поугас, воинственность сточилась, и я уже не помню, когда видела снег в декабре.

Теперь близость нового года прячется в призрачном штопоре из дымных ноздрей готических крыш, жирном святомартиновском гусе, миндальном чае, анисовой смеси для глинтвейна, тёплых носках, свечах для святой Луции, скользящей по ледяным озёрам и заиндевелым полям, горячем шоколаде с красным перцем, имбирных пряниках и банке с густым лютиковым мёдом.

Господибоже, скорее бы уже купить ёлку.

[norberttfoster]

О певце и короле

Я люблю осень в Праге - долгую и густую, она досыта поит туманы над восемнадцатью влтавскими мостами и запускает кленовые вертолётики, рассыпает по асфальту золотые гульдены, отчеканенные летом чешскими скрытками, и пускает кровь замковому плющу. 

Никогда больше я не читаю столько, как в осенние месяцы. Осень щедра на книжные магазины с карликовыми кофейнями внутри и комиссионными библиотечными лавками.

В такой лавке среди грошового любовного марева и забытых американских бестселлеров - мёртвых, как вчерашние газеты из поэмы Стивенса, можно найти удивительные вещи. 

Осенью доживают последние дни уличные кафе. Как все старики, они обрастают пледами, становятся сонными и затихают. 

Я люблю сидеть в одном из таких постаревших кафе на Малостранской площади и разглядывать людей в трамваях, иногда среди них проглядывает пани с гранатовой бабушкиной брошью или господин в чудесной шляпе.

Выкормленные сентябрьскими дождями, туманы в октябре входят в полную силу, они превращают Прагу в призрак, размывая и смазывая острую готику фасадов, прячут каменные барельефы и затупляют копья кафедральных шпилей. Они окутывают холмы Петржина густым молоком, оставляя только огненный газ фонарей.

Мой дом, слега позабытый во время летних путешествий, вновь оживает. На полках приживаются и гнездятся книги из тех самых комиссионок, а остывшие за лето свечи вбирают свежее пламя, растворяя в комнате вербену и ель. 

Осенью я разбираю засушенные травы для своей ботанической коллекции и охочусь за цветными тыквами, покупаю синие чашки для молочного оолонга и заказываю свитера по почте.

Нет ничего лучше шотландской осенней посылки в хрусткой бумаге, пахнущей сливочным вязаным тёплом и хайлендским утесником.

[norberttfoster]

Каждое лето разнится и сходится по-своему. В «Вине из одуванчиков» предлагается налить лето в бокал и пить зимними вечерами, когда ��месте с сусальным загаром меркнут и летние воспоминания.

И каждая бутылка с закупоренным летом имеет свой особенный вкус.

Бокал наполняется солнцем, бликующим на сланцевых парижских крышах, взрывами электричества на стальном остове гюставской башни, эклерным развратом, прудовыми кувшинками и самокатным весельем, ещё зеленоватым сумраком водных пещер, пахучей еловой тенью, каменными мостами и цветными переулками рыбацких деревень. В нем отражаются загорелые руки, мелькающие в круглых зеркалах, цветные платья, томящиеся в шкафах, ещё ненадёванные ни разу, белые кеды, соломенные шляпы и распухшие от морской воды карманные книжки.

Его букет - воздух и соль, нагретые травы, аромат кофе из летних кафе, роса и туман, распластавшийся в низине утренним призраком, запах сенных стеблей из скошенных стогов и терпкого медового клевера.

Его вкус - сливочн��е мороженое, растекающегося на июльском зное, сластящее запылённые пальцы, густой суп из мидий, ледяное молоко, бузинный лимонад и утопающая в сметанном сахаре земляника.

В летнем бокале вновь оживают хитрый водяной дед - разбивающий тебе колени о прибрежные камни, лунный упырь, просящийся в окно с жадным писком и насылающий комариные волдыри, ночная шутовка, рассыпающаяся голосами десятков пьяниц и драчунов, мешающих уснуть, и солнечный черт, украдкой поджаривающий беззащитную спину.

Все лето проникает, входит в тебе, возвращая тепло, собранное за три месяца. Густые смоляные капли приносят запахи умерших летних дней, следом звуки наполняют призрачной кровью поблекшие картинки - и вот уже все прошлогоднее лето обрушивается на тебя огненным водопадом, заливая уши плеском воды и джазовыми аккордами.

[norberttfoster]

Станстед-Кембридж

Так уж вышло, что в течение полутора месяцев мне придётся непрестанно летать в UK. Мера, хоть и вынужденная, но приятная. Мой привычный утренний рейс в 7:10, в 8:10 - я в Станстеде, сонной рукой протягиваю контролёру билет и сажусь в кросскантри до Кембриджа.

Кембридж был выбран за доступность, исключительно по зову логики и ввиду целесообразности, но оказался городком из шара со снегом. В Кембридже сталкиваешься с Англией в ее книжном наряде: она шелестит сотнями своих юбок, в складках которых запрятано имбирное печенье, натирает дубовые столы в пабах, развешивает рождественские гирлянды и вяжет что-нибудь, не снимая шерстяных митенок, а пахнет от неё пирогом с элем и каминным вишневым огнём. В Кембридже в мостовые вбиты золотые цветы и звезды, а в стены впечатаны леопарды Ричарда и лилии Эдуарда. Это город ученой, а не церковной готики, хотя и церкви иногда вслепую выстреливают шпилями в пролетающих птиц. Голуби греются у печных труб, а домашние кошки следят за ними из цветных окон. В Кембридже «магазины», напитанные чопорным английский духом, превращаются в «лавки», к чашке чёрного чая добавляется белый молочник и сотни студентов с потрепанными оксфордскими сумками, извиняясь, давят тебя своими велосипедами, потому что ты (континентальный олух) опять смотришь налево, переходя дорогу. Я сажусь в запотевший, похожий на мятный леденец, даблдекер и еду к неизменному 19:11 PM Кембридж-Станстед.

[norberttfoster]

Faeries, come take me out of this dull world

Для приезжих на Мальте все вперемешку и очень таинственно: дорожные развязки, язык, структура улиц, кухня, обычаи - все напоминает нестройный оркестр с вкраплением артиллерийского огня, религиозного хора, итальянской оперы и разухабистых песенок моряков. С первых минут как-то теряешься, меркнешь перед этим странным мирком, а потом подхватывает и тебя цветной вихрь и забрасывает куда-нибудь на подушечные ступени Валлетты прямо под вот то цветущее дерево, или на пробковые отроги Гоцо, где мерцает зелёным кристаллом Адриатика, или к розовым стенам святой Агаты, которые превращаются в огненные на закате.

Мальта пропитана морской солью, вся она - сплошной резной берег, море не изгоняется, не бежит с приходом города, не превращается в грязное соленое болото, а остаётся таким же чистым и свежим, только отражаются в нем теперь, вместо звезд, расцветающие и гаснущие шары фейерверков в дни фестивалей и шапки фонарных столбов - в будние, а вместо деревьев - купол святого Петра или шпили святого Иоанна. Все дороги многоступенчатой Валлетты ведут к морю: к паромам, к лодкам, яхтам и огромным круизным лайнерам, похожим на большие ровные куски торта, которые не спеша поедает гавань. Корабли идут и идут к крепости Валлетты под защиту зелёных огней маяка, а на этот маяк направлены уснувшие пушечные жерла и окаменевшие британские адмиралы не спускают с него своих глаз. Вообще Британия чувствуется на Мальте почище ближайшей к ней Италии или Аравии, которые пожертвовали мальтийскому языку свои добрые половины. Может быть, так же ощущаешь себя в постколониальной Индии или Африке, когда под пальмами натыкаешься на крашеное дерево британских лавок и тёмную кожу клубных кресел в «Плуге и якоре» - и Англия легко целует тебя прохладными бергамотовыми губами. Однако мальтийцы - не британцы, они любят палить из пушек не реже трёх раз в неделю и навешивать на деревья цветные бусы из шёлка и лампочек, они говорят на английском с заметным акцентом, несмотря на то, что учат его сызмальства, а между собой общаются только на мальтийском. Мальтийские кресты, впечатанные в песчаник магистерских дворцов, вплетенные в узоры могильных решёток, отчеканенные на евро-монетах, заполняют, затапливают Мальту, как многочисленные обереги, и их язык - тоже своего рода оберег, защищающий четыреста тысяч подлинных мальтийцев, в жилах которых течёт ирландская, греческая, английская, французкая, сицилийская, арабская и бог знает ещё какая кровь. Мальта люб��т яркие краски: в рыбацкой деревеньке Маршашлок хозяева лодок обставляются ведрами зеленой, желтой, красной и голубой краски и любовно и старательно раскрашивают борта своих викторий и марий. В Валлетте - совершенно ирландские двери, соперничают друг с другом в свежести лака, а балконы - хвастают розовыми и голубыми бочками.

С заходом солнца паутины лампочек и фонариков всех цветов и размеров раскидываются над городом, сплетаясь с цветами деревьев, превращая Валлетту в сверкающий воздушный сад. Летние кафе и ресторанчики вырастают на ступенях и мостиках, протискиваются в узкие улочки, рассекая и без того бледную тьму свечным мерцанием, шум моря смешивается с саксофоном или уличным пианино, над крепостью встаёт оранжевая луна, и ты сидишь вот таким вечером, попивая лимонад, и очень любишь жизнь.

[norberttfoster]

Одно ненастоящее место

Диснейленд - смесь сладкой ваты, световых мечей, утиного кордебалета, мокрых трусов, ветра в ушах, толстых людей, космических бластеров, индейцев, воздушных шаров, поющих гробов, мыльных пузырей и водяных гейзеров. Мое первое (9 утра) и последнее (11 вечера) приключение случилось в лабиринте Индианы Джонса: во время поездки на вездеходе начала прошлого века я громко орала, потому что мне представилась возможность поорать и я не из тех простачков, которые упускает удачу. Следующая поездка случилась в Доме с призраками, и моя морбидная, жадная до макабрической хтони сущность возвращала меня в это место ещё три раза. Парящие канделябры и отражающиеся в зеркалах призраки, исчезающие на фотокарточках головы и внезапные висельники всякий раз наполняли мое сердце непередаваемым весельем. В поездке с вертикальной горки я получила на свои колени some extra splash и следующие три часа проходила в стынущем исподнем (весь день я думала о том, как напишу пост в инстаграме о своих мокрых трусах, потому что страдания в молчании - страдания впустую). 12 часов в Диснейленде - это удивительная смесь из воплей, смеха, фастфуда, любимых сказок, американских горок, бутафорских городов и вселенных, 12 часов моего, как оказалось, не ушедшего, а только заснувшего детства, которое при виде парохода Марка Твена немедленно пробудилось, водрузило мне на голову уши Минни Маус с красным бантом и побежало выпрашивать воздушный шар с пищалкой. Мне 31 but who cares? Обожаю Диснейленд.

[norberttfoster]

Бесы, короли, гаргульи и революционеры

Мне очень много говорили про Париж. Хорошее. Плохое. Все правда.  В мой первый день будочная тетя на вокзале крутит пальцем у виска, обнаружив, что я не понимаю по-французски. 

Non!! - недвусмысленно вопит она, барабаня кулаком по столу для вящего устрашения. 

Я, прибывшая из самого вежливого города на планете - Лондона, задыхаюсь от негодования. 

Non!!! - продолжает будочная тетя, расстреливая разъярённым потоком французской речи, от понимания которой меня бережёт невежество. Спасибо ему большое. 

В итоге, я отрываю от сердца 38 евро и покупаю пятидневный билет на метро, который не использую ни разу, потому что по Парижу отлично ходится пешочком. Химеры Нотр-Дама плюют в прохожих солнечными лучами, отрубленная голова Святого Дени благодушно жмурится в его руках, людские реки растекаются и наполняют нефы и толстая певица распевает не по-христиански томно.  

Париж такая странная штука.  

Я покупаю эклер возле Пер-Лашез в течение пятнадцати минут, пухленькая дама за прилавком нежно воркует, указывая пальцем на тридцать наименований эклеров. Я хочу шоколадный, но покупается кофейный. И хоть я не люблю кофейные сладости, это все равно лучший эклер в моей жизни.  Разомлевшая от жары, я кормлю остатками огромной трехевровой вафли воронов Пер-Лашез. Жадность не позволила мне покинуть булочную с воркующей дамой с одним только эклером.  

Очень маленький и высохший старичок вырастает из солнечного потока и сообщает мне, что я сижу рядом с могилой революционера. 

- Как вы относитесь к революции?, - спрашиваю я, - Положительно, - говорит он, - Новая кровь, понимаете? Нам опять нужна революция. 

А то нынешнее правительство просто пуф, - Я хихикаю.

- Вы из России? - продолжает он, - Хотите покажу вам могилу Айседоры Дункан? Ее очень любил ваш поэт Есенин.  Я смотрю и на Айседору, заточенную в крошечный квадрат крематория. И на кастрированного зацелованного Уайльдовского монстра. На Бальзака. И Мольера. И на Шопена, у которого украли сердце.  

- Смотрите, little miss, - говорит мне очень маленький и высохший старичок и раскрывает потрёпанный кожаный блокнот, - это Оскар Уайльд и его любовник Бози. А это - Жанна Эбютерн, жена Модильяни - это такой художник, так она выбросилась из окна после его смерти. Беременная. Очень грустно. Я хожу сюда каждый день уже 12 лет.

- Вы видели призраков? - спрашиваю я, 

- Нет, - отвечает очень маленький и высохший старичок, - но я знаю их запах. 

Последнее, что мне показывают - памятник советскому солдату. Кладбищенские сторожи прогоняют колокольчиками припозднившихся туристов. 

- Прощайте, little miss, - говорит мне очень маленький и высохший старичок и растворяется в могильных тенях. Интересная штука - Париж.  

Я иду по парапету Сены и смотрю на каменные маски короля, шута, беса и прекрасной дамы. Мимо проходят корабли и я машу обеими руками их пассажирам. Ветер доносит до меня запах магнолий и нагретой воды, он же волнует подол моей юбки и я придерживаю его стыдливыми руками.   

Я смотрюсь в почерневшие зеркала Версаля, они похожи на разъеденные кислотой конфетные фантики. В них я вижу себя и кучу азиатских фотоактивистов. Будь я таким зеркалом, я бы тоже почернела: если в тебе когда-то отражался сияющий версальский двор, стоит ли разоряться ради каких-то туристов.  Я лежу на траве в Деревне королевы, пяти минутами ранее я объелась лесной земляникой и мне очень хорошо. Я думаю о том, что буду помнить этот момент всю жизнь: летнее солнце на  щеках, запах полевых трав и земляничный вкус во рту.  

В мою последнюю ночь я сижу на ступеньках перед Эйфелевой башней, через 20 минут она взрывается искрами, ��оторые бегают словно нервные импульсы по ее стальному телу. В воздухе пахнет шоколадом. Где-то над моей головой кричат ирландские болельщики, я застёгиваю свою куртку на все пуговицы и улыбаюсь.  

Такая отличная штука - Париж.

[norberttfoster]

Олеандры и каменные львы

Если посмотреть на меня со стороны я сойду за героиню французских фильмов, как Амели, или книг Ширли Джексон, где девица практикует симпатическую магию, чтобы отвадить чужаков от дома. Она пьет молоко из чашки со звездами, чем меньше молока - тем больше становится звезд. Пей до дна - и увидишь Ориона и Белую медведицу. Героиня Ширли Джексон держит белую кошку, растит травы и печет пироги с одуванчиками. У нее есть красный свитер и она закапывает клады в особенных местах. Она приколачивает к дереву старую книжку и загадывает магические слова. Только героини Ширли Джексон, как бы счастливы они ни были, всегда оказываются сумасшедшими старыми девами. А иногда даже вешаются в библиотеке.

Я живу в самом центре самого старого города Британских островов, над которым нависает тень римского замка. Британцы приходят в замковый парк и катаются на эмалированных лошадках, пришпиленных к карусели, как гербарные бабочки. Может быть, если бы Линней, составляя свои ботанические записи, увидел таких лошадок, он внес бы их в свои дневники, и они хранились бы теперь в огромном дубовом секретере в недрах Лондонского Музея Натуральной Истории рядом с гравюрами татарского барашка. У меня нет чашки со звездами, но есть ботанические тарелки, и я уверена, что Линней свихнулся бы от зависти, увидев мою салатницу.

У героини Ширли Джексон обязательно есть удивительный фарфор: розовый чайный сервиз или молочник с маргаритками - у меня есть молочник с ежевичными ягодами. Я купила его в старой антикварной лавке и держу в нем подогретое сгущенное молоко для кофе с кардамоном. Я люблю эту лавку, в рождественские недели там почти задаром отдают викторианские елочные игрушки. Дамы из этой лавки - почтенные агатокристино��ские тетушки. Если совершаешь у них покупку даже на пару фунтов, они долго и чинно заворачивают ее в папирусную бумагу, делают пометки в рукописной тетради и просят зайти ‪в следующую среду‬, потому что по понедельникам и вторникам они закрыты. И ‪в следующую среду‬ я снова брожу между темными стеллажами, рассматриваю карманные часы на цепочках, открываю шкатулки в форме индийских слонов и разматываю горы ниток их горного хрусталя.

Я люблю пользоваться старыми вещами. К новой, сияющей, только-только выпущенной вещи я отношусь с опаской, мне страшно нарушить ее идеальную неприкосновенность. А вот старые вещи, уже побывавшие в чьих-то руках, мне кажутся теплее, домашнее. Кто-то до меня уже стер золотую эмаль на кончике фарфорового чайника - так значит и я могу без зазрения совести сыпать туда сколько угодно чабреца, и душицы, и смородинового листа - ничего этому чайнику без золотой эмалевой каймы уже не будет.

Когда я только приехала в этот новый для меня, и очень старый для всей Англии, город, я пару месяцев жила в отеле. У отеля этого было два значительных преимущества и масса мелких недостатков. Недостатки его заключались в тяжелых, убийственно жестоких дверях, которые щемили мне ноги, хлопали по сп��не и заклинивали именно тогда, когда обе мои руки были заняты. Другим проклятьем этого отеля была горячая вода, которая отключалась по собственной воле, и включалась, когда настроение принимать ванну было безвозвратно утрачено. Тем не менее, я любила этот отель. Особенную прелесть, как я уже сказала, ему придавали два замечательный факта: он находился на центральной улице и в нем был камин. Я, может быть, так и жила бы в этом отеле, но мой своенравный желудок однажды предпринял отчаянную попытку бунта, более не вынося ресторанной еды. Хорошо, - сказала я этому сварливому упрямцу, - хорошо, я больше не стану пичкать тебя корнуэльскими пирогами и старбаксовским кофе. Я найду квартиру. Я буду готовить.

Поиски моей квартиры пришлись на ноябрь, и я, чуя приближение Рождества, уговаривала Вселенную пошевеливаться, чтобы я могла встретить Рождество с елкой и печеными апельсинами.

Вселенная пошла мне навстречу.

Моя квартира оказалась на той же улице, что и отель с хамскими дверями и гостеприимным каминам. Дом с белыми колоннами и окнами-арками выходит с одной стороны на оживленную улицу, а с другой - на церковь святого Петра с башенными часами и церковным кладбищем. Говорят, что он был выстроен в Эпоху Регентства. Подъезд в нем выглядит странным лабиринтом с развилками этажей и резными деревянными панелями, очень похожими на двери в никуда. У меня нет ключа от почтового ящика, и я так и не сподобилась потребовать его от лендлорда, вместо этого я слепо выуживаю рукой письма с наружной стороны ящика, встречая недоуменные взгляды прохожих.

Квартиру я взяла не раздумывая, только взглянув на покрытые мхом каменные плиты могил из окон-арок. По воскресеньями я вижу, как светятся витражи во время службы, и могу разглядеть лица прихожан. Иногда колокола на башне впадают в безумие и звонят целый час (кажется, чаще всего они злодействуют по средам), и тогда я запихиваю в уши затычки и обещаю себе пойти жаловаться в магистрат.

В этом году мне досталась удивительно стойкая елка, я купила ее на рождественском рынке на главной улице, продавец посоветовал поставить ее на ночь в ведро с водой, суля мафусаилову живучесть. Елка держится больше месяца, и я вспоминаю продавца с большим уважением. В детстве я читала рассказ о том, как дети воровали конфеты с елки, и думала, что на свою елку я однажды тоже повешу конфеты и не стану сердиться, когда кто-нибудь их оборвет. Так и случилось: вместе с единорогами, ягодами омелы, хрустальными снежинками, золочеными балетными туфельками, вьюжными шарами и бархатными подушечками, я повесила на свое дерево полдюжины мятных красно-белых тросточек, и теперь осталась только одна. Вообще, приятно вспоминать то, что ты обещал в себе в детстве, и выполнять эти обещания. Я увижу Северное Сияние. Я поеду в археологическую экспедицию.

В моей квартире становится невероятно холодно, если не включать отопление. Арочные окна высасывают все тепло, как какие-нибудь ледяные упыри. Перед сном я обкладываю кровать грелками с кипятком и сплю, нежно прижимая их к чему-нибудь. Утром я привычно борюсь с собой перед тем, как вскочить с кровати, глядя, как ветер гнет деревья за окном, просачиваясь через широкие тонкие стекла моих окон. Я представляю, что мне нужно будет натянуть домашние тапочки, накинуть шерстяной плед (у меня три пледа), включить обогреватель, чайник и только тогда жизнь снова вернется в мою квартиру, истратившую все тепло за ночь. В Англии страшен не мороз, а ледяной ветер.

К моим двадцати девяти годам я наконец начала готовить. Я люблю варить кофе, люблю печь коричные булочки, хлеб и имбирные коврижки. На моей духовке нет ни малейших признаков градусной и режимной разметки, она была стерта ещё до меня. Но я не унываю и интуитивно прокручиваю обе ручки, как вор вскрывающий сейф. Если тесто для моих булочек поднялось - сейф открыт, я нашла нужные 200 градусов и установила нужный режим - банк мой.

У меня есть удивительный градусник девятнадцатого века, вделанный в каркас из дерева. Он огромный, круглый, куплен за пять фунтов и всегда врет. Но я люблю его, потому что он напоминает мне алетиометр из Темных начал. Я подпираю им свои книги на подоконнике. Мой подоконник просто создан для того, чтобы хранить на нем книги: во-первых, он широкий, а во-вторых, на его белоснежной поверхности есть загадочное пятно голубой краски, которое мне не удалось отчистить, но которое замечательно маскируется Нилом Гейманом и Шекспиром.

Каждый семестр я набираю порядка двадцати книг в библиотеке и раскладываю их на своей оконной полке. В прошлом семестре это были сплошные тома по архитектуре и модернистскому искусству. По утрам я тоскливо разглядывала корешки Ллойда Райта, Ле Корбюзье, Альфреда Барра и Витрувия. Однако в этом семестре меня пустили в сияющий мир Месоамериканской культуры и колониального искусства, и моя оконная полка огласилась праздничным ликованием.

Я уже говорила, что город, в котором я живу, невероятно старый. Его улицы все еще наполнены деревянными домам с перекрытыми толстыми балками потолками. В этих средневековых домах живут юридические конторы, антикварные и книжные лавки, салоны красоты и чайные. Если придти в местную чайную, которую держит бородатый джентельмен и его маленькая рыжая жена по имени Джаколин, то можно найти книгу со всей историей города. Каждый ее день был кем-то подробно описан (или выдуман). Так как я живу на главной улице, а стекла моих окон совсем не двойные, я часто слышу песни и крики подвыпивших англичан. Они все замечательно поют и всегда помнят слова, даже если влили себя несколько пинт. ‪В два часа ночи‬ я лежу в своей кровати, обложенная грелками, и слушаю песни Эда Ширана в исполнении его соотечественников, а когда мне надоедает, я вдеваю в уши затычки и засыпаю.

Еще год назад, я не представляла себя здесь.

[norberttfoster]

Теперь, други, вы можете не только читать мои буковки, коими, каюсь, я вас не баловала последнее время, но и лицезреть мою персону на красивом стуле.

[norberttfoster]

Мне совсем нечего вам сказать, кроме того, что я нежно люблю Уайета

[norberttfoster]

Вернувшись из прогреваемой золотистым шаром Испании, я уперлась в стену из тумана и дождей: Прага разбила передо мной зеркала лужиц, искупала во влажной ветряной хвое и рассыпала горшки с темнеющей медью. Нынче вечером я шла, прижимаясь бочками к своим спутницам, и кляла модные рваные джинсы. Ледяные звёзды стыли в космическом вакууме, а мои пальцы не могли согреть даже кармана. Я люблю холод, такой, который топишь в стенках горячего стакана, тот, который долго щекочет кончики ушей в тепле. Я соскучилась - где-то на раскалённых гудронных лентах Гранады, утопающих в виноградных подушках, мне грезился дымчатый осенний призрак. Моя белая ванная с карандашами в подстаканниках для зубной щётки, бункерными запасами мятного мыла и нестройной стопкой помятых книг - лучшее место для настоящих октябрьских вечеров, боюсь, их не сыщешь на закормленном солнцем юге. Я рада быть дома.

[norberttfoster]

One, two, buckle my shoe, three, four, knock at the door

У меня есть подозрение, что самое глупое, даже дурацкое, что может сотворить с собой человек (за исключением откровенного членовредительства) - это отсидеться в тёпленьком болотце штампа. Артур Дент, Килгор Траут и Бильбо Беггинс могут считаться наиболее героическими персонажами, исторгнутыми последней цивилизацией, ибо на подвиги их толкнул отнюдь не выброс адреналина, не рыцарская доблесть и даже не шкурный интерес - к Синим Горам, на фестиваль искусств с сахарной рекой и в межгалактичкскую тьму они отправились, учуяв сладкую гниль бездействия. Под нашими ногами вечно бежит конвейерная лента событий, в юности мы легко и уверенно седлаем её, шагаем бесстрашно, не боясь упасть в бездну неудачи, да не такой уж и бездной она нам кажется. Зрелость приносить косность, пузырьки бесшабашности выдыхаются, мы тускнеем, наша кровь течёт ленивее, медленнее. Мы начинаем считать время, счёт приводит к экономии, экономия - к жадности. И эта жадность тушит нас, ведь чем меньше вокруг воздуха Жизни, тем слабее наше пламя. Не бойтесь приключений.

[norberttfoster]

Кровь и вода

Мое мальтийское море пронизано узкими стрелами рыб, прошито судоходными маршрутами, затянуто в острые корсеты скал, я заплываю далеко-далеко, зрительно растапливая слоистый берег до тонкой полоски, и долго лежу на воде под сиреневым небом, мимо меня проходят парусные лодки и рыбацкие челны, я смотрю на цветные молнии флагов, спутников портовых бродят, и глубоко дышу. Солёные воды самого кровавого из морей видели много: они поглощали пепел Везувия, укрывали вековые сокровища Трастамара, омывали раны солдат Карфагена и провожали южных принцесс в чертоги ледяных тронов. Если бы в моих жилах могла течь вода, она была бы морской...оставаясь долго у водного рубежа, ты сливаешься с ним, волосы твои пропитываются йодом, уши полнятся су��еречным шёпотом волн, ты приносишь запах моря в свою постель, оно же будит тебя по утрам и тянет по призрачному фарватеру к горизонту.

[norberttfoster]

Время - проводник сродни чёрной дыре, которая уводит коридорами в безымянные локации. Находясь в настоящем и складывая по кускам пазлы из дней, редко приходится угадать конечную картину, но после как-то обнаруживаешь себя в самолёте на восьмом часу полёта с вегетарианским почему-то завтраком дельты, или ловишь мысленным полароидом концерт в Централ Парке, когда гремит бетховен, а вокруг вспыхивают из тяжёлого влажного тумана светляки, или с сожалением рассматриваешь свои сожженые до опухоли на солнце ноги во вьетнамках, плывя на пароме по синей Атлантике. Мелкие и крупные куски пазла в виде цветных картинок, запахов, звуков и затапливающих эмоциональных потоков щёлкают невидимы��и нумераторами перед твоим невидимым носом: щелк - ты кормишь жирную городскую белку грецким орехом, щелк - сама пыхтишь над тяжеленным блюдом с омарами, щелк - глядишь через вуаль палатки на пылающую и страшную луну, щелк - смахиваешь ледяные капли белого водопада, пробираясь по мокрым скалам, щелк - лижешь мороженое с пальцев в придорожной закусочной, щелк - задираешь голову с крыши под врывающимся небом искристых шаров 4 июля, щелк - наталкиваешься на упругую солёную стену волны, набирая воды до самых лёгких, щелк - водишь лупой по наброску Дега, щелк - пьёшь утренний чай на сосновой веранде в лесу, щелк - мокнешь под суетливым дождём возле Бруклинского моста, щелк - спишь в кожаной утробе ночного такси, несясь сквозь огненный поток Манхэттена, щелк - сидишь под каменным львом Нью-Йоркской библиотеки, щелк - читаешь Лавкрафта в метал-баре Вашингтона, щелк - орешь песни из толпы радужных флагов, щелк - лежишь под скорбным деревом Гринвуда, щелк - слушаешь оперу в Куинс, щелк-щелк-щелк.