#CALLOWRIMO SEASON NINE A

[lecoindelecrivain]

Медуза | 1

Желейные тела медуз казались Яну очаровательными. Юбочки с фиолетовым краешком — праздничные ленточки, жалящие щупальца — самые желанные поцелуи. Отыскать его можно было по следам на песке: на диких пляжах без карты заблудишься непременно, а карт у пляжей тех не случалось. Возможно, сам Ян был опознавательным знаком для заплутавших: там, где он, медузы. Маленькое кладбище медуз. Сгорбленная фигура над бесформенным, прозрачным комком, что так и тает под солнцем. Ян мог часами разглядывать тела, внутри которых вязли мошки и песчаные блохи. Щупальца спутывались в липкий клубок. Пахло водорослями и солью. Пахло медузьей болью. 

Медузы Яну казались очаровательными.

Он уходил с пляжа до того, как прилив подбирался к жертвам. Опознавательный знак заблудших скрывался в деревьях. 

Дорожка хрустела у меня под ногами, лес густел. Спутанные, косматые ветви словно жили в танце друг с другом. Листья подрагивали в солнечных лучах, и казалось, если я выну наушники, услышу мелодию. Но я давала листьям петь свободно, не стесняла их, не тревожила — бежала. Утреннее солнце выхватывало меня из тени и ласково скользило по голым плечам и пояснице. Оно обладало какой-то удивительной способностью находить бреши в густоте крон и прорываться так легко, так смело, так играючи, что каждый из здешних людей верил — иначе и быть не могло, таково солнечное естество. 

Каждое утро я выходила на пробежку. Каждое утро дорожка под моими ступнями хрустела, а солнце пробиралось в пустоты между ветвями. Каждое утро я напоминала себе, что дело не в солнечном естестве, а в восприятии. Каждое утро я, пробегая мимо неприметного, подобного остальным, дерева, замечала кровь, потемневшую и въевшуюся в щербатую кору. Каждое утро солнечные лучи выхватывали меня из тени.

Привычка бегать по утрам появилась у меня благодаря Яну. Мне от него достались многие привычки. Есть овсянку с бананом, извиняться, нуждаться в одобрении, подпевать соседскому магнитофону, чувствовать вину, читать толстые книги, прятать руки под длинными рукавами. Много разных привычек. 

Я остановилась отдышаться, бывало, мне вдруг не хватало воздуха. Стояла, согнувшись и уперев руки в колени. Сквозь музыку в наушниках пробивались отдалённые голоса детей и разговоры взрослых. Диск солнца поднимался всё выше и сиял всё ярче. Обычно меня сбивало с ног сразу после того дерева, но сегодня я продержалась на пятьдесят метров дольше. Солнце на плечах казалось приятным знаком. 

Если Ян был тем мальчиком, что сидел над медузой, то я — та медуза, над которой он сидел. Я — то склизкое существо, что потеряло ощущение своих границ, с насекомыми внутри и гниющими бурным водорослями снаружи. Они разлагаются и источают запах йода, а я лишь беспомощна вдали от моря. 

Я ещё пару минут слушаю голоса, подставив лицо солнцу, а потом снова бегу. Бегу так, будто меня забросили обратно в море.

эпизод от 23.03.19

[callowrimomarathon-blog]

Старт девятого сезона!

Нам очень нравится аналогия с бегом, потому — бегущим приготовиться! 

Участники уже собрались у стартовой черты, вооружились кто чем: пишущими ручками, телефонами, ноутбуками, клавиатурами, — устроились кто в кресле с блокнотом, кто в кофейне за столиком у окна, кто на кровати, кто за рабочим столом, на котором живёт славный фикус. Все они ждут картинок, как исследователь ждёт места раскопок, чтобы рассмотреть каждую деталь, осторожно смести пыль кисточкой с каждой сюжетной линии, что запрятана в глубине фотографий, пойманных кем-то моментов. Им придётся просмотреть каждый снимок, чтобы отыскать в нём вдохновение, идею, историю. Им придётся составить из всего набора целый мир — и описать его. Оживить, сделать настоящим. Дать героям с картинок вдохнуть воздуха. И если ты, как читатель, хочешь внести свою лепту и подбросить участникам материала для их скоророждённых рассказов, то скидывай свои любимые вдохновляющие картинки в группу.

И, наконец, давайте же перейдём в героям! В девятом сезоне писательского марафона Callowrimo участвуют: 

~ Алёна Юдинцева (кажется, уже четверократная участница?!)

~ Яна Переверзева (второй забег!)

~ Женя

~ Даша

~ Вика Паровая 

~ Маша Киреева

~ Диана Абдуллина

И внутренняя ветка, участвует один из родителей Колловримо:

~ Поли 

Что же, двадцать третье на календаре, господа, пора нестись сломя голову! Вперёд, наши исследователи! Надеемся, в этом месяце вы отыщете что-то очень важное. 

Марш! 

[lecoindelecrivain]

Медуза | 3

В работе официанткой мне нравилось всё, кроме ломящей боли в спине. Кофейная лавка, которую открыли неподалёку от моего дома, со временем превратилась в кофейню и обросла столиками, украшенными мозаикой. В старом здании давно ничего не могло прижиться: ни магазинчик тканей, ни офис местной газетёнки (обанкротилась, а непроданные экземпляры раздала; ну, как раздала — никто не брал, и до сих пор пожелтевшие свёртки можно встретить то на одной остановке, то на другой), ни магазин рыболовных снастей. Когда в небольшое пространство с большими, но немногочисленными окнами въехал Максим Валерьяныч со своим кофе, закуток вдруг зажил. У дверей повесили колокольчик, аромат кофе застелил близлежащие улицы, а на стенах развесили расписные тарелки. Максим Валерьяныч почти всю молодость путешествовал по Восточной Европе, надолго задержался в Марокко, культуру питья кофе и сбора урожая если не впитал в себя до капли, то лишь глоток оставил на донышке вместе с гущей. Вернуться в родные земли прежним он, конечно, уже не мог, а потому привёз свою страсть с собой.

— Кто я такой без специй? — всё повторял он.

Много кому Максим Валерьяныч казался чудоковатым, мне — нет. Я слишком хорошо понимала, как можно не мнить себя собой без чего-то. Каждый раз он говорил «Кто я такой без специй», щедрыми ложками насыпая и корицу, и кардамон, и гвоздику, и ваниль в турку. Прежде лавка наполнялась свежесмолыми специями. Если я справлялась с обязанностями быстро, то позволяла себе понаблюдать за ним: как он смелым, наученным движением разламывает палочки корицы, сыпет звёздочки бадьяна и меленькие, остренькие семена гвоздики, как вычищает тонким ножчиком стручки ванили и густую, почти чёрную, маслянистую пасту добавляет к смеси. Было в его движениях что-то завораживающее и гипнотическое, отчего я каждый раз наполнялась теплом.

Пока я протирала столики, лавка впускала в себя свет, который боролся с тенистыми углами. Эта их игра нравилась мне почти так же сильно, как наблюдать за помолом специй. Иной раз взглянешь, лавка вся пятнистая: там — яркая и слепящая, а вот — густой тенистый пятачок. Борьба света и тени за столик могла стоить нам посетителя: только самые отчаянные решались садиться в центр чьей-то войны.

Повязав фартук, я принялась натирать стаканы — когда луч попадал на грань, лавку разрезала вспышка. Максим Валерьяныч что-то напевал под похрустывание ручной кофемолки. Анке, в цветастом сарафане до пола, юрко сновала между нами.

—   Максим Валерьяныч, а что там по оливкам? — она принялась нагребать совком свежие зёрна.

—   Там-то? В Марокко?

—   Ну да, не здешние. Те лучше, говорят.

—   Ни в какое сравнение! Наши — пожевать и выплюнуть, гадость редкостная. Там-то, конечно, другое дело. Они же, понимаешь, целое блюдо. Не то что эта отрава в банках, — он прекратил молоть специи, Анке внимательно слушала.

От Анке порой прилетали самые неожиданные вопросы, даже и не угадаешь, о чём она размышляет в этот раз.

—   …Лора?

—   Да?.. — Я перешла к кружкам, они у нас тоже все как на подбор, расписные и цветастые.

—   Ты оливки любишь?

—   Да нет, не то чтобы.

—   И правильно, покуда на рынке в Хаббусе не побываешь, и начинать не стоит. Там и сладостей горы, коли любите.

Анке принялась щебетать про абрикосовые пироги, на её смоляных коротких волосах играло солнце. Восточный разрез глаз, татуировка под грудью, слишком проницательный взгляд, от которого становилось не по себе. Иногда от Анке можно было устать, такая энергия в ней била. От меня устать тоже можно было — но больше от того, что энергия во мне едва пробивалась, как родник.

—   …Занимательная идея! — Максим Валерьяныч убавил огонь и активно, но бережно помешивал кофе в турке. — А вы печь умеете?

—   Могу только корзиночки с ягодами да пирог с абрикосами, Максим Валерьяныч. Вы, кажется, не тех взяли, — Анке рассмеялась. — Вот Женька завтра на смену выйдет, вы и его ещё спросите, вдруг в нём живёт скрытый кондитер.

—   Лора наверняка тоже от нас таит свой талант!

—   Это вы зря, — я улыбаюсь им, облокачиваясь о стойку. — Мой талант натирать мозаику на столиках до блеска.

—   Не правда! — Анке лукаво выглядывает из-за плеча Максима Валерьяныча. — Ещё стаканы.

Максим Валерьяныч щёлкает языком, но тоже улыбается, ловко снимая турку с огня. Звенит колокольчик над дверью. Никогда не понимала, как ему удаётся так подгадывать. Чуйка, наверное, кофейная.

—   Белиберда какая, талант есть у всех. Доброго утречка, что будете?

—   А чем так пахнет? — девушка оглядывает стойку.

—   Кофе со специями! Вот не поверите, кто бы я был без специй? Попробуете? С собой?

—   Нет, посижу.

—   Сейчас принесу!

—   Давайте я, Максим Валерьян…

—   Нет уж, душенька, это я сам. А ты вот лучше не голову в песок прячь, а поищи хорошенько!

—   Чего это, Максим Валерьяныч? — вынимаю с полки только что натёртую до блеска чашку с сине-жёлтыми узорами и подаю ему.

—   Да талант, конечно, — бросает Анке, заливая молоко в кофемашину. Совсем скоро наплывёт молодой рыбёшки, будут брать латте и фраппучино только успевай готовить. — Вот без чего ты — не ты?

—   Без себя я не я.

—   Ну Лора!

—   Мне бы понять, кто я. И с чем я.

—   Как пирожок? — Анке усмехается, проскальзывая мимо меня и щипля за бок.

—   Кто сказал пирожки? Кто-то умеет готовить пирожки? — Максим Валерьяныч возвращается с попустевшей туркой.

—   Пирожки нет, но булочки с корицей да. Я вспомнила! — Анке выглядывает из подсобного помещения и снова скрывается за дверью.

—   Может, стоит завезти восточных сладостей? — Он смотрит на меня.

—   Может, — вздох даётся так тяжело, будто на мне плита. — Ну ладно, что вы так смотрите, Максим Валерьяныч, я могу только лимонное варенье.

Он воодушевлённо хлопает в ладони и на миг молодеет лет на сорок, в нём проступает тот мальчишка, которым он когда-то был и который, наверное, сидит в нём до сих пор, лишь укрытый сединой и тронувшими лицо морщинами.

—   Славно! Вот как славно, Лора! Я закуплю на днях лимонов, сколько понадобится?

—   Я вам всё напишу на листочке, ладно?

—   Сладили, сладили.

Он выуживает чашку с синей гжелью и, налив в неё кофе из курки, передаёт мне. До звона колокольчика остаётся ровно семь минут.

эпизод от 25.03.19 

[lecoindelecrivain]

Медуза | 5

Уже на протяжении трёх лет мне снятся золотые львы.

Меня они не пугают. Блестящий металл, крылья размашистые, крепкие, лапы массивные, грива кудрявая и густо сбитая. Могло показаться, что львы — моя навязчивая идея, и если бы кто узнал, наверняка посоветовал мне сходить к психологу разобраться. Но свои навязчивые мысли я знала наизусть, и золотые львы — монета другой величины. Монета, которой платят загубленные мечты и брошенные призвания.

Первый раз золотой лев приснился мне, когда шёл второй год наших с Яном отношений. Я проснулась резко посреди ночи, но не шевельнулась. Ян мерно дышал рядом. Я слабо понимала, к чему лев пришёл ко мне во сне. На утро, отправив Яна на работу, достала из пыльного шкафа сонник, принадлежавший хозяйке квартиры, которую мы снимали. Что-то там про скорую возможность проявить себя как сильного человека. Так и забросила книжку обратно. Когда лев приснился мне второй, третий и четвёртый раз, я уверилась, что дело тут не в предсказаниях. В голове.

Немногим позже я призналась себе, что сознание пыталось мне сказать. Я тосковала по камере.

Ночь выдалась непростой — лев снова меня разбудил. И вот я сижу в кресле у стола, сжимая горячую чашку с кофе и молоком. Рассвет только-только подкрадывается, небо лишь по кромке занимается багрянцем. Набираю номер Анке и прижимаю телефон к уху, чтобы не передумать. Долгие гудки. Кажется, меня сейчас сметёт Анкина буря, но разве ж не переживала я иных бедствий. Что-то щёлкает, слышится сонный, но звонкий голос, совсем как в наши совместные утренние смены.

— Если вы не собираетесь предложить мне друзы горного хрусталя с вкраплениями шерла или сообщить о том, что я выиграла все тома сочинений Бунина, я...

— Вы выиграли Бунина, поздравляем, — я делаю глоток кофе.

— Где я могу забрать Ивана Алексеевича?

— Вам доставят в кофейную лавку.

Анке тихонько смеётся.

— А зачем тебе горный хрусталь?

— Так... красивый же. Ты вообще знаешь, как сложно достать друзу хрусталя с прожилками чёрного шерла?

— Прости, что разбудила.

— Хочешь поменяться сменами?

— Нет.

Линия на горизонте накалялась всё сильней. Мы немного помолчали.

— Мне уже три года снятся статуи золотых львов.

Я почти слышала, как Анке размышляет.

— Неплохой выбор.

Я улыбнулась.

— Тебе нравятся львы?

— Скорее манят. Как будто часть меня пытается кричать, не знаю только, почему она выбрала львов.

— А есть разница? — послышался шорох, Анке, видимо, забралась обратно в постель. — Пусть бы были павлины. Или жирафы. Или какие-нибудь ракеты. Главное сигнал уловить.

— Ну да.

— Ты ведь уловила.

— Думаешь, я сумасшедшая?

Она прыснула и снова заворочалась.

— Тогда нас вся планета сумасшедших.

— Я думала, ты скажешь мне отправиться к психологу, — кофе приятно согревал.

— Подумаешь, львы.

— Но три года...

— Тебе больно от этого?

— Немного.

— Но ты знаешь, что нужно сделать, чтобы отпустило?

— Наверное. Я в процессе.

— Я не знаю, чем ты мучаешься, — и я буквально видела, как Анке лежит на подушке и задумчиво смотрит вверх, — но если тебе и нужно к психологу, то не из-за золотых львов.

— Спасибо.

— Почему ты позвонила? Ты никогда прежде...

Я не знала.

— Почувствовала.

Мы обе смолкли. Я медленно пила кофе, Анке, как мне представлялось, ненадолго задумалась, уставившись в пустоту. Её голос прозвучал тихо:

— Я иногда разговариваю с луной.

— Правда?

— Да.

Перекладываю телефон на другую сторону.

— Тебе точно нужно к психологу.

Мгновение тишины, а потом мы обе начинаем смеяться. Во мне будто прорывает плотину.

За окном небеса порозовели, солнце стремительно пустило корни в горизонт.

Кажется, перед работой нужно будет заскочить за томиком Бунина.

эпизод от 27.03.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 6

Я снова бежала. Та же тропа, тот же лес, те же узоры солнца сквозь густоту листьев. Ян научил меня бегать. И заковал. Ян — как освободитель и заточитель. Ян как всё вместе и весь мир. Когда мы бежали рука об руку, песок хрустел под нашими ногами, а лучи рисовали по лицам, я и подумать не могла, что однажды этот навык спасёт меня. Сейчас, в это мгновение, я видела мир чётко.

Колёса велосипеда вдруг задрожали на тротуаре, заходили, словно расшатанные детали механизма, педали предательски прокручивались. Я успела спрыгнуть до того, как встретилась с асфальтом. Придержала рукой пару рамок, привязанных к багажнику. 

— Да ты шутишь надо мной!.. — сквозь зубы.

Слетела цепь. Я присела на корточки, удерживая велосипед за руль одной рукой. Выкрашенный в самый обычный красный, этот предатель сбросил цепь. Я могла бы с закрытыми глаза, на ощупь, поменять плёнку в фотоаппарате, даже сделать удачный кадр и то могла бы вслепую, проявить плёнку и по памяти нажать на нужные ползунки в програм��е обработки тоже бы сумела, но почему-то кто-то наверху решил испытать меня именно велосипедной цепью. 

Рука вся в мазуте, пыльцы ноют. Я ничего не знала о велосипедных механизмах и понятия не имела, как накинуть цепь. Ничего не выходило.

— Дайте мне «Зенит», и я вам вручную наведу экспозицию и выставлю кадр, просто дайте мне любой... 

— Эй, — я подняла голову и защурилась на солнце, оно било в самые глаза, — привет.

Надо мной высился тёмный силуэт, засвеченный солнцем. Высокий — хотя, может, оттого, что я сидела на асфальте — и крепкий. 

— Привет, — пальцы снова сорвались, на подушечках отпечатались звенья. 

— Помочь?

Я никак не могла разглядеть лица.

— Умеешь обращаться с цепью?

— Думаю, справлюсь, — мне показалось, он улыбнулся.

Обошёл велосипед и присел с моей стороны. Оглядел пальцы, измазанные и красные. 

— Ян, — теперь точно улыбнулся. Смугловат, на шее родимое пятно, голубые глаза, немного светлы для оттенка кожи, обаятельный. 

Пыльцы ловко подхватили цепь, набросили на тоненькую рейку, ладонью за педаль и — резко прокрутить. Соскочила. Заново те же манипуляции. Цепь заскользила как по маслу. Я выдохнула — домой поеду, а не побреду пешком. 

— Спасибо, ты меня просто спас, — я плюхнулась на асфальт и упёрлась в него ладонями. Ян держал велосипед крепко. 

— Ты бы знала, на что способны эти руки, — он с улыбкой повертел ладонью, теперь тоже испачканной, как моя. Вторая была занята рамой велосипеда.

— Начинаю догадываться, —я не смогла сдержать ухмылки.

— И вовсе я не о том, о чём ты там подумала. У меня есть мечта. 

— Какая?

— О мечтах так просто не рассказывают. А это что? — Ян кивнул на рамки, крест-накрест привязанные к багажнику.

— Фотоработы с выставки.

— Купила?

— Украла, конечно. Кто покупает искусство? — Я посмотрела на него серьёзно. Ян с минуту всматривался в выражение моего лица, что-то, видимо, искал. Не знаю, нашёл ли.

— Вот значит как, промышляешь. Не только сердца крадёшь, но и картины. 

— Украду что пожелаешь.

— Уже украла, — Ян тоже смотрел серьёзно. Я не знала, кто кого переиграет.

— Это я не нарочно. Ты уж извини. 

Я поднялась, отряхивая джинсы. Вынула из бокового кармашка рюкзака, что висел на спине, мыльницу, которую везде носила с собой, и быстро щёлкнула Яна: сидит на асфальте, одной рукой держит красный велосипед за раму, другую приставил ко лбу козырьком из-за солнца и смотрит на меня с полуулыбкой.

— Всего-то? «Ты уж извини»? 

Я киваю. 

— Теперь украла и твоё фото. Лучше беги, иначе до нитки обберу. 

— Так и помогай, — он радушно передаёт мне велосипед, но не отходит. 

Чёрная футболка, синие потёртые джинсы, хитрый взгляд. Я крепко держу руль и в ярком свете полуденного солнца вижу вдруг отчётливо: светлые голубые глаза, длинные крепкие пальцы в чёрном мазуте, след на щеке (почесал), уверенность, прямой взгляд, стрижка под ёжика.

— И как же рассказывают о мечтах? — Я смотрю: глаза в глаза.

— За десертом.

— Мне придётся высидеть целый ужин? 

— Ты уж извини, — Ян ухмыляется. 

Я роюсь в рюкзаке и выуживаю чёрный маркер. Беру его ладонь и от запястья, двигаясь вверх, вывожу цифры своего номера — несуразные, скорые, но чёткие. 

— Рука тоже украдена, прости, — я забрасываю маркер обратно, со звуком застёгиваю молнию и ставлю ногу на педаль.

— Ты уж постарайся ничего больше не красть.

Ян прищуривается. Я проверяю фотоработы на багажнике. 

— Этого я обещать не могу.

И срываюсь с места. Солнце играет на плечах и шее. Ян остаётся позади, но, кажется, таки переиграл. Кажется, украл. 

Только потом я вспомнила, что так и не назвала ему своё имя.

эпизод за 30.03.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 7

Ворс ковра мягок и пушист: сижу в позе лотоса перед стеной. Чёрно-белые кадры — раз, два, три, четыре… девятнадцать. Три моих. Вот тот, сделанный, по-видимому, в магазинчике Палермо, куплен на выставке. Молочный, кудрявый пудель сидит посреди расписных плит, огромных цветочных горшков и фарфоровых фонтанчиков — всё под бело-голубую гжель и немного жёлтого, так я представляю. Цветов всё-таки не различишь. Вот тот кадр, в углу, в странной пятиугольной рамке — привезён мной с блошиного рынка. Где-то в кончиках пальцев ещё зудела та страсть, с которой я когда-то бродила под палящим южным солнцем по маркетам, гаражным распродажам, приезжим ярмаркам, рыночкам рукоделия и выставкам — выставки, правда, всё чаще проходили в помещениях с голыми однотонными стенами. Иногда я долго копила, чтобы позволить себе приобрести понравившуюся работу.

Долго смотрела на кадр с завихристым сигаретным дымом на фоне зелёных гор и пыталась унять ноющее сердце. Однажды искусство проиграло любви, выиграет ли сейчас? Простая тонкая чёрная рамка. Простые сочащиеся шрамы.

Спокойными руками сняла фото со стены — на стекле отпечатки пальцев. На фото — отпечатки нас. Медленно разжимаю железные уголки с обратной стороны и вынимаю фотографию. Рамку в сторону. Оглядываю стену в поисках других отпечатков нас. Или его. Прохожу по дому и возвращаюсь с ещё шестью рамками. То ноющее, что уже давно не смолкает, что, кажется, вросло в меня, начинает вопить. Сажусь на пол и там, вопреки воплям, не поддаваясь изо всей мочи, размеренно оголяю каждую рамку. Освобождаю вас. Освобождаю.

Освобождаю себя.

Рву каждое фото на клочки — из кучки ровных прямоугольных кадров рядом вырастает горка чёрно-белых хлопьев.

Мой дом покрыт толстыми коврами. Я — пальцами в ворс. Сжимаю в кулаке. Я вечно мёрзнущая ногами, вечно нуждающаяся в тепле. Ян всё говорил мне надеть толстые носки.

Сгребаю порванное, проигравшее бой искусство и высыпаю в мусорное ведро. У стены высится башня из опустевших рам. Ничего. Ничего, я тоже как вы. Это не навсегда.

Я всё растеряла, всё-всё растеряла, как будто дырявая насквозь, как будто вся в дырах и ранах, через которые сыплется наружу всё скопленное, бережно взрощенное, в себе открытое и воспитанное. Оттого вопит внутри всё пуще и горше, оттого ноет тягучее, невыносимее. И хочется лишь лечь, увязнуть в своих коврах, просочиться сквозь ворс в самую глубь, изойтись на слёзы, чтобы солью захлебнуться, чтобы кроме тебя и боли на этих коврах ничего больше не осталось.

Башня из голых рам смотрит на меня упрямо. «Мы такие же, как ты. Ничего. Это не навсегда.»

Смешно. Глупость какая — не навсегда. Скажут же, тоже мне. Моими же словами бьют. Не навсегда — а на сколько же, рамы? Насколько это не навсегда?

И пустые рамы глядят на меня из своей башни, пристально, цепко, впившись. «Это ты нам скажи, насколько».

И мне хочется башню их разворотить, измельчить в пепел, чтобы спокойно дали лечь на ковёр и раствориться в его глуби. Без вопросов, без взглядов. Без борьбы. Но вот оно — напоминание, что сдаться я свой шанс упустила. Когда потянулась за первой рамкой; когда впервые вбежала в лес и взглянула на тёмный узор крови на коре, когда стала задыхаться и просидела на тропе два часа тридцать семь минут четырнадцать секунд; когда выстелила комнаты коврами и научилась заново носить открытые вещи; когда принесла домой пакеты с вишней и, срываясь на плачь каждое мгновение и утирая истёртые красные щёки кухонным полотенцем, варила своё собственное вишнёвое варенье; когда решилась, пусть и не сразу, зайти в кофейную лавку.

Башня из рамок чуть кренится, и я, сама не осознавая, в порыве их поддерживаю и устанавливаю на место. Теперь я отстраняюсь и смотрю на них — таких разных, цветных и чудоформенных. Не навсегда — это в любой момент, когда будешь готова. И они кивают. И снова кренятся. И я снова удерживаю их от падения — уж на это-то я способна.

Я поднимаюсь сама. Меня некому удержать от падения. Накидываю джинсовку, надеваю шесть колец из всей горсти, что лежит в пиале на комоде. Беру старенькую мыльницу с загодя заправленной плёнкой на всякий случай (или, скорее, на случай совсем определённый), беру и чувствую, будто сустав встал на место, будто верёвочка, обхватывающая теперь запястье, легла в точно нужное, зияющее ранее пустотой место, и уже на пороге оглядываюсь на башенку из рам: выглядывает из кухни.

Снова одержала верх любовь, на этот раз — к себе. Не знаю, может это закон жизни такой, неоспоримый, может закон тот ненарушаем, неприкасаем, несломим — любовь побеждает всякого. И всякий отчаянно желает любовью победимым быть.

эпизод от 31.03.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 2

К себе возвращаться сложно.

Вынимаю ключ из-под резинки легинсов — на теле остаётся малиновый отпечаток — и отпираю дверь. Будто окунаюсь в аромат молочной рисовой каши, плыву в сладком аромате горячего молока. Так для меня теперь пахнет дом. Скидываю кроссовки, проверяю кастрюлю на плите, помешиваю — конфорка на минимуме, завтрак всегда оказывается готов как раз к моему возвращению. 

В квартире повсюду ковры. Я — всегда босая. Стены увешаны чёрно-белыми фотографиями в рамках. Рамки самых разных мастей и форм, я дала себе волю. Только в спальне все фотографии цветные. В какую бы погоду я ни проснулась, вокруг меня всегда краски. 

Кладу щедрую ложку вишнёвого варенья в рисовую кашу, медленно сажусь на табуретку. Спина прямая, как по струнке. Сижу, пальцами ног вцепившись в ковёр. Сглатываю. Передо мной миска с рисовой кашей и вишнёвым вареньем, всё в порядке. Чёрт побери, Лора, с тобой всё в порядке, вот каша с вареньем! По загривку холодок. Тело по струнке — душой в комок. 

Мне что-то шепчет.

Я там. Я всё ещё там. Липкий, израненный медузий комок. Лежу там, чувствуешь?

Вскакиваю. Нутро всё дрожит так, как будто я разорвусь и сожмусь в песчинку одновременно. В носу щиплет. Хватаю табурет за ножку и бросаю около входной двери. Валяется, выставив острые, словно шпаги, деревянные ножки. Бережно выкрашенные в фисташковый, теперь ощущались вражескими орудиями. Стараюсь не обращать на табурет внимания и с рвением волочу из спальни широкое мягкое кресло в дурацкий аляпистый узор. Подтаскиваю к столу и устраиваю его на месте табурета. Будто у меня жажда, опускаюсь в него, подбираю ног��. Ткань мягкая. Кладу руки на по��локотники в виде пухлых валиков. Спина расслабляется. 

Вот перед тобой рисовая каша с вишнёвым вареньем, Лора. Ещё тёплая миска греет ладони. Что-то шепчущее отступает. 

Кухня залита светом, а раскачивающиеся ветви за окном отбрасывают на стол кружевные тени. Вместе с их медленным танцем по столу я успокаиваюсь окончательно, мирно ем свою кашу и снова глубоко дышу. Может, завести щенка? Щенка, который вырастит и станет большим ласковым псом с нежной длинной шерстью. 

Ставлю миску в раковину и заливаю водой. Смотрю, как летят брызги. Какая мне собака, когда я о себе-то заботиться едва могу? Сегодня пропускаю кофе с молоком и минут десять бессмысленно таращусь на кресло, пока не вспоминаю, что пора выходить на работу. 

В ванной стоит с десяток зелёных растений. Здесь я тоже дала себе волю. Маленькое алоэ ютится прямо у зеркала рядом со стеклянным стаканчиком. Внутри две зелёные зубные щётки. Быстро привожу себя в порядок, собираю непослушные рыжие волосы в гульку, натягиваю свободные джинсы — не дань моде, когда-то они были мне впору — и несусь к комоду. Заставляю себя поторопиться: давай же, Лора, пересиль себя, поскорее, иначе опоздаешь. Надевай майку. 

Натягиваю майку. Каждый раз это даётся всё легче. Но каждый — как в первый. Как заново учиться. С заминкой беру с комода старенькую мыльницу. Сжимаю в руке бережно, будто подпитываясь. Самой себе киваю. 

Зашнуровав кроссовки, мнусь у двери. Мнусь, как боязливый жеребёнок у сложного препятствия. 

Уже взявшись за ручку, вешаю фотоаппарат на крючок для куртки.

К себе возвращаться сложно. 

эпизод от 24.03.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 10

— Будь сильными маленьким деревцем, — говорила мама, — расти ввысь. Все деревья стремятся вверх, и ты бери с них пример. 

Мама садила меня крошечным, но гордым семечком. Щедро, любовно поливала, чтобы я росла крепкой и сильной, чтобы росточек мой, ещё хрупкий и слепой к этому миру, пробивался сквозь землистую, сбитую почву не боясь, не стыдясь, не тревожась. Листья мои юные придерживала, солнцу подставляла. Научала, чтобы сама я к солнцу стремилась. Мама мечтала, чтобы я вымахала большим и пышным деревом. 

Мама учила защищаться от жуков. Мама показывала, как строить оградки и каким веществом себя опылять, чтобы вредители не подбирались к моим листьям. Объясняла, что некоторые насекомые могут выглядеть завораживающе красиво, настолько, что глаз не оторвать, настолько, что захочется приручить такого жучка. Разноцветный, переливающийся в лучах, жужжащий на необычайно загадочном и мелодичном языке. Объясняла подвое, что такие насекомые самые ядовитые. Самые опасные насекомые — самые притягательные насекомые. Неустанно повторяла она как мантру. 

Но я всё равно отравила мамино деревце. 

Мама связала меня с солнцем, повязала меня с тенью. Дала корням волю и простор, чтобы заземлились прочно, впутались в почву туго, чтобы подо мной всегда была опора, чтобы я — её маленькое деревце — выстояла, выстояла в любую погоду и в любые метели. Удержалась в земле даже тогда, когда рядом не окажется другого сильного и статного дерева — мамы, — дабы придержать в налетевшей буре. 

И если связь с солнцем нашла своё продолжение в фотографии, то со всем остальным дело обстояло сложнее. 

— Расти ввысь, доча, — она гладила меня по волосам, — и вширь тоже расти, мощь, она же из семечка, из росточка, там начало берёт, и ты в себе её не губи. Дай деревцу воздуха.

В зеркале я видела задушенное пространство. 

Мамино деревце загнило и обсыпало все листья. Я нарушила все мамины заповеди. 

Сгубила, истощила и выкорчевала корни. Прости, мам, я не нарочно. Заповеди хороши, правда. Не хороша только я — ведь не смогла и не уберегла. Ты говорила, мам. Но так, наверное, всегда?.. Мамы говорят и повторяют мантры, пытаясь на коре твоей юной выгравировать предостережения, но дочери всегда вступают в каждую лужу, о которой предостерегали, и ловят каждого жука. 

Ты очень старалась, правда. 

В моих кронах ветер. Это тоже правда. В моих кронах глупость. В моих кронах юность, дурость и беззащитность. 

Я наблюдаю за деревьями, отчаянно стараюсь брать с них пример. Пристально всматриваюсь в своё отражение в зеркале. 

Будь сильным маленьким деревцем. 

эпизод от 04.04.19 

[lecoindelecrivain]

Медуза | 8

За дверью, Лора.

По кофейной лавке разрослись кучи коробок, как голуби на площади, слетелись, заселились, и ты весь ими окружён. Почти даже казалось, что слышно, как глухо хлопают крылья.

В залитой июньским солнцем кофейне кружилась мелкая пыль, а я сортировала свежую поставку — на этот раз Максим Валерьяныч завёз королевских фиников, пахлаву с разными орехами и рахат-лукум на выбор. Без специй и кофе тоже не обошлось.

— Здесь мы обойдёмся без специй, — Ян указал кончиком ножа на доску.

— Ну вот, а я принесла всякую там корицу, гвоздику... Что в магазине нашла.

Стало неловко. Ян видел. Улыбнулся мягко, отложил лимон в сторону и облокотился о стол.

— В некоторых блюдах важен вкус основного ингредиента, он как... солист, понимаешь? Как лицо человека на портрете. Мы если гвоздики положим, будто маску на лицо оденем.

— Солируют лимоны, поняла, — я облизала палец, совсем не по поварски, и сморщилась.

— Да, поиграем с кислинкой и сладостью.

Ян принялся дальше нарезать лимон тонкими дольками. Будут у нас кругляшки, полумесяцы или четвертинки он предоставил выбрать мне.

— ...всё ещё золотые? — Анкин голос доносился из-за стойки.

Я отметила в планшете количество фиников в килограммах.

— Финики коричневые. Ну как, немного в сливовый, но...

— Да нет, я говорю, как твои львы? Как спится?

Я как-то на миг замерла, медленно перевела взгляд на Анке: методично и спокойно перебирает упаковки с миндальным рахат-лукумом, делает отметки в бумагах, иногда любопытно подносит упаковки к носу. Ничего от меня не ждёт.

— Отступили, — произношу тихо. Здесь, у столиков, так солнечно и так безопасно. — Львы отступили. Я набрала программок ближайших фотовыставок и сходила на тот рынок, знаешь, в районе набережной?

— Знаю! Я там однажды свою печатную машинку отыскала. Если покопаться, там можно найти алмазы. Ну, не буквально, конечно, — Анке усмехнулась. — Хотя кто знает.

— Своих золотых львов я таки встретила.

— По правде?

— Как проявлю плёнку, докажу.

— Чего же не купила?

— Пришлось выбирать, — я проверила дату расфасовки и срок годности следующей коробки фиников. — То ли, знаешь, действительные львы, то ли символические — то, что их олицетворяло.

Анке улыбнулась как-то так по-особенному и ничего больше решила не спрашивать. Всё-таки здесь, в солнце посреди коробок, было спокойно.

— Я купила чёрно-белую фотографию восьмидесятых годов. Пражская деревня.

Я как будто всё ещё ощущала щелчок затвора под пальцем, гудение плёнки, проматывающей кадр.

Ян с лимонами. Ян помешивает сироп на плите, деревянная лопатка, сдерживаемая улыбка. Ян тянет руки к камере. Лимоны на доске, на столе, на подоконнике, отрезанные попки горкой между нашими досками.

Я как будто ощущала под пальцем кнопку, как будто разряд проходил сквозь объектив, внутренности механизма и, достигая пальца, втекал в меня.

Я его чуть не упустила. Этот разряд, этот ток, что заводит мои шестерёнки. Чуть не оставила погребённым, забытым, уснувшим. Чуть не лишилась тока, без которого системам моего организма не выжить, чуть было собственноручно не обесточила то живое, что ещё осталось.

Бывает кажется, и живого-то не осталось, и ток тот выдуман, лишь миф, лишь кажется тогда в тебе бежал — а теперь так далёк, так чужден, что будто и не существовал. Искать путь обратно сложно.

Оказалось, правда, что ток тот был смехотворно, до невообразимого близок.

— За дверью, Лора.

Я оторвалась от своих коробок, поднимая на Анке взгляд.

— Забери лимоны, там привезли. За дверью, — Анке кивает на дверь, сквозь цветной витраж которой бьёт свет.

Да, Лора, представляешь, всего-то за дверью.

эпизод от 01.04.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 17

У Анке стеклянные глаза, когда она смотрит на меня. Анке меня похоронила. Я видела в её взгляде мрак и жалость, глубокое, утапливающее, нутряное. Я ходила меж столиков, а на мне рисовался гроб. 

Анке перепугалась до ужаса. Звонила десятки раз. Иногда мне казалось, я слышала удары в дверь. Я вокруг едва что слышала, кроме вакуумной, оглушающей тишины и редких голосов в голове, но бывало — как будто дробь, как будто в джунглях дождь и крупные, увесистые капли бьются о землю, словно та — тугой, натянутый барабан. 

Я извинялась много. Максим Валерьяныч звучал встревоженно, извинения принял, отчитывать не стал. Бывает, сказал, ничего, бывает со всяким. Я лишь сказала, что плохо себя чувствовала и позвонить не смогла. Не соврала. Максим Валерьяныч звучал встревоженно. У Анке стекленеют глаза. Она ничего не спрашивает, только смотрит.

В середине дня кладёт ладонь поверх моей ладони. Тепло. В ней бьётся столько слов. В ней отчаянно бьётся, и я не понимаю, как она умеет молчать. Я смотрю на неё и мягко улыбаюсь. «Всё в порядке. Не тревожься.» От прилавка тянет коричными булочками. Они у Анке хорошо выходят. 

У меня стеклянные глаза, когда я смотрю в прошлое.

У Яна глаза грустные. Ян не разговаривает со мной уже четыре дня, потому что я задержалась в студии. Я снимаю ремень медленно в тишине комнаты и укладываю камеру на мою полку. Спина после работы немного ноет. Ян сидит молча, уткнувшись в книгу. 

Я не знала, что он представляет обо мне. Не знала, что может так отчаянно его тревожить, заставляя злиться на меня. Заставляя ревновать. Но когда я хоть на долю воображала, какова я в его голове, меня начинало подташнивать от стыда. Чем, по его мнению, я занимаюсь на работе? 

На мне кофта с длинным рукавом. За окном май. Ян сидит на диване, уткнувшись в книгу. В голове несётся галопом только: «Ян, Ян, Ян, Ян, Ян». Сажусь осторожно рядом. Мне больше невмоготу. 

— Ян.

Через несколько минут он поднимает на меня глаза.

— Прекращай. 

— Мне нечего прекращать, — он окидывает меня взглядом. — А чего в студии на ночь не осталась?

— С чего бы?

— Ну как, она тебе уже домом стала. Сюда, видимо, не тянет. 

Я пустею. Я пустею снова и снова. Будто рассыпаюсь и во мне образовываются пустоты. Только когда его ладонь поднимается к моему лицу, чувствую горячее на щеках. Ян, отложив книгу, ласково утирает мне щёки. Шепчет горячо «прости». Целует в солёные губы, веки и пальцы. Тогда мне кажется, что у любви солёный вкус. Вот такой. Вот оно. Настоящая. Живая. Раньше я заблуждалась, а теперь прозрела. Наивной была. Вот это оно, трепещущее между нами, он — держащий моё пылающее солёное лицо в крупных ладонях так, будто готов защитить от всего мира, укрыть, сберечь, как драгоценность, он — ласково обнимающий, знающий наизусть каждый сантиметр моего тела, он не путник в нём — хозяин.

Студия всё больше кажется чужой, ведь там не ждёт он. Кажется она тревожной и гнетущей — уходя туда, никогда не знаю, с чем столкнусь по приходе домой. Внутри тревожно. Часы близятся к окончанию рабочего дня. 

Возвращаюсь тихо, медленно ключ в замке поворачиваю, со страхом, набрав в грудь побольше воздуха, смотрю на часы: не опоздала. Скидываю кроссовки, мну спину и нахожу Яна — он или на кухне за готовкой, или в спальне за книжкой. Целую в шею, в особое место. Ловлю улыбку и тёплые поцелуи. Иногда. Ловлю холод и отстранённость. Иногда. Ловлю обиду и ревность. Иногда. Ловлю объятия и дыхание в волосах. Иногда. Ловлю злость и раздражение. Иногда. 

Как будто я — или сама Вселенная — подбрасываю игровые кубики и каждый раз жду, какая комбинация выпадет на этот раз. Случай. Удача. Стечение обстоятельств. Судьба? Кто знает, какая сила управляет этими властными кубиками.

Стекло в глазах моих поплавилось. Передо мной снова лавка, наполняющий разум аромат кофе, суетливая маленькая Анке. Солнце закатными пятнами лежало на столиках и плиточном полу. Мы с ней словно танцевали какую-то хореографию, две юркие связанный меж собой силы, где движение одной неразрывно связано с движением другой. Так случается, когда долго работаешь бок о бок. Мы танцевали по залу, убирая на столиках, а затем — и за стойкой.

Её тревожность обо мне я ощущала кожей.

Когда Анке снова осторожно коснулась моей руки, силясь утешить — или, может, передать часть своей силы, — я взглянула на неё.

— Не хорони.

Анке удивлённо, растерянно моргнула.

— Не хорони меня, Анке. Пока ещё рано.

эпизод от 21.04.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 16

Бетонные джунгли. Запертые, душные джунгли из бетона. Дикость и яд. Опасность. Длинные тугие лианы. Запутанные тропы — и чувства.

Обычно бетонными джунглями нарекают большой город, я же — небольшую квартиру. Мои личные бетонные джунгли, в которых я потерялась. В джунглях должно быть влажно и жарко, но в этих — сплошной морозец по коже и холодные ступни.

Я никак не могла согреться, сидела на ковре посреди коридора, сжимая ладонями ступни в толстых махровых носках. На языке, как рана, расползался приторный вкус прошлого. Как будто снова заперли, сдавили всю меня напрочь. Я чуяла охотника, следящего за мной глазами, горящими янтарным огнём. Хищник.

Грудь сдавило и весь воздух не вышел — испарился. Расщепился на углекислый газ прямо во мне, лёгкие схлопнулись, стенками друг к другу. Я пыталась сделать вдох, но они словно сломались. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Мне не хватает воздуха. Дикие, дикие джунгли снова обступили меня, выскальзывая из прошлого и декорациями раскрываясь вокруг меня. Пальцы судорожно впились в ковёр, в голове кто-то орал мне бежать, бежать, спасаться. Но я даже вдохнуть не могу, какой побег. Пространство вокруг меня сужалось и пульсировало. Панику я чувствовала во всём теле, но в ногах — особенно. Она волнами воздуха, душного, джунглиевого, накатывала и втекала в кровь, смешивала их течения.

Глаза мои видели всё и не видели ничего. Дрожь. Режущий свет из кухонного окна. Наверное, это рассвет. Не знаю, сколько прошло времени. Я пришла в себя, когда прямоугольник окна уже горел ярким пятном, а воздух снова втекал в моё тело, пусть и с усилием. В голове немного просветлело. Лицо мокрое. Снова разревелась. Тело липкое от пота. Коридор пульсирует.

Охотник за любовью. Убийство во имя любви. Убийство ради удовольствия. Я чертовски замёрзла. Чувствовала, джунгли, эти бетонные коробочные джунгли всё ещё здесь, как тогда, чувствовала ядовитый аромат.

Нужно уже быть собранной и выбегать из дома на смену. Я лежу на ковре коридора. У меня ледяные ноги, и я мечтаю навсегда забыть это ощущение, которое утягивает меня назад. Взращивает вокруг меня те джунгли.

На четвереньках я добралась до телефона, чтобы позвонить в лавку и предупредить о том, что пропущу смену. Ладонь жгло. Они снова были тут. Снова забрали мой воздух и отравили кровь паникой.

Тело в комок. Стать как можно меньше. Стать незаметной. Обрубить собственные ветви. Я вжималась куда-то в стену, в угол, в пространство между мебелью. Задыхалась снова и снова. Будь сильнее, изорвала бы ковёр в клочья.

В проблесках, когда начинала соображать, старалась упиться воздухом. Видела, как телефон звонит снова и снова. Ладонь от него жгло, как углём. Я перестала пытаться. Я никогда не была на это способна. Как молитву повторяла едва слышным шепотом: «Если влюблюсь, оттолкни меня, оберни незнакомкой». Как будто это помогает. Как будто что-то уже можно поправить.

Телефон снова завибрировал. Окно окрашивалось в малиновый. Под лопатками чувствовала твёрдую стену. Руками обхватила колени, покрепче. Они приближались: они — клетка, они — западня, они — дом хищного охотника. На языке вкус Яна.

Потерялась в бетонных джунглях.

эпизод от 20.04.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 15

С самого детства я боялась толстых книг. Ладно бы монстров под кроватью, чудовищ в шкафу или манной каши, но книги — чего в них страшного? Объяснить я не могла, но чувствовала накрывающую панику так отчётливо, будто на меня буквально надвигалось чудовище. 

Ян взял себе за миссию положение вещей изменить. Книги ему были чем-то близким и понятным. Как семья. Он их знал, он их чувствовал, он был с ними на одной волне. Пожалуй, проводя в библиотеке бóльшую часть недели, хочешь не хочешь, а сроднишься с тамошними обитателями. Как библиотекарь Ян много что знал. Я же казалась ему запуганной маленькой девчонкой в мире книжном, где книги — существа прекрасные, самые разнообразные и диковинные, и бояться там явно нечего. Наверное, работая третий год в библиотеке, ожидая удачного момента для мечты, получаешь проф. деформацию — лояльное отношение к книгам самых разных мастей. 

Однажды он притащил домой гору книг с таким довольным видом, что я даже порадовалась — после того, как содрогнулась от дуновения паники. Мы расселись с ним на полу вокруг этих талмудов, и Ян начал лекцию. На самом деле, лекция его была похожа скорее на оду. Действовал он не нахрапом, а мягко, словно медленно, крошечными шажками заводя в ледяную воду, давая привыкнуть — тактика, откровенно говоря, верная. Он давал мне привыкнуть к холодной воде: брал одну из книг и открывал на случайной странице, зачитывал отрывок — я слушала внимательно и заинтересованно, уж не знаю как, но Ян выбирал до невозможного цепляющие строки. Затем закрывал книгу и улыбался. Видел, что мне понравилось и, конечно, знал, что таким образом сеет во мне любопытство и желание открыть эту толстушку вновь. Переходил к другой — мне казалось, действовал он совершенно наугад, брал просто ту, на которую падал взгляд, но, теперь я уверена, у него был план. Из некоторых книжек торчали цветные закладки, и иногда он открывал страницу именно там: такие отрывки мне было слушать интереснее всего. Ведь он их отметил, он их выбрал для меня. 

Постепенно мой страх стихал. На его место приходило любопытство. Ян умел подменять чувства.

Я порой даже не замечала, как методично он действовал, как захватывал всю меня, моё внимание и чувства. По осени мы ходили по книжным ярмаркам, обязательно останавливались у палаток на рынке и специально ездили в какие-то особенные по мнению Яна книжные магазины. Устраивали квест по поиску книжки, которая уже давно везде распродана. На его второй день рождения, проведённый в нашей общей квартире, я подарила ему второе российское издание «Грозового перевала», которое уже считается букинистическим. 

Я часто брала с собой фотоаппарат, куда бы мы ни отправились. Собирала материалы. Но если быть совсем честной — будто я вновь на диком пляже — иначе я просто не умела. Не могл��. Не представляла жизни. Меня жгло, если только я не чувствовала на бедре тяжесть фотоаппарата. Поэтому он всегда был со мной, а если не он, то мыльница, подаренная мамой. Я видела, что Яну это не нравится. По взгляду, по микро-импульсам, которые ловила.

Мы стояли у уличной палатки, где на длинном столе стопками были выложены книги. Я потянулась за фотоаппаратом, поддавшись рефлексу. Ян поджал губы:

— Ощущение, как будто ты не здесь. 

В этот момент я делала кадр и дёрнулась: наверное, выйдет смазанный.

— Я здесь!

— Нет. Будто ты в другом месте. Не со мной вообще, — он смотрел на меня таким прямым взглядом, что тот даже колол. Хотелось съёжиться. — Но я же здесь, Лора. Отвлекись от своей камеры!

— Прости. Я просто... портфолио же...

Ян развернулся резко и побрёл к следующей палатке.

— Правда, Ян! Ну прости!

Самое рвущее — чувствовать, что доставляешь боль тем, кого любишь, тем, чем любишь заниматься. Рвущее на две большие половины. 

В тот день я больше не сделала ни одного кадра. 

Вместо фотоаппарата в моей руке была его ладонь. И вина. 

В какой-то момент я решилась на толстую книгу — как будто бросилась в пропасть, закрыв глаза. Уж не знаю, что такого пугающего в них, я видимо боялась не справиться, их объём давил на меня, как толщи вод давят на тело, грозя раздавить, и чем глубже ты уходишь, тем сильнее тебя тянет вниз, пока не прижмёт ко дну. Дна я боялась как огня. Надо же, однажды я к тому дну подступилась сама — не без Яновой помощи, разумеется, но казалось, сама-сама. Парочка талмудов были осилены — в основном в тот период, когда в моей руке не бывало ничего, кроме его ладони. Ян был в восторге.

Когда я ушла — выбралась? — то сожгла все толстые книги. Не сразу, конечно. Погодя. Но сожгла все до одной. Какие-то страхи должны оставаться неизменными. 

эпизод от 17.04.19 

[lecoindelecrivain]

Медуза | 14

Ян много говорил о морских гадах. Ян говорил о них почти так же много, как о готовке. В те мгновения, когда он замирал, вдруг зависая в своих мыслях, я знала, что думает он о медузах. Они занимали его с такой силой, что иной раз казалось, никого больше в мире для него не существовало. У Яна были странные увлечения. Взять хотя бы меня.

Однажды он пообещал мне показать свой любимый пляж. Он на многих побывал, но этот... этот был особенным. Особенным до такой степени, что Ян хранил его существование в тайне, оставлял его, как сокровище, для себя. Я же оказалась избранной, он мне доверился — доверился всецело, будто отдавая в мои руки не просто своё крошечное сокровище, но жизнь, будто не допускал даже мысли, что я могла предать. 

Я держала его за руку и чувствовала каждое токанье венки на запястье. Автобус катил по маршруту, известному, казалось, только водителю и Яну. Тайное же всё-таки место. Во мне расправляло крылья что-то такое широкое и сильное, что я то и дело затаивала дыхание, только бы ни вскричать вдруг, ни выпустить это чувство наружу, ведь перепугает, ошеломит, бог знает что ещё. 

Мы вышли где-то посредине ничего. Остановка — лишь асфальтированная площадка у обочины. Вокруг деревья, полоса дороги и песок, убегающий за наши спины — куда-то, где шумит море. 

— Медузье царство! Добро пожаловать, — с улыбкой говорит он, хватает меня за руку и тянет между деревьями на зов волн.

Ноги утопают в песке, и сначала непривычно, кажется, что вязнешь, но сильная рука тянет вперёд, и я несусь. Перед нами расстилается полотно пляжа, на которое вбегают морские гребни, раскатисто и пенно. Дикий пляж.

У нас с собой ни пледа, ни термоса, ни купальников — для них ещё прохладно. Но Яну, как ребёнку, не терпелось показать мне своё место. Я буквально чувствовала, как его распирает от воодушевления. На песке позади нас оставались две пары неровных шагов. Ян говорил, сейчас какое-то особое время, когда медуз выбрасывает на берег. То ли что-то там с отливом, то ли с подводными течениями — я в этом не сильна. 

Я не знала, что это такое в нём. Что это за вещь, что за тяга к существам, будто сотканным из желе, существам до того странным и неконтактным, что даже настораживает. Но если честно, глубоко я не копала, мне нравилось ощущать в нём это глубинное и потаённое, это непостижимое, мне недоступное и чуждое, словно бы он — сам существо инопланетное, скроенное из совершенно иных деталей и частей, не поддающееся нашему обывательскому, людскому разуму. 

Мы кружили по пляжу, как дикие, вырвавшиеся на свободу. Как будто до этого свободы той не знали. Бегали и кричали в воздух что-то идущее прямо из груди, оттуда — и наружу, по прямой, словно грудная клетка распахнута, вывернута, обнажена и из неё льётся то чистое и истинное, что только может в нас быть. Пляж был пуст, иначе, конечно, было бы неловко. Мне уж точно. Яну, пожалуй, дела бы не было — и правда, он ведь не отсюдошный, чего ему. Как странно, что мы, люди, порой беспокоимся о вещах бессмысленных и пустых. Что подумают? Что скажут? Как я выгляжу? Я нормальный? Я подхожу? Я там, я в рамках среднестатистического, стандартного, обыкновенного, я отвечаю требованиям социума? Что подумают, если я буду кричать, бегая по дикому пляжу? Что скажут, если я скину куртку и запрыгну на любовь своей жизни и отдамся ему — хотя бы даже просто, поцелуем? Какая же, к чёрту, разница. Почему нас тревожит искренность и порыв? Почему выражать себя, кричать от того, что так хорошо, выливать всего себя на этот пляж, вот сюда, прямо рядом с морем — это стыдно? Ни этому морю было не стыдно лить свои волны на пляж, ни этому пляжу не было стыдно за то, что он море в себя впитывал без остатка — и до людей им дела нет. А мы без этого никуда. 

Поначалу я вскрикнула и испуганно смолкла, будто совершила что-то непростительное — выразила внутреннее. Вот так просто, раз — и в мир. А потом, потом я увидела лицо Яна, увидела, как он скачет на песке и из него брызгами вырывается душа вместе с голосом, звонким и ярким в этом прохладном морском воздухе. И я распахнулась сама. 

Мы отыскали медуз, брошенных на мокрый песок. Столько выброшенных морских тел я никогда прежде не видела. Внутри меня тонко и мучительно тянуло, но я не понимала почему. Глаза Яна загорелись. Он принялся кружить вокруг них и между ними, разглядывая, а потом присел у одной и застыл. Вокруг него будто бы что-то сгущалось, сходилось, как прозрачная дымка — я смотрела заворожённо. Наверное, я всё выдумала. Ян часто повторял, что мне много что кажется. 

Я не могла долго смотреть на это кладбище. Сама не знаю, почему. Мне пахло болью. Я оставила Яна наедине с его страстью, а сама отправилась бродить неподалёку. Пляж и правда был дикий, никаких построек и опознавательных знаков на километры вокруг. Здесь только песок, влажный и про��едающий под ногами, море, какое-то живое и клокочущее, и нависающее куполом небо, тоже словно бы влажное, и гладкое, будто эмалированное. Вдалеке гора, но до неё так просто не доберёшься. Ближе к дороге начинали расти деревья и высокая, кустистая трава, в которой можно было бы спрятаться, если захотеть. Или потеряться — тоже если захотеть. Дорогу отсюда едва можно было разглядеть.  

Выбрала место, где ещё не истоптала песок, и села. Волны накатывали на полосу прибоя и, взбаламученные, уносились обратно вместе с песком. 

— Ну, как тебе моё тайное место? — Ян, умиротворённый, присел рядом. Меня словно окатило его теплом. 

— Славное. Правда. 

Я пальцами ковыряла песок, меня это успокаивало. Под кольца забивались песчинки, сотки песчинок, но меня это не тревожило. 

— Есть в нём что-то магическое. Здесь я такой... Не знаю.

— Настоящий?

Он усмехнулся, немножко даже снисходительно. Действительно, можно подумать, за пределами этого пляжа он не настоящий.

— Пусть будет настоящий.

— Ну разве не так?

Ян задумался. Ладонь на моей ноге, такая уже привычная, родная.

— Честнее. Тут я как-то честнее. Тут признаю, что хочу печь. Что это правда моя мечта, понимаешь? 

Что заниматься кондитерским делом его мечта я поняла отчётливо в наше первое свидание, длившееся несколько дней. За десертом он так бесстрашно открылся мне, что я поверила в каждое слово. Я в него поверила. 

— Нужно что-то делать.

Под кольцами на пальцах скрипело.

— Я жду подходящего момента. В библиотеке пока спокойно думается и денег хватает. Нужно время. И момент, момент какой-то подходящий.

Я положила голову ему на плечо.

— Но ты давно уже ждёшь. Может и нет его, этого момента. Может нужно просто — сейчас?

Ян помолчал.

— Нет, должен быть какой-то верный момент. 

— А я решила, что не буду ничего ждать. Сначала соберу портфолио, придётся поработать бесплатно, наверное, пофотографировать. Завести клиентов, набить руку. Может там и зарабатывать начну, — я от его плеча чувствовала такую силу. Добавила так тихо, на выдохе, что даже не была уверена, услышал ли он. — Я так хочу свою выставку. 

Если Ян говорит о своих мечтах за десертом, то я — под шум волн на диком пляже. Произносить сокровенное вслух всегда на грани страха и паники. Всегда так, будто эти крошечные, но весомые слова рассыпятся на пылинки. Исчезнут. Вымрут. Их отберут. Они сбегут сами. Обычно такое хранишь за пазухой, там, где его не сможет ничто повредить. Но вот я сижу в сокровенном Яна, прямо тут, внутри, на диком пляже, который его сокровище не меньше моего. Не открыться в ответ кощунство. И предательство. А Ян не ждёт предательства, не заслуживает. 

— И никаких подходящих моментов? — Говорит он.

— Никаких, — отвечаю с твёрдостью, с верой. — Нужно начинать идти уже сейчас. Иначе я могу добираться к мечте очень долго. 

Он обнял меня покрепче. Поднимался прилив. 

— Видишь, тут скрыться некуда. Утаить не удаётся.

— Что?

Ян улыбнулся, смотря на море:

— Себя.

эпизод от 13.04.19 и 15.04.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 13

Я падаю.

Нет, с крыши я не прыгнула. Я падаю на прогретый бетон крыши, устав от танца. Я обещала себе станцевать с Закатом и до упаду закружилась с ним, ласково обнимая. Было в этом что-то медитативное — по сути, я обнимала себя, чувствовала не его тепло — своё, чувствовала и было в этом что-то давно потерянное, но родное. Бутылка розе давно опустела.

Так долго я чувствовала себя растёкшейся, склизкой медузой, я забыла, как это — ощущать своё тело, осознавать себя в моменте, осязаемо чувствовать течение жизни и находить в ней место для себя. Я знала, что это — всё это: танец на крыше, багряный закат, втекающий в каждую клеточку, пузырьки розе на языке и сладкие поцелуи (пусть даже чуточку воображаемые), чувство окрыления — ещё не конец, ещё не выигранная война, ещё не глубокие чистые воды моря, а всего лишь маленькая победа в очередном сражении. И я её, пожалуй, заслужила — слишком много я проигрывала до, слишком часто тени накрывали кофейню и меня, слишком сильно жук обглодал мои ветви. Я заслужила немного противоядия — и розе. 

И вот я падаю на пол крыши. Сижу, будто заплавленная в медь. Мир вокруг пульсирует так, что я ощущаю кожей. Он широк и открыт, а я — могу его покорить, если только вздумаю. Могу, могу, ещё как могу!

Страшно только от знания, что это чувство скоротечно. Хотелось напрыгнуть на него, сжать покрепче, руками-ногами оплести и не отпускать. Чтобы не исчезало, не терялось, не изменяло мне — мне, маленькому сильному деревцу. Мне, изгаженной, растоптанной медузе. Мне, девочке, сидящей в медяной луже. Кем бы я ни была — мне пусть не изменяет. 

В погоне за ним, этим чувством, я поднялась нетвёрдо, но юрко и понеслась вниз, перескакивая по две ступеньки. Казалось, чем быстрее я бегу, тем вероятность упустить его снижается. 

Внизу уже тянет прохладой. Босиком на асфальт: кроссовки в руках. Город наш небольшой, улицы нарезают его как пирог, только беспорядочно, улицы пироговы вены. Хочется ощущать под ногами землю, будто закреплять с нею связь. Небо наливается синим, густым-густым, но мягким. Когда я поднимаю взгляд, самолёт вдруг отблёскивает огнём, и я улыбаюсь. Это мне. Последняя весточка от Заката. 

Это м н е.  

У окон кофейной лавки замираю: время близится к закрытию, внутри почти пусто, за стойкой в свете ламп Анке и Максим Валерьяныч. Анке в своём фартуке облокотилась о лавку и, улыбаясь, что-то щебечет. Максим Валерьяныч держит на десертной ложке дольку лимона — полумесяц. Кладёт в рот. Анке что-то кричит в сторону подсобки. Он улыбается. Я отворачиваюсь и иду домой. 

На небе тоже полумесяц. 

эпизод от 10.04.19 и 11.04.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 12

У меня намечалось свидание. Я назначила его себе сама — а солнце согласилось. Приходи, сказало, часам к семи, я тебя кое с кем познакомлю. Многие, говорит, считают Закат красавцем, и тебе наверняка понравится. Приходи, настаивает солнце, обязательно будь к семи. И я назначаю себе свидание с закатом.

Улыбка мягко и легко распускается по моему лицу. Я отрываю в комоде юбку-солнце из атласа густо медного цвета и надеваю её так смело, будто всегда только такое и носила — яркое, броское, оттеняющее рыжие волосы. Юбка времён «до», юбка времён моего подросткового своенравия. Натягиваю и не чувствую отторжения, не чувствую себя в чужой коже — я в своём теле, на земле, быть мной прекрасно. По дому парю.

Закат будет мной доволен: я в его цветах. Я медная, как закатное, остывающее солнце.

Подхватываю банку с засиропленной вишней и кружу с ней по комнатам, поедая и размышляя о верхней части наряда. Волосы растрепались, по плечам. Из телефона на кровати льётся регги, и хочется танцевать. Обещаю себе станцевать с Закатом, непременно. Съедаю вишенку. Решаю надеть чёрный топ и накинуть сверху джинсовку, я без неё уже никуда. Меняю набор колец на пальцах: теперь отвечают моему состоянию. Оставляю банку на комоде, а волосы — на плечах, и выскакиваю за дверь, не забыв добавить на губы блеска, а на запястье — мыльницу.

Улицы уже золотятся, как будто поджаренные, сочные, блестящие. По ним идёшь — и купаешься. Улицы тебя словно ласкают, словно ты — их лучший гость, их последняя копейка, их выживший в буре. Ну, я действительно выжила, и это вне сомнений.

Я фотографирую прохожих и пару домов, вытягиваю руку и фотографирую смазанную, живую себя. Замечаю, что улыбаюсь, только сейчас. Спешу к зданию, из которого можно попасть на крышу. В магазине прихватываю бутылочку розе.

Здесь, на крыше, солнечно, жарко и пахнет нагретым бетоном. Я задираю голову, чувствуя, как лицо окунается в лучи без остатка, ловлю струйки свежего воздуха в тёплом вечере. Закат почти рядом. Я жду нашего поцелуя, как первого. Подсаживаюсь ближе к краю и, пока он набирается смелости — а смелость для первого поцелуя необходима, — вскрываю бутылку.

— Знаешь, — смотрю сощурившись на солнце, — первый глоток, как первый поцелуй, — самый вкусный.

Юбка медной лужицей разлилась по крыше, атлас сиял.

Когда вступил Закат, я была готова. Приняла его в свои объятия, впустила в себя до той степени, когда не остаётся полого кусочка. Первый поцелуй оказался прекрасен. Первый глоток — сразу после, сладок, пузырьками играл на языке.

В ласкающем, пульсирующем свете Заката я медленно потягивала розе, зацелованная им, залюбленная, и смотрела вниз с двенадцатого этажа. Хотелось прыгнуть. Парить, разлететься на миллиарды частичек прямо в воздухе и раствориться. Слиться с Закатом, расплескать всё счастье и розе, что собралось во мне, и опоить им мир.

Хотелось сделать шаг вперёд — порыв медной юбки — и прыгнуть.

Но, впервые за последнее время, не из желания смерти.

эпизод от 08.04.17

[lecoindelecrivain]

Медуза | 9

Домой шла не налегке. И дело было не в пакетах с лимонами. Сквозь целлофан просвечивались густо жёлтые бока.

Пододеяльник пошёл оранжевыми пятнами: рассвет. Рассвет не заходит к нам мягко, он вспыхивает, подобно огню, врывается смельчаком и бросается на постель. Голодный, голодный рассвет. 

Мы голодные тоже. 

— У нас здесь пожар, Ян, — чувствую, как тоже покрываюсь оранжевыми бликами.

— Между нами? — Он смотрит из-под полуприкрытых век. — А я давно говорил.

— Тогда мы бы всё тут спалили, — я сижу спиной к стене, по позвоночнику — прохладца. 

— И спалю! Ты смотри, я весь объят пламенем.

Ян и правда был залит солнечным огнём. 

Я п��тянулась за фотоаппаратом — со своей мыльницей, которую мне подарила мама классе в третьем, я не расставалась почти никогда. 

— Опять ты за своё.

— Пожарам необходимо быть запечатлёнными! — я навела фокус на Яна, лежащего у меня на коленях. — И тебе.

И ему, охваченному пожаром. И ему — всегда. 

— Я обещала тебя научить, так давай. Фотографировать солнце почти самое сложное, но и самое увлекательное. 

Ян сел. Наши ноги сплетены. Заправил мне волосы за ухо. Смотрел по котовски пристально. 

— На мыльницу фотографировать легко, главное усвоить, что против света — запрещённый приём. Так кадр будет засвечен. Если камера позволяет, выставляй экспозицию. 

— Как на твоём «Зените», где нужно крутить штуки на объективе?

— Именно. Так контролируется свет и тень в кадре. Но тут всё просто, — я потягиваю ему мыльницу, — щёлк. Да не меня! Пожар на одеяле. Ян смотрит на всё вокруг через фотоаппарат.

— Но пожар и на тебе, блики эти. Больше похоже, как будто кто-то разлил апельсиновый сок.

Щёлк. Щёлк.

Ян оказался хорошим учеником, умелым. Схватывал, словно я бросала ему мячик. Как рассвет разгорелся и разросся над городом, пожар на постели нашей утих. Нас не слепило, не обдавало жаром, не отпечатывало оранжевые блики на телах. Переплетясь, мы уснули. На время — хотя бы на время — пожару необходимо стихнуть. 

Я взгромоздила пакеты с лимонами на кухонный стол. Зажгла повсюду свет. Остановилась перевести дух. 

Это — мой дом. Только спокойно. 

Стоя перед зеркалом в ванной в окружении цветов с длинными, густыми листьями, я собрала волосы в тугой хвост. Ополоснула лицо, разгорячённое и испуганное, холодной водой. Постояла, уперев руки по краям раковины и смотря себе в глаза. С подбородка падали капли.

Высыпала лимоны в кухонную раковину, чтобы хорошенько их вымыть. Максим Валерьяныч позаботился и заранее привёз коробки с небольшими баночками под варенье. 

Есть ряд вещей, которые подобно шрапнели оставляют на тебе зазубрины, когда разрывается граната. Ты думаешь, что именно взрыв гранаты нанесёт тебе самый жестокий урон, что она разорвётся и в клочья раздерёт тебя всю, что разнесёт части твоего тела — и, несомненно, души — так, что собирать будет нечего. Но оказывается, взрыв пережить можно. Шрапнель же заходит в раненую плоть так глубоко и юрко, что не сразу замечаешь. Заседает в тебе металлическими осколками. Залечив себя, срастив кожу, вдруг обнаруживаешь настоящий гранатовый урон — шрапнель не выскрести. Въелась. И именно она превращает в руины и твоё тело, и душу, и жизнь. Царапает изнутри, напоминает, порождает новые и новые взрывы внутри, а тебе остаётся лишь содрогаться и пытаться исцелиться заново. 

Никогда не знаешь, что для тебя обернётся шрапнелью. 

Я соврала. Дело было в лимонах. Не в их физической тяжести, но в шрапнельной — лимоны заставляли осколки под моей кожей скрестись и рваться мучительно наружу. Заставляли переживать свою беду вновь и вновь.

Вода лилась из крана сильной струёй, что билась о жёлтые бока лимонов. Я методично и тщательно обмывала каждый. Доска с ножом ждали на столе, приготовленные. 

Можно выкарабкаться из-под обломков и выжить после взрыва гранаты, но её следы останутся навсегда в тебе. 

эпизод от 02.04.19 и 03.04.19