#painting of lorcas head with dalis shadow

[elpublico]

#buñuelcore #justluisbuñuelthings #homophobia

[livmoose]

Lorca/Dali: I Sing the Ode Poetic

Ода Сальвадору Дали Федерико Гарсиа Лорка

Лорка и Дали в Кадакесе, 1925

English version

Та наскальная роза, которой ты бредишь. Колесо с его синтаксисом каленым. Расставание гор с живописным туманом. Расставанье тумана с последним балконом.

Современные метры надеются в кельях на стерильные свойства квадратного корня. В воды Сены вторгается мраморный айсберг, леденя и балконы и плющ на балконе.

Осыпается с окон листва отражений. Парфюмерные лавки властями закрыты. Топчут сытые люди мощеную землю. Утверждает машина двухтактные ритмы.

Дряхлый призрак гераней, гардин и унынья по старинным домам еще бродит незримо. Но шлифует зенит свою линзу над морем и встает горизонт акведуками Рима.

Моряки, незнакомые с ромом и штормом, истребляют сирен по свинцовым лиманам. Ночь, чугунная статуя здравого смысла, полнолуние зеркальцем держит карманным.

Все желаннее форма, граница и мера. Мерят мир костюмеры складным своим метром. Натюрмортом становится даже Венера, а ценителей бабочек сдуло как ветром.

* * *

Кадакес, балансир лукоморья и взгорья. Гребни раковин в пене и лесенок ленты. Древним богом садовым обласканы дети, и баюкают бриз деревянные флейты.

Спят его рыбаки на песчаной постели. Служит компасом роза на палубе шхуны. Плещет бухта платками прощальными, склеив два стеклянных осколка, акулий и лунный.

Горький лик синевы и песчаные пряди полукруг парусов замыкает подковой. И сирены зовут, но не манят в пучину, а плывут за стаканом воды родниковой.

* * *

О Дали, да звучит твой оливковый голос! Назову ли искусст��о твое безупречным? Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты, потому что тоскуешь о точном и вечном.

Ты не жалуешь темные дебри фантазий, веришь в то, до чего дотянулся рукою. И, стерильное сердце слагая на мрамор, наизусть повторяешь сонеты прибоя.

На поверхности мира потемки и вихри нам глаза застилают, а сущности скрыты. На далекой планете не видно пейзажей, но зато безупречен рисунок орбиты.

Усмиренное время разбито на числа, век за веком смыкает надежные звенья. Побежденная Смерть, отступая, трепещет и хоронится в узкой лазейке мгновенья.

И палитре, крылу, просверленному пулей, нужен свет, только свет. Не для снов, а для бдений. Свет Минервы, строительницы с нивелиром, отряхнувшей с развалин вьюнки сновидений.

Древний свет, он ложится на лоб человечий, не тревожа ни сердце, ни рот говорливый. Свет, который страшит дионисовы лозы, водяные извивы, речные разливы.

Ты художник и прав, отмечая флажками очертанья границы, размытые ночью. Да, ты прав и не хочешь, чтоб форма размякла, как нежданного облака ватные клочья.

Нет, ты смотришь в упор, ты вперяешься взглядом и копируешь честно, без фантасмагорий. Эту рыбу в садке, эту птицу в вольере, ты не станешь выдумывать в небе и в море.

Осязаемость, точность, задача и мера. Это взгляд архитектора на обветшалость. Ты не любишь земли, где растут мухоморы, и на знамя глядишь, как на детскую шалость.

Гнутся рельсы, чеканя стальные двустишья. Неоткрытых земель на планете не стало. Торжествует прямая, чертя вертикали, и вовсю прославляют Евклида кристаллы.

* * *

Да, но есть еще роза. В саду твоем тоже. Путеводная наша звезда неизменно. Словно эллинский мрамор, слепой, отрешенный и живой своей мощи не знающий цену.

Раскрывает нам хрупкие крылья улыбок, заставляет забыть о работе и поте роза радости без облюбованных терний. Пригвожденная бабочка, весть о полете. Есть она, эта роза.

* * *

О Дали, да звучит твой оливковый голос! Молода твоя кисть, и работы незрелы, но ��квозь пальцы смотрю на твои недочеты, восхищаясь, как точно нацелены стрелы.

Мне завидны и твой каталонский рассудок, объясненье всему находящий упрямо, и в груди астронома червонное сердце из французской колоды. Без единого шрама.

Мне понятны усилия мраморной позы, вызов улице, страсти, волненьям и бедам. Хорошо, когда в бухте морская сирена шелестит перламутровым велосипедом.

Но важнее другое. Не судьбы искусства и не судьбы эпохи с ее канителью, породнили нас общие поиски смысла. Как назвать это — дружбою или дуэлью?

Остальное не в счет. И рисуешь ли букли своенравной Матильды, Тересу с иглою или женскую грудь, ты рисуешь загадку нашей близости, схожей с азартной игрою.

Каталония, дактилография крови на отлитом из золота сердце старинном. Словно руки сокольничьих, замерли звезды, стиснув пальцы вдогонку крылам соколиным.

Не вперяйся в костлявый скелет аллегорий, над песочными не сокрушайся часами. Твоя смуглая кисть да купается в море, населенном матросами и парусами.

Федерико Гарсиа Лорка, портрет Сальвадора Дали, около 1926

Ode to Federico García Lorca Pablo Neruda

If I could cry out of fear in a lonely house, if I could take out my eyes and eat them, I would do it for your mournful orange tree voice and for your poetry that comes out screaming.

Because for you they paint the hospitals blue, and the schools and seaside barrios swell and are populated with the feathers of injured angels and are covered with the scales of bridal fish, and the sea urchins are taking to the sky: for you the tailor’s shops with their black membranes filled with blood and spoons, and they swallow torn ribbons, and they murder with kisses, and they dress in white.

When you fly away dressed as a peach, when you laugh the laugh of hurricane-thrown rice, when you sing you make teeth and arteries tremble, throat and fingers, I would die for the dulcet thing that you are, I would die for the red lakes where you live in the middle of autumn with a fallen steed and a blood-soaked God, I would die for the cemeteries that pass by like ashen rivers with water and tombs, at night, amongst muffled bells: rivers thick as bedrooms of ill soldiers, who suddenly swell toward death in rivers with marble numbers and decaying garlands, and funeral oils: I could die from seeing you at night gazing past the piled-high crosses, standing crying, because before the river of death you cry abandonedly, injuredly, you cry crying, with eyes full of tears, of tears, of tears.

If I could at night, hopelessly alone, amass oblivion and shadow and smoke above railroads and steamboats, with a black funnel, chewing the ashes, I would make the tree in which you grow, the nests of golden water that you gather, and the vine that covers your bones communicating the secret of the night.

Cities that smell of wet onion wait for you to pass by singing hoarsely, and silent ships of semen pursue you, and green swallows nest in your hair, and seashells and weekdays, too, furled masts and cherries definitively spin when your pale head of fifteen eyes and your mouth immersed in blood appear.

If I could fill the city halls with soot, and, sobbing, tear down clocks, I would be there to see when summer comes at your house with broken lips, here comes a crowd of people in death suits, here come regions of sad splendor, here come plowed dead poppies, here come gravediggers and riders, here come planets and maps with blood, here come divers covered with ash, here come masked men dragging maidens held against large knives, here come roots, veins, hospitals, springs, ants, here comes the night with the bed where a solitary hussar is dying among the spider lamps, here comes a rose of hatred and pins, here comes a yellowish embarkation, here comes a windy day with a child, here I come with Oliverio, Norah, Vicente Aleixandre, Delia, Maruca, Malva Marina, María Luisa and Larco, la Rubia, Rafael Ugarte, Cotapos, Rafael Alberti, Carlos, Bebé, Manuel Altolaguirre, Molinari, Rosales, Concha Méndez, and others I’m forgetting. They see that you are crowned, young man of health and butterfly, pure young man like a black flash of lightning perpetually free, conversing among us, now, when no one is between the rocks, let’s simply talk about how you and I are: what do verses serve if not the dew?

What do verses serve if not for this night in which a bitter dagger finds us, for this day, for this twilight, for this broken corner where the battered heart of man prepares to die?

Especially at night, at night there are many stars, all within a river like a ribbon next to the windows of the houses full of poor people.

Someone has been killed, perhaps they have lost their jobs in the offices, in the hospitals, in the elevators, in the mines, the stubbornly wounded beings suffer, and there is purpose and weeping everywhere: while the stars run in an endless river there is profuse weeping in the windows, the doorsteps are worn from the weeping, the bedrooms are wet from the weeping that comes in form of a wave to eat away the carpets.

Federico, you see the world, the streets, the vinegar, the farewells at the stations when the smoke raises its decisive wheels toward where there is nothing but some separations, stones, tracks.

There are so many people asking questions everywhere. There is the bleeding blind man, and the irate, and the downhearted, and the miserable, the tree of fingernails, the bandit with envy on his back.

Thus it is life, Federico, here you have the things that my friendship can offer you from a melancholic, manly man. Already you know many things for yourself. And you will know others slowly.

[themuseumwithoutwalls]

MWW Artwork of the Day (6/20/17) Alfonso Ponce de Léon (Spanish, 1906-1936) Self-Portrait (1936) Oil on canvas, 160 x 190 cm. Museo Nacional Centro de Arte Reina Sofia, Madrid

This is certainly one of the unique and bizarre self-portraits ever painted.  Not only for the artist portraying himself bleeding from the head after a car accident, but also for the fact that he was murdered only a few weeks after finishing it.

The artist was born and schooled in Malaga.  At seventeen he set to Madrid to study art at the Real Academia de Bellas Artes de San Fernando, where he was a classmate and friend of Salvador Dali. In Madrid he also befriended the poet Federico Garcia Lorca, and later, the filmmaker Luis Buñuel, then a surrealist collaborating with Dali.  His first works, exhibited at the Salon of Independent Artists in Madrid, were in the then-novel genre of Magic Realism.  In 1930, at 24, he moved to Paris , where he spent about six months, much of it in the company of Pablo Picasso. Despite his close association with committed anti-Fascists like Lorca and Picasso, Ponce de León joined the Spanish Falange upon its founding in October 1933, and over the next three years did propaganda work for them: designing a series of posters for the movement and founding the film club of the Spanish Union University (SEU). (Also a part-time actor and film director, he directed the 1934 film "Niños" and in 1935 collaborated with Edgar Neville on the film "Do, Re, Mi, Fa, Sol.")  On September 20, 1936 he was arrested outside his home and sent to the Checa de Fomento, where he would be killed by the Republican group, Zona Roja.  His body was deposited in a ditch, where it was discovered on the 29th of September.  The other men in his family fared no better: on September 30 his father and brother Guillermo were assassinated; his other brother, Juan, met his end by firing squad on November 7, 1936.

The painting, although closer to a strictly surreal magical realism, has certain elements of a dream vision, a premonitory one in this case: the very strange position of the body, in which the limbs are lost between the headlights and the car body; the light that illuminates the injured man coming from the headlights of the car; and, above all, the unusual way in which the man, probably lifeless, points towards his forehead forehead with his bleeding index finger. The powerful light that defines contours and projects mysterious shadows, is also one of the most puzzling elements, giving the canvas an almost ghostly appearance. The lush vegetation bursts into the right area, calling to mind the plant tapestries of the primitivist Henri "Le Douanier" Rousseau.

(Adapted from several Spanish language sources)