#шотландская литература

[regonen]

Про национализм и нации

Что такое нация? Что такое национальность? Если наш очерк мировой истории что-либо и продемонстрировал, так это смешение рас и народов, нестабильность разделов между людьми, бурлящее разнообразие человеческих групп и человеческих объединяющих идей.

Утверждалось, что нация – это большая группа человеческих существ, считающих себя единым народом. Нам говорят, что Ирландия – это нация, но протестантский Ольстер наверняка так не считает; итальянцы не думали, что являются одним народом еще долго после того, как было достигнуто единство Италии. Когда пишущий эти строки был в Италии в 1916 г., люди говори ли: «Эта война сделает нас единой нацией».

Опять же, англичане – это нация, или они влились и стали частью «британской

национальности»? Непохоже, чтобы шотландцы так уж сильно верили в существование этой «британской национальности». Нация не может быть расовым или языковым объединением, потому что шотландская «нация» состоит из гэлов («горцев») и «жителей низин» южной части Шотландии; основой нации не может быть ни общая религия (в Англии их десятки), ни общая литература, иначе почему Британия отделена от Соединенных Штатов, а Аргентинская республика – от Испании? Можно предположить, что нация – это фактически любое собрание, скопление или смешение людей, которые имеют несчастье обладать одним и тем же министерством иностранных дел для совершения коллективных действий, будто их нужды, желания и тщеславие являются куда более важными, чем благосостояние всего человечества.

«Национальность», которая господствовала в политической мысли XIX в., была в действительности не более чем романтическим и эмоциональным преувеличением разногласий и трений, возникавших в результате конфликта между естественной политической картой и неадекватными политическими решениями в интересах подобных «держав».

На протяжении всего XIX в., и особенно во второй его половине, происходило интенсивное развитие национализма во всем мире. Все люди по природе своей являются борцами и патриотами, однако естественный трибализм людей в ХIХ в. был неестественно преувеличен, доведен до раздражения и перевозбуждения и втиснут в рамки национализма.

Национализм преподавали в школах, о нем очень много писали в газетах, его доносили до сознания людей через проповеди, фельетоны и песни. Он стал чудовищным фоном, на котором разворачивалась вся общественная жизнь. Людей заставляли думать, что без национальности они будут выглядеть таким же неподобающим образом, как и без одежды на многолюдном собрании.

Восточные народы, которые ранее о национальности не слышали, пристрастились к ней точно так же, как они пристрастились к западным сигаретам и шляпам-котелкам. Индия, эта галактика непохожих друг на друга рас, религий и культур – дравидских, монгольских и арийских, – тоже стала «нацией». Доходило до смешного, когда, например, молодому лондонскому еврею приходилось решать, к какой нации он принадлежит – британской или еврейской.

Карикатуры и политические шаржи сыграли значительную роль в сотворении культа этих новых и более важных родовых богов – ибо таковыми, по сути, являются современные «нации». Этот культ стал господствовать над сознанием людей XIX века. Если полистать страницы журнала «Панч», этой странноватой хроники британской души, которая ведется с 1841 г., там можно увидеть фигуры Британии, Ирландии, Франции и Германии, которые обнимаются, спорят, упрекают друг друга, ликуют и печалятся.

Преподнесение политики в подобной форме склонному к сомнениям сознанию широкой общественности очень помогало дипломатам продолжать свою игру в великие державы. Простому человеку, который не желал, чтобы его сына посылали на верную смерть за границу, разъяснялось, что это происходит не в результате обычного упрямства и жадности двух правительств, а является частью неизбежной и справедливой гигантской борьбы между двумя из этих величественных и таинственных божеств: Германия причинила зло Франции, или Италия проявляла мужество в борьбе с Австрией.

Смерть молодого парня перестала казаться возмутительной для здравого смысла; она обрела нечто вроде мифологического геройства. Бунт мог облекать себя в те же романтические одежды, что и дипломатия. Ирландия стала богиней Золушкой, Кэтлин най Хулиэн, исполненной душераздирающих обид, которым нет прощения; а молодая Индия уходила от своих реалий в поклонение «Бандэ Матарам».

Основной идеей национализма XIX в. было «законное стремление» каждой нации к суверенитету – требование каждой нации самой управлять собственными делами в пределах своей территории, не считаясь с другими нациями.

Изъяном в этой идее является то, что дела и интересы любого современного общества могут простираться до самых отдаленных уголков нашей планеты. Например, убийство в Сараево в 1914 г., приведшее к мировой войне, вызвало нужду среди индейских племен на полуострове Лабрадор, потому что в результате этой войны прекратилась торговля мехами, дававшая им возможность приобретать такие предметы первой необходимости, как ружья и патроны, без которых они не могли добыть достаточного количества пищи.

Поэтому мир независимых суверенных наций означает мир непрерывных ссор и обид, мир, в котором государства постоянно воюют или готовятся к войне. Но одновременно и в противовес проповеди национализма среди более сильных национальностей проводилась активная пропаганда иного набора идей – империализма, в соответствии с которыми за мощной и передовой нацией признавалось право господствовать над группой других, менее передовых и менее развитых политически наций или народов, национальность которых пребывала в стадии становления и которые, по мнению господствующей нации, должны быть благодарны ей за защиту и господство.

Эти две идеи – национальность и империя (как вершина национального успеха) главенствовали в европейской политической мысли и фактически доминировали в политической мысли всего мира в течение всей второй половины XIX в. Их господство привело почти к полному исчезновению какой-либо иной, более широкой концепции всеобщего блага. Это были правдоподобные, но ошибочные и опасные практические идеи. Они не предлагали ничего фундаментального и имеющего непреходящее значение ��ля понимания природы человека. Они не смогли удовлетворить потребность в новых методах управления всемирными делами и обеспечения безопасности во всем мире, которую механическая революция делала все более настоятельной.

#истокицивилизации #книги #нации #знания

[backpacksnstuff]

“Странная история доктора Джекила и мистера Хайда” Роберта Льюиса Стивенсона

Со мной произошло то же, что происходит с подавляющим большинством моих ближних: я выбрал свою лучшую половину, но у меня не хватило силы воли остаться верным своему выбору. 

Поездка в Эдинбург вдохновила меня на чтение Роберта Льюиса Стивенсона, и он оказался прекрасен, хотя я не думала, что меня удивит история, которую все вроде бы знают. Ещё как удивила! Стивенсон был очень интересным человеком, он обожал Эдинбург, но не мог в нем жить по причине слабого здоровья. Всю жизнь писатель безостановочно путешествовал; передвижения по миру, личные ежедневные открытия были очень важны для его творчества. Что касается любимого Эдинбурга, то одна из множества легенд этого мистического города, история Уильяма Броди, легла в основу готической новеллы “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда”.

Уважаемый житель и член городского совета Эдинбурга, Уильям Броди, много лет вёл двойную жизнь. Броди был известным мастером-мебельщиком (в доме семьи Стивенсона также были изделия мастера), свои изделия он снабжал потайными ящиками, так ценившимися богатыми заказчиками; кроме того, Броди устанавливал и чинил замки. Таким образом, он всегда знал, где хранятся ценности, и у него естественно были дубликаты ключей всех состоятельных домов, которые воспользовались его услугами. По ночам, как вы уже догадались, Уильям Броди грабил дома и делал это настолько успешно, что мог обеспечивать двух своих любовниц с пятью детьми и играть в азартные игры. Криминальная карьера Броди длилась настолько ��олго, что он устал и нанял небольшую банду, которой и поручил грабить дома. Они попались в первую же ночь, а Броди был вынужден бежать. В конце концов злополучного грабителя нашли, доставили в Эдинбург и повесили на им же изобретённой (согласно сомнительному мифу) виселице.

Историю Уильяма Броди в Эдинбурге знают все, а Роберта Стивенсона она уже в юношестве вдохновила написать пьесу “Deacon Brodie, or The Double Life”. Позже писатель ещё больше увлёкся исследованием человеческой натуры и написал прославившую его новеллу “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда”.

Если вы ещё не читали книгу и думаете, что ничего нового в ней не найдёте, потому что сюжет известен всем, то здесь я должна вас разубедить. Мне всегда казалось, что это история о неудачном эксперименте, о несчастном ученом и его создании, с которым он делит одно тело. На деле история оказалась гораздо глубже и психологичнее: не неудачный эксперимент, а сознательное желание отделить дурное начало от хорошего, история о двойственности человека и осознании этой двойственности. Не знаю какие выводы сделаете вы, но мне кажется, что книга, которая подарила нам Халка, вдохновила Лавкрафта и продолжает заставлять волосы вставать дыбом, намного опередила своё время.

[taezhnaya]

Книжная полка: Соосновательница Beat Fest Алёна Бочарова о любимых книгах// Wonderzine

Я с детства знала, что буквы мне ближе картинок, и кино не смотрела совсем (что приходится навёрстывать сейчас), а вот читала много. В семье была своя литературная мифология, которая, как мне казалось, так или иначе приближала меня к книжному миру. Мама любила пересказывать историю жизни своего дяди, поэта-неудачника, который был тайно в неё влюблен, а потом покончил с собой. Папа в молодости водил знакомство с компанией поэта Леонида Губанова и часто оказывался с ним в одних кабаках, правда, как человек военный, не одобрял его митингов за левацкое искусство и масштабных попоек.

Я ��одилась в обычной советской семье �� Ленинграде начала восьмидесятых: папа — подполковник, мама — инженер. В наших семейных книжных шкафах был стандартный книжный набор того времени: добротно иллюстрированные книги издательства «Малыш» начала восьмидесятых, набор белых, в мягких обложках томов серии «Классики и современники» издательства «Художественная литература», один в один совпадающий со школьной программой по литературе, строгие, c золотыми буквами собрания сочинений Пушкина и Толстого, Дюма и Драйзера. До подросткового возраста моими любимыми авторами были Кир Булычёв и Владислав Крапивин; помню, я периодически сбегала из школы домой с какого-нибудь урока (благо дом был через дорогу), когда очень хотелось дочитать очередную главу из «Ста лет тому вперёд» или «Мушкетёра и феи».

В пятнадцать лет я уехала на год учиться в Америку. Вернулась влюблённая в битников и Керуака, Энди Уорхола и поп-арт, и с тех пор Америка шестидесятых так и осталась для меня одной из самых интересных литературных территорий. Дров в огонь подкинули и университетские преподаватели — великолепные Андрей Аствацатуров и Валерий Германович Тимофеев, оба специалисты по англо-американской литературе. Миллер и Джойс, Фаулз и Воннегут заняли прочное место в моём сердце на несколько университетских лет. С годами их сменили другие авторы, но примерно из той же орбиты. Только Джон Фаулз остался в моём мини-пантеоне постмодернистов наряду с новоприбывшим Джулианом Барнсом, запав в душу не программными произведениями, но дневниками, изданными уже в нулевых, которые по-прежнему служат идеальным проводником практически для любых путешествий.

Например, перед поездкой в Рим этим летом специально перечитала кусок про Италию, как всегда восхитительно сварливый: «Он [Колизей] — всё, что так отвращает в Древнем Риме: необозримое давящее здание, просторная пыточная камера в стиле барокко. В нём невозможно не думать о бесконечно страдавших здесь людях и животных — игрушках цивилизации, поглощённой не стремлением к культуре, а жаждой разв��екать любой ценой. <...> Безобразен и собор Святого Петра, разлёгшийся как чудовищный краб и простёрший свои колонны-клешни, готовые ухватить тебя и забросить в чёрную пасть Великой католической лжи».

В нулевые началась череда европейских и американских студенческих стажировок, и литературные вкусы тоже скакали под их влиянием. Так, пару лет в моём топе держались шотландская писательница-лесбиянка Али Смит, пишущая о свободной любви, сексуальности и отношениях, со сборниками рассказов «Free Love & Other Stories» и «Other Stories and Other Stories». Или, например, голливудский сценарист Дэвид Мэмет с пьесой «Oleanna», в которой студентка и профессор спорят о том, было ли с его стороны сексуальное домогательство или ей просто неохота учить уроки и проще шантажировать своего преподавателя.

Вот уже несколько лет у меня идёт период Хемингуэя. Так же как с годами самым вкусным из возможных напитков для меня стала вода, заменив лимонады, соки и что там ещё бывает, так и тексты Хантера Томпсона или Дугласа Коупленда, по сути его литературных последователей (которые, впрочем, по-прежнему стоят на ближайших книжных полках), сменила прямолинейная, простая и маскулинная манера письма Хемингуэя. Возможно, это связано в том числе и с автобиографичностью его текстов — сейчас самое важное место в моём чтении занимает нон-фикшн.

У меня нет профессиональной книжкой полки, где были бы собраны книги по истории документального кино или тенденциям его развития — кроме разве что нескольких (вроде «Постдока» Зары Абдуллаевой), по работе я черпаю информацию онлайн в профессиональных изданиях. Что по-настоящему интересно — это выстраивать связи между культурными форматами и впечатлениями, например, прочитать «Эйзенштейна» Виктора Шкловского после посещения посвящённой ему выставки в Мультимедиа Арт Музее или съездить на выставку Роберта Мэпплторпа в хельсинкский музей Киасма после прочтения воспоминаний Патти Смит. В этом смысле книги часто служат идеальным дополнением к просмотренному документальному кино: часто фильм ведёт к книге, реже наоборот — книга к фильму.  

РОБЕРТ КАПА

«Скрытая перспектива»

О Бобе Капе я впервые прочитала у Хемингуэя, поэтому, когда брала в руки эту книгу, ещё не знала, что это потрясающая публицистика, написанная классиком военной фотожурналистики и одним из основателей фотоагентства Magnum. Вторая мировая война тут — лишь некоторый набор обстоятельств, в которых существует Капа (или его герой, учитывая, что это не мемуары в чистом виде, а несостоявшийся голливудский сценарий).

Как и у Хемингуэя, который, по слухам, был неофициальным редактором книги, взрывы и солдатские смерти тут идут через запятую с виски и барменами, медсёстрами и официантками, моральными терзаниями военкора и журналистскими перипетиями. Мне нравится эта простота текста, обеспечивающая моментальность погружения: «Я смог сделать несколько хороших снимков. Это были очень простые фотографии, они демонстрировали, насколько на самом деле скучен и незрелищен бой». 

 УИЛЬЯМ БЕРРОУЗ

«Джанки»

Странно рекомендовать эту книгу сейчас, но тогда она сыграла важную для меня роль в понимании литературы и борьбе с культурными предрассудками. Я учусь на первых курсах университета, увлечена американской литературой, очарована стилем жизни потерянного поколения со всеми его, так сказать, вредными привычками. На дворе девяносто восьмой — девяносто девятый год, и битнические шатания хорошо рифмуются с той бурлящей клубной и околоклубной жизнью, происходящей вокруг меня.

«Джанки» ещё не переведён, и его планируемый перевод обсуждается в кругах моих тогдашних друзей и знакомых. Параллельно идёт университетская жизнь, где на занятиях мы обсуждаем Берроуза, его литературный стиль и истоки, послевоенное поколение американских писателей. И то, что именно так и живёт и дышит литература, я выучила именно тогда, избавившись от порции предрассудков, которые и по сей день мешают многим людям увидеть выдающегося художника, например, в том же Роберте Мэпплторпе.

ДЖУЛИАН БАРНС

«Англия, Англия»

Не помню, как ко мне попала эта книга, но читала я её с практическим, так сказать, прицелом — так же как несколькими годами ранее рекламщики читали «Generation П» Виктора Пелевина. Тогда, в свои двадцать с небольшим, я работала на первых работах, связанных с маркетингом культуры, и для меня это была книга про девушку, которая участвует в масштабной маркетинговой авантюре: её начальник-бизнесмен выкупает целый остров, чтобы построить на нём Англию в миниатюре, аттракцион для богатых тур��стов, где собрано всё, что является квинтэссенцией английскости, и впоследствии Англия-Англия становится отдельным государством и входит в состав Евросоюза.

Это один из лучших образцов современной английской прозы — утопия, сатира, постмодернизм и все дела, но ещё и книга, показавшая мне, насколько масштабными бывают маркетинговые затеи.

БОРИС ГРИБАНОВ

«Хемингуэй»

У меня есть несколько биографий Хемингуэя, в том числе гигантский девятисотстраничный том за авторством его официального биографа Карлоса Бейкера, заказанный другу из нью-йоркского Strand Bookstore (спасибо, Филипп Миронов!). Эта же биография написана его русским переводчиком Борисом Грибановым в 1970 году и тоже мне дорога.

Несмотря на идеологический налёт, Грибанов словно пишет собственный приключенческий роман о жизни Хемингуэя — журналиста и военного корреспондента, странника и ловеласа, гражданина, который не мог спокойно сидеть на месте, когда в мире шла война, будь то война за независимость в Испании или Вторая мировая. Когда в 1940 году ему отказали в возможности отправиться на фронт военным корреспондентом, Хемингуэй, живший на тот момент в Гаване, создал с одобрения посольства США контрразведывательную сеть для борьбы с фашистскими агентами на Кубе, а собственную рыбацкую лодку оборудовал под боевую.

БОРИС БАЛТЕР

«До свидания, мальчики!»

Отчётливо помню, как читаю эту книгу, лёжа на диване в своей детской комнате во время школьных летних каникул. Лето, мне пятнадцать, моя комната заставлена коробками с книгами, потому что мы переезжаем в новую квартиру, а через месяц я уезжаю учиться в Америку и не знаю, что меня ждёт. Эта книжка в синей мягкой обложке, выбранная наобум, названная, как я узнала уже сильно позже, строчкой из стихов Окуджавы, — про двух мальчишек и их беззаботное взросление в Крыму на берегу моря накануне Второй мировой войны — так и осталась для меня символом окончания детства, и так уж совпало, что стала последней книгой, которую я прочитала в своём собственном детстве.

МАЛКОЛЬМ ГЛАДУЭЛЛ

«Давид и Голиаф: Как аутсайдеры побеждают фаворитов»

Малкольм Гладуэлл, конечно, не Томас Пикетти, и его книги — это по-журналистски быстрый научпоп на стыке психологии и экономи��и. Тем не менее, если и читать что-то, к примеру, про интуицию, то лучше сборника статей Гладуэлла, опубликованных в журнале The New Yorker (именно этим является его книга «Blink», переведённая как «Озарение»), как по мне, не найти.

Главное в книгах Гладуэлла — это его стиль изложения в целом, такое жонглирование логическими построениями, которые его оппоненты периодически называют антинаучными. Однако если стоит задача расшатать набор заскорузлых суждений и стереотипов, то его книги — идеальный тренинг для мозга. Моя любимая — «Давид и Голиаф», в которой автор последовательно доказывает на современных примерах, что победа Давида над Голиафом не была случайностью, а у андердогов всегда есть шанс. Мне, как совладельцу маленького культурного бизнеса, такое внутреннее подбадривание требуется регулярно.

ЗАРА АБДУЛЛАЕВА

«Зайдль. Метод»

Книга-исследование кино- и театрального критика Зары Абдуллаевой об австрийском режиссёре Ульрихе Зайдле, которую я несколько лет назад спродюсировала не только из большой любви к его фильмам, но и с целью подружиться с Зарой (удалось). А потом мы привезли самого Зайдля на презентацию книги в Москве, и это был один из самых запоминающихся дней в моей жизни.

Мне кажется, всем людям для большей человечности и понимания базового внутреннего конфликта, заложенного в человеческой природе, ну��но посмотреть хотя бы один фильм этого режиссёра, — например, практически развлекательную трилогию «Рай» или более экзотическую «Животную любовь» про любовь к питомцам. А сама эта книга — труд блестящего критика, каких уже не делают, и её единомышленников.

КОНСТАНТИН ПАУСТОВСКИЙ

«Повесть о жизни»

Восторги по поводу дневников Паустовского я слышала ещё давно, но прочла их всего несколько лет назад, и они тут же встали на внутреннюю полку лучших в мир книг. Паустовский — потрясающий рассказчик, в его дневниках не только разворачивается XX век, но и отражается вся русская литература, что была и до, и после него. Тут есть и по-довлатовски смешные зарисовки, как в Одессе сороковых он ещё с парой журналистов самозахватом основал информационный отдел при продовольственном комитете, чтобы обзавестись куском хлеба и работой.

Есть и описания погромов 1920-х, заставляющие вспомнить о Бабеле, и напоминающие «Отрочеств��» Толстого истории 1910-х из жизни Киевской гимназии. Вот моя любимая: конец мая, в Киевской гимназии экзамены, ученики русского и польского происхождения договариваются между собой, что должны получить хотя бы по одному предмету четвёрку, чтобы им не достались золотые медали, потому что все золотые медали должны отойти евреям — их без медалей не принимали в университет. Тогда одноклассники поклялись хранить эту историю в тайне, и Паустовский нарушает эту клятву в своих дневниках: только потому, что почти никого из его товарищей по гимназии уже не осталось в живых.

TITEUX SYBILLE & AMAZING AMEZIANE

«Muhammad Ali»

Документальный комикс о великом американском боксёре Кассиусе Клее, он же Мохаммед Али, — одно из недавних сокровищ, найденное в Нью-Йорке в этом апреле. Али — обязательный герой американской поп-культуры шестидесятых и движения за гражданские права. Жанр комикса с его мифологизаторским потенциалом как нельзя лучше подходит для описания его жизни, действительно похожей на жизнь супермена.

Среди ключевых эпизодов — его отказ воевать во Вьетнаме на стороне американской армии, ожесточённая борьба за права афроамериканцев, которая привела его в «Нацию ислама» и к дружбе с Малкольмом Иксом. Это не столько его личная история, сколько история Америки его времени, тут найдётся и текст песни Билли Холидей «Strange Fruit», гимн против линчевания афроамериканцев, c повешенным на дереве человеком, очевидно, срисованным с сохранившихся документальных свидетельств того времени.

ПАТТИ СМИТ

«Просто дети»

Один из лучших подарков на день рождения, за которым последовали ещё «Я пасу облака» и «Поезд М», подаренные тем же человеком. Нью-Йорк шестидесятых: все имена знакомы и наполнены ассоциациями, а менее публичные тут же находятся в поисковой строке в связке с другими именами — и в голове достраивается уже давно существующая вселенная. А ещё эта книга о мифологии пар — о том, что может склеивать отношения (в случае Патти Смит и Роберта Мэпплторпа это искусство, которое для них — жизнь и религия) — а потому идеальное признание в любви. Если любите кого-то, подарите ему или ей эту книгу.