#вагон кашляет

[al-daily]

Едешь, бывало, в электричке.

И кашляет весь вагон.

За окном — ряд гаражей. Пасмурное небо.

И движенья нет. (Сказал мудрец брадатый.)

[drpn]

[часть 38.2]

У Джису на мочках ушей — кругляши макарон. Она навесила их на серебряные кольца серёг, и когда Дженни наклоняется к ней, скрывая за ладонью движение губ, чтобы задать свой секретный вопрос, та пьяно хихикает, качая твердыми сортами пшеницы, и, не думая, громко называет чужое имя в ответ.

Кто-то принес на вечеринку пакет с травой, и обкуренный Кёнсу, вяло участвуя в студенческих играх, пялится на серьги Джису, находя в желтеющих завитках целый вагон невероятных истин.

Он охренеть как влюблен. Это совсем не новость, но под языком так припекает, что Кёнсу не успевает за потоком готовящихся к фееричному дебюту слово-мыслей — то ли прямо сейчас всем в комнате признаться, то ли отползти, найти свой телефон и промямлить набранному абоненту в трубку, что вообще-то это любовь всей жизни, не смейся, дурак, правду говорю.

Макароны на ушах Джису покачиваются в серьгах предупреждающе-тревожно: «Не надо, друг, лучше просто выпей». Как раз в горле пересохло.

— Ты с нами, Кёнсу? — смеются напротив, щелкая перед носом пальцами, пока на низкой столешнице уже раскручивают пустую бутылку из-под соджу, начиная новую игру.

— У него есть парень! — выдает Джису с кошмарно приторной улыбкой, а Кёнсу, подгоняемый сахарным толчком в крови, подтверждает с широченной ухмылкой, тяжело кивнув лохматой головой:

— Есть…, — хмыкает довольно, развалившись на полу, и толкает из легких нехороший выдох — протяжно-хриплый, но как раз такой, от которого где-то в горах обычно сходят лавины, неизбежно накрывая прямо с головой. Разгрести этот снежный завал вперемешку со льдом потом никак не выйдет, поэтому Бэкхён, задохнувшись плотным дымом затяжки, кашляет преувеличенно громко, стуча кулаком чуть ниже ключиц, и друга своего, явно готового сболтнуть лишнего, перебивает, не давая совершить ошибку:

— Так мы теперь официально пара? — хочет пошутить, но остатки душистого дыма все еще карябают горло, и выходит сказать не на обычный глумливый лад, а с натугой и сипло.

Кёнсу смаргивает с большим опозданием — из-под век плывет комната по волнам широких теней, и ярко-красная футболка друга взрывается цветом до жжения в чувствительном зрачке, заставляя уложить затылок на край дивана и, прикрыв глаза, замолчать, глотая вставший поперек горла крепко сбитый ком.

Никого это не удивляет и даже не заботит: бутылка все равно крутится зазря, потому что среди одногруппников, собравшихся кривым кругом возле журнального стола, есть еще Сехун и Лиса — парочка, которую, конечно, никто не будет заставлять. Только вот Манобан, обнаружившая неиссякаемый источник дерзости в очередном стакане, вполне убедительно и, несомненно, пьяно заверила всех, что поцелуями с друзьями их крепкий союз не сломить. Когда они там снова сумели сковать ослабленные цепи своих отношений — не ясно, но на вечеринке оба буквально прилипли друг к другу, не отрываясь, тесно таскаясь по углам и диванам туго затянутым узлом.

Кёнсу почему-то смешно — особенно когда в голову приходит очередная навязчивая мысль: набрать корявую смс одному абоненту, известив о том, что вот прямо сейчас ��чень хочется лизнуть его язык. Фантазия расчесывает непослушный мозг почти до щекотки, и даже чужой долгий поцелуй, на который Кёнсу пялится из-под слипшихся ресниц, вызывает улыбку — лица-то перед глазами как будто совсем и не их.

«Пивко, братан, само себя не выпьет», — убеждают макароны, скользнув резко в сторону — тряхнулись в кольцах сережек, коснулись чужих щек. Джису целует Дженни совсем уж невинно — касается сомкнутыми губами и тут же смеется, уткнувшись в чужой лоб своим. Подруга прячет лицо за волной волос, но плечи её тоже дрожат мелко, пока за столом возмущенно требуют нормальный поцелуй.

Спасает свою подружку Бэкхён — демонстративно тянется к бутылке и, приложив слишком много силы, раскручивает её сумасшедшим волчком. Та, набрав скорость, мечется по столу, норовя сорваться с края — бешеное горлышко замедляется, брыкаясь, крутится все медленнее и медленнее, заставляя всех вокруг невольно затаить дыхание, когда проезжает мимо Кёнсу, выписывая еще полукруг, а потом замирает.

Сехун, растерявший краски эмоций еще на втором косяке, смотрит на бутылку почти безразлично. Только бровь гнет немного — красиво — да в мимолетной усмешке, еле заметной, тянет уголки губ.

Горлышко бутылки проползло очень медленно мимо него и остановилось, указав прямо на Лису.

Кёнсу кричит голодной чайкой откуда-то из-под дивана, обливая пивом всех вокруг. Напротив — разыгрывается пьеса комедийного жанра: Лиса, растеряв одним махом всю свою уверенность, примораживается к месту, не сумев справиться со взглядом — на Бэкхёна она смотрит с легко читаемыми беспокойством и досадой, пока сидящая рядом с ней Дженни выпадает из реальности, заинтересовавшись содержимым стакана гораздо больше, чем происходящим между её близкими друзьями прямо сейчас.

Бэкхён слишком пьян и накурен, чтобы адекватно реагировать на чужую нервозность, и поэтому, нисколько не стесняясь, подхватывает настроение лучшего друга — тоже смеется. Не уводить же взгляд, в конце концов, как девчонки — вон и стрельнувший мутным взглядом Сехун даже не думает о тревогах — лыбится чего-то, расслабленно облокотившись на стол.

— Ну целуй! — хохочет под руку Джису, явно не думая о своей подруге.

Всё честно: сама согласилась, да и не дети они, чтобы ввязываться в игры, а потом складывать руки домиком над головой.

— Ну раз ваши кошачьи лобызанья с Дженни называются поцелуем, — решает твердо Бэкхён, — то и непрямой поцелуй тогда засчитать можно.

— Э, нет! — протестуют в ответ. — Облизать чужой стакан — не то же самое, что чмокнуть в губы!

Бэкхён смотрит на Джису с нескрываемым снисхождением, вздыхает почти театрально, зато ухмыляется вполне натурально, и кривая линия его губ — вряд ли подтверждение хоть одной мысли, пролетевшей в наивной девчачьей голове.

— Да какой стакан, — отмахивается он, а потом на Лису смотрит блестящими глазами в упор, заставляя ту смутиться еще больше. Говорит вполголоса — получается не к месту интимно:

— Ты только не дергайся.

Улыбается самому себе и п��д взглядами всех вокруг, собравшихся теснее в предвкушении пикантного зрелища, тянется вперед, твердо опершись ладонью на столешницу — бросает взгляд на Лису, последний, замечая, как она подбирается нервно, а потом ведет плечом вбок и, хватая Сехуна рукой под затылок, целует его в губы.

Тишина взрывается звуками после нескольких долгих секунд гробового молчания, но Бэкхён не слышит улюлюканья и свиста — сердце долбит в кадык, отдается в ушах его бешеный стук. Разгоряченная кровь, сумасшедший всплеск гормонов, раздразненных алкоголем и травкой, распаляют кожу изнутри — горит там внутри так, что хрен потом потушишь.

Губы Сехуна — сухие, горячие, и Бэкхёну ничего не остается, как скользнуть по ним кончиком языка, хотя бы попытавшись — и похер, что будет дальше. Сознание упрямо кричит все закончить, отсесть обратно, отшутиться, но тело отказывается слушать, и тогда Бэкхён просто умоляет, чтобы друг его сам оттолкнул.

Но Сехун оживает совсем не так, как его мысленно просят. Он ловит Бэкхёна рукой за шею, уверенно цепляясь пальцами в кромку взмокших волос, и тот чувствует, как приоткрываются чужие губы навстречу и горячее дыхание слетает с языка на язык — сладкое от выкуренной травы. Бэкхён его слизывает, вжимается настойчивым поцелуем, теряя шанс на лишний вдох — Сехун очень быстро перенимает инициативу, придвинувшись ближе, цепляет зубами влажные губы, немного спеша, а вот языком ведет медленно, точно ласкаясь — Бэкхён позволяет, и Сехун, сжимая чужие волосы в кулак уже на затылке, углубляет поцелуй, чувствуя рваное дыхание на своих щеках.

Про собственные руки Бэкхён забывает — как будто нет боли в затекшем запястье — опоры, удержи��ающей его над столом — и нет жара в ладони, коснувшейся прямой линии подбородка, нет пульсации венки под пальцем, неуловимого движения в шее — где-то под всеми этими слоями кожи, мышц рождается механика поцелуя — непрерывно-тягучего, медленно раскручивающего все те когда-то плотно ввинченные гайки, на которых, казалось, крепко держались самообладание и совесть.

Кёнсу тянет Бэкхёна за футболку обратно. Про совесть — это все еще не совсем к нему, но очумевший взгляд Лисы, смотрящей в упор на то, как её парень вылизывает рот их общего друга, подсказывает не хуже тех самых макарон в ушах Джису, что пора бы это представление окончить.

Приходится и отсмеяться за обоих друзей, бросить в шутку про ревность, подкрепив предложением как-нибудь устроить тройничок вместо очередного рейда в игре, но попытки Кёнсу разрядить обстановку действуют разве что на парней да Джису — та, впрочем, больше смеется над тем, что староста Дженни, упорно отказывающаяся от косяка весь вечер, теперь затягивается вполне уверенно и даже не кашляет, выдыхая густой белесый дым.

На улице они, естественно, мерзнут. Кёнсу, стоя в футболке и джинсах, дергается от остро вцепившихся в кожу мурашек, но терпит — осенний ветер отлично прочищает мозги.

— Ну и как оно? — спрашивает, не скрывая усмешки, пока Бэкхён разбирается с капризной зажигалкой, чтоб закурить.

Одногруппники разъезжаются по домам, вызывая такси — атмосфера вечеринки подстроилась под лед ноябрьской ночи: Лиса заперлась в ванной вместе с подругами, и всем стало ясно, что вечер подошел к концу.

— Прикинь, — говорит Бэкхён, пытаясь поддержать слабый огонек, прикрыв его ладонью, — оказывается, О Сехун умеет целоваться.

Он смеется, чертыхаясь, сбивая рванувшимся из пересохшей глотки дыханием рыжий язычок пламени, и, уловив тень недоумения во взгляде лучшего друга, поясняет:

— Да вспомни, как они с Лисой целовались, — ёрничает, перейдя на шепот. — Даже за гетеро было как-то обидно, когда они эту тягомотину начинали. А тут…

— Он тебя засосал по самые гланды, — ржет Кёнсу.

— А я про что, — подтверждает друг. — О Сехун, блин, полон сюрпризов.

Ехидные ноты ползут мелкими трещинками в надуманно ровном тоне, и Бэкхён прыскает со смеху просто потому, что деваться больше некуда — все равно завтрашнее утро расставит все по ��естам, надавав таких увесистых пинков под зад, что уже не до веселья будет уж точно.

Несчастной сигаретой, кое-как раскуренной, он делится после первой долгой затяжки и почти наслаждается размеренностью тихих мыслей, все еще чувствуя вкус недавнего поцелуя на своих губах. Никотин его не смывает.

— Даже не подходи ко мне! — вдруг зло и громко летит из коридора. Дверь в дом приоткрыта, и притихшие Кёнсу с Бэкхёном слышат, как Лиса срывается на крик:

— Я не хочу сейчас с тобой разговаривать!

— Перестань, — доносится в ответ уже тише. Сехун явно пытается её успокоить, но выходит у него это очень скверно, потому что Лиса совсем не сбавляет громкость, продолжая кричать из-за двери:

— Это ты перестань выставлять меня дурой перед всеми!

— Никто не считает тебя дурой, Лиса, — тяжело вздыхает Сехун. — Все обкурились и всем похер, это всего лишь игра. Ты сама на неё согласилась, никто тебя не заставлял.

— То есть теперь я виновата, да?!

— А что я, по-твоему, должен был сделать? — не выдерживает друг, переходя на повышенные тона. — Как девчонка в нос, блин, чмокнуть? Или Бэк должен был тебя поцеловать? Да он знал, что тебе будет неловко, вот и не стал лезть! Мы с ним друзья, чего ты, блин, злишься?

— А потому и злюсь, Сехун, — ледяным тоном отвечает ему Лиса, — что ты явно больше предпочитаешь тусить со своими друзьями: курить, играть до крови из глаз, целоваться… не знаю, что вы там еще делаете, и знать не хочу! — психует, швыряя что-то громко на пол. — У меня и так мало свободного времени, а ты вместо того, чтобы провести его со мной, мчишься зависать с друзьями!

— Охренеть! Да ты сама на танцах своих пропадаешь целыми днями — я тебе хоть слово сказал? Про парней, об которых ты там трешься, про тусовки ваши после тренировок?!

— Я не могу так, как ты! — выдает Лиса совсем уж отчаянно. — Не могу просиживать задницу за видеоиграми и семь дней в неделю слоняться в скейтпарке! Не могу тратить все свое свободное время на свидания, потому что есть куча вещей, которыми я хочу заниматься!

— Господи, если ты хочешь расстаться, так и скажи, зачем столько всего придумывать было.

— Ты…, — запинается, так и не сумев сказать, роняет паузу долгую и, наверное, многозначительную. С улицы не увидеть их жестов и взглядов, и остается только догадываться, расп��акалась ли сейчас Лиса, потеряв возможность говорить, и, если да, смотрит ли на её слезы Сехун, не сумев подобрать слова.

— Я вызвала такси, — вклинивается между ними Дженни, разбивая тяжелое молчание. — Поехали домой.

Они выходят из дома втроем — подруги — проходят мимо Кёнсу и Бэкхёна, толком на них не глядя, не прощаясь — не из сочувствия к чужой обиде, а потому, что неловко от ссоры, не предназначенной для лишних ушей; потому, что Лиса все-таки плачет, и сейчас не оказывается ничего важнее, чем оказать ей поддержку.

Кёнсу с Бэкхёном смотрят им вслед, молчат, когда на улицу выходит Сехун, поравнявшись с друзьями. Они делятся с ним почти докуренной сигаретой — отдают последние затяжки и вздрагивают одновременно от очередного порыва ноябрьского ветра.

Совсем холодает.

[laboratoryofdjisa]

До. В свете софитов

«Birds flying high, you know how I feel»

В сеульском метро снова давка. Время вроде бы не час пик, но вагон всё равно наполнен людьми от края до края. Больше всего на свете Хуна хотела бы сейчас оказаться дома в своей тёплой уютной кроватке, ну или хотя бы просто плюхнуться на освободившееся место, прежде чем затекут ноги… Но ей приходится лишь крепче сжать поручень, чтобы толпа случайно не вынесла её бренное тело из вагона не на той станции.

Справа жмётся полнотелый мужчина в засаленном пиджаке, слева постоянно толкается какой-то рослый школьник с огромным рюкзаком. Половина вагона забита шумными, очень говорливыми туристами, другая половина вообще непонятно что делает здесь в такой час.

Хуна часто ненавидит себя за то, что вынуждена снимать комнату на самой загруженной линии метро. И если бы в вагоне не работал кондиционер, позволяя урывками ощутить освежающую прохладу, можно было бы сойти с ума. Сделав глубокий вдох, она косится в окошко на двери и считает про себя сколько остановок осталось проехать, прежде чем этот ад наконец закончится. Взгляд скользит по толпе и цепляется за подростка с засаленными волосами. Тот сидит, уткнувшись в свой телефон, и играет в какую-то идиотскую игру. Прямо перед ним стоит миниатюрная девушка в персиковом кружевном платье и явно изо всех сил пытается удержать равновесие и не упасть каждый раз, когда поезд тормозит или набирает скорость. Она кажется хрупкой, словно фарфоровая кукла. И Хуна вдруг ловит себя на мысли, что с удовольствием бы рявкнула на этого патлатого подростка, чтобы тот встал и уступил место. Но в следующий момент двери открываются, и в вагон протискивается очередной поток людей, вынуждая всех потесниться, а вертлявый школьник слева опять наступает Хуне на ногу, заставив её забыть о каких-то там благородных порывах и рыкнуть на него.

Она делает глубокий вдох, позволив сдвинуть себя ещё немного в глубь толпы, и продолжает отсчёт в надежде постичь дзен. Поезд трогается и погружается в туннель. Полный мужчина слева кашляет Хуне ��рямо в шею, обдав её смесью запахов табака, кофе и несвежего дыхания, но тут же извиняется. Сдерживаясь из последних сил, чтобы брезгливо не поморщиться, она очень сильно жалеет, что не успела купить утром маску. Полный отстой.

Короче… Жизнь — вагон метро, и все мы в ней безвольные кильки.

Давайте честно. Вот вы можете без промедлений и сомнений ответить, нравится ли вам ваша жизнь? Всё ли вас в ней устраивает? Вопрос, конечно, не из простых и требует уточнений. Само собой, всё в жизни не может складываться идеально и только так, как мы того желаем. Верно? Ну, в целом да. Но, может быть, вас хотя бы никто не бесит? Ранние побудки или вечерние смены совсем не изматывают, а работа приносит радость и моральное удовлетворение? Или хотя бы хороший доход? Вам не нужно переживать о росте цен на жильё? И на продукты? Ну, или хотя бы нет нужды каждый день трястись в забитом вагоне метро? Может быть, у вас нет проблем с родителями? И есть возможность получить высшее образование? Или вы имеете счастье довольствоваться хотя бы одним выходным в неделю, а лучше двумя? Или хоть находите утешение в объятьях очень надёжного, заботливого, любимого вами партнёра?

Если хотя бы с одним пунктом из этого списка у вас всё в порядке, ваша жизнь явно лучше, чем у Хуны. Если же нет, ну… тогда добро пожаловать в клуб!

Хуна ненавидит свою работу, на которой вынуждена впахивать без продыху почти каждый день либо с раннего утра, либо до позднего вечера, маленькую комнатушку, что снимает не в самом благоприятном районе Сеула, общую кухню и общий душ, которые приходится делить с соседями, счета за аренду, выжирающие большую часть её и без того мизерной зарплаты, цены на молоко, мясо, проезд в метро…

А ещё мужчин. И тех, которые приходят к ней работу, чтобы как бы невзначай шлёпнуть по бедру или просто поглазеть, и тех, кто, словно рыба-прилипала, просит «номер телефончика», как и тех, кто настойчиво предлагает сняться в рекламе нижнего белья или заняться вебкамом. Впрочем, как и тех, кто пусть даже и против воли прижимается к ней вот так вот близко в толпе, полностью нарушая все возможные границы личного пространства. А ещё таких вот мелких чмошников, которые не могут поднять свой зад и уступить место или хотя бы перестать отдавливать ей ногу.

Взгляд снова скользит по толпе и задерживается ��а той самой хрупкой девушке в персиковом платье. Она невысокая, и ей явно сложно держаться за поручень, даже приподнявшись на носочки, особенно в такой давке. Её волосы, длиной до плеч, перекрашены в золотистый, но чуть отросшие корни выдают родной чёрный цвет, а чёлка накручена на объёмную бигуди, отчего Хуна умилённо фыркает себе под нос, потому что находит подобный тренд очень забавным. Продолжая размеренно дышать в этой камере пыток, она почти отводит взгляд, как вдруг замечает движение где-то внизу. Сначала всё кажется более чем естественным: люди прижаты друг к другу настолько близко, что трудно разобрать, где чьи руки и ноги. Но, приглядевшись, Хуна понимает, что это абсолютно точно не обман зрения: мужчина рядом с тем самым патлатым подростком, что задротит в игрушку, сидит наклонившись слишком сильно вперёд. Он делает вид, что спит, поставив одну руку локтем на портфель и подперев ей подборок, но другая его рука абсолютно точно прячет телефон, который выглядывает из-под портфеля прямо у края платья персиковой блондинки.

— Вот же мудила, — хрипит Хуна и, игнорируя недовольные взгляды и возмущения людей, стремительно протискивается вперёд, нещадно расчищая путь локтями.

Блондинка шарахается назад, стоит преградить мужчине обзор и резко выдернуть спрятанный телефон, на разблокированном экране которого продолжается видеосъёмка.

— Что ты себе позволяешь, нахалка? — опешив в первую секунду, этот урод тянется, чтобы вернуть телефон, но Хуна не позволяет ему получить желаемое, быстро перекинув тот в другую руку.

— Это ты что себе позволяешь, старый извращенец?! — не стесняясь, рычит она в ответ прямо мужчине в лицо. — Думаешь, что можно совать камеру девушкам под юбки?

Две женщины рядом испуганно охают, и одна из них лихорадочно одёргивает край своего узкого платья.

Хуна оборачивается к растерявшейся блондинке через плечо и протяги��ает телефон:

— Проверь и удали.

Их взгляды встречаются на мгновение, и, поджав дрожащие губы, блондинка быстро кивает, а Хуна вновь поворачивается к агрессивному мудаку, который уже подскочил на ноги, сравнявшись с ней в росте.

— Сейчас же верни мой телефон, воровка! — плюётся он возмущениями, а из его рта отвратительно несёт нечищеными зубами. — Это моя собственность!

— Мне вызвать полицию? — обрубает Хуна, заслонив блондинку и взяв весь удар на себя. — Тут целый вагон свидетелей. Может быть, в вашем телефоне ещё много таких снимков? Давайте посмотрим их все в отделении полиции?

Извращенец злобно пыхтит на неё, его взгляд бегает по её лицу, впиваясь в каждый миллиметр, а щёки покрываются багровыми пятнами от кипящей злости.

Тем временем люди вокруг наконец проявляют интерес к разворачивающейся драме, женщины требуют проверить телефон прямо здесь и сейчас, дабы убедиться, что подонок не заснял и их, какая-то старушка громко бранится, патлатый подросток, сняв наушники, переводит взгляд с Хуны на её оппонента и обратно, а кашляющий толстяк пытается связаться с машинистом и вызвать полицию, чтобы повязать мерзавца с поличным. Приходится участвовать во всём этом хаосе и сдерживать напор чужой агрессии.

Холодные пальцы невесомо скользят по запястью Хуны.

— Я удалила… — тихо говорит блондинка и следом вкладывает ей в ладонь телефон.

— Верни сейчас же, — требовательно и почти по слогам повторяет извращенец, одной рукой крепко прижимая портфель к груди, другой — схватив Хуну на плечо.

— Я бы его разбила сейчас, но, боюсь, тогда полиция не сможет взглянуть на то, что ты там наснимал до этого, — шипит она в ответ, сбрасывая ладонь, от которой к коже липнут мерзкие мурашки. Тем временем по громкой связи отвечает обеспокоенный машинист.

Когда поезд тормозит, Хуна зло чертыхается, осознав, что чуть успешно не проехала нужную станцию мимо. Извращенец всё ещё пытается вернуть себе телефон и тоже поскорее выйти, но пассажиры ему активно препятствуют. Телефон забирает пухлый мужчина, продолжая звать полицию. Даже патлатый пацан преграждает извращенцу путь к отступлению. Хуна же быстро протискивается между людьми и выпрыгивает на перрон, понимая, что уже и так опаздывает на свою смену. Ей надо поспешить, или штрафа за третье опоздание в этом месяце не миновать. А лишних денег сейчас нет.

— Простите!.. — окликает звонкий решительный голос. Хуна оборачивается и видит на перроне ту самую блондинку в персиковом платье и отъезжающий позади неё поезд.

— Тебе следовало остаться там и написать заявление, — вырываются слова, и Хуна сама удивляется тому, с какой пассивной агрессией это звучит.

— Я… ну… — несвязно начинает блондинка, и если до этого она смотрела прямо Хуне в глаза, то теперь пялится куда-то в пол. — Не хотелось всё усложнять…

— Вот поэтому таким, как они, всё сходит с рук, — бросает Хуна и только потом думает о том, что стоило хотя бы посчитать до трёх как минимум, ну, или остаться в поезде самой, прежде чем бросаться обвинениями. Но чтобы не растворяться в навязанном чувстве вины, она быстро напоминает себе, что ей всё ещё надо на что-то жить и опаздывать на работу категорически противопоказано.

Тем временем блондинка косится на неё из-под своей длинной, упавшей на глаза чёлки уже без бигуди, и улыбается уголками губ:

— Спасибо тебе, ты…

У неё до безумия нежные черты лица, завораживающе подчёркнутые макияжем, тонкости которого Хуне почти не знакомы. На щеках румяна того самого морковного цвета, который ей очень нравится, а контур губ переливается блёстками жидкой помады. И глаза… Благородной лисьей формы со стремящимися к вискам уголками, обрамлённые ореолом длинных, чуть загнутых ресниц… Потрясающего медового цвета глаза. Мимолётная иллюзия их сладкого послевкусия прикасается к кончику языка.

— Платья! — выпаливает Хуна, не выдержав зрительного контакта. — Не надевай платья, тогда никто не будет снимать твои трусы на камеру.

Блондинка растерянно осматривает подол и даже чуть одёргивает край, словно пытаясь разгладить невидимые складки. Сама же Хуна сегодня в потёртых джинсах, любимых и единственных в её гардеробе, чёрной футболке, изношенных кедах и кепке. Тот ещё комплект бомжа.

— Ладно, я опаздываю, — бросает она, прежде чем отвернуться и быстро зашагать по эскалатору, переступая через одну ступеньку. А в голове вертится настойчивая мысль, что смело и без промедлений заступаться за милых девочек в беде — это одно, а вот быть добрее к незнакомкам и мягче в выборе слов — это совершенно другое. И со вторым у Хуны явно проблемы.

Высокомерная, холодная, циничная душнила. Ещё порой и без царя в голове. Так про неё говорят все бывшие, коих было три. Ни одна из них не смогла вытерпеть характер Хуны дольше трёх месяцев. Четвёртая сдалась в первый же день, по горячим следам предложив остаться друзьями. В общем, очень плачевная статистика.

Да, кстати, ну просто, если вдруг вы ещё не поняли, Хуна — лесбиянка вплоть до азотистых оснований ДНК всех клеток своего бренного двадцатидвухлетнего тела.

К счастью, двухминутное опоздание остаётся безнаказанным. Соседство их улицы с районом Хондэ обеспечивает большой поток людей. И местных, и туристов. Ну а кто откажется от хорошего сытного пере��уса в свой обеденный перерыв? Или же выпить (не)множечко соджу и пожарить мясо после насыщенного рабочего дня? Каждая секунда в их забегаловке всегда на вес золота. А вечерние смены особенно безжалостны. Но управляющая сегодня в очень хорошем расположении духа, так что за опоздание не выговаривает. А даже подбадривает, пожелав продуктивной работы.

И вот Хуна уже орудует массивным поварским ножом над большим куском свинины. Нужно успеть помочь нарезать как можно больше мяса, пока посетителей мало, а повар с помощником заняты приготовлением более сложных блюд. Как только в дверях появляются новые гости, Хуна всегда подрывается их встретить, предлагает жаровню, несёт меню, воду, закуски и приборы. Во время перерыва она иногда моет посуду, если нужно. А после закрытия смены ещё и занимается уборкой. В общем, отличный набор, главное, что платят сверху.

За этот вечер Хуна успевает обслужить целую палитру разношёрстных гостей: и влюблённую парочку, и компашку прожорливых студентов, налегающих на бесплатные закуски, и убитых переработками офисных клерков, и туристов, изъясняющихся на ломанном английском, и хамоватого, быстро опьяневшего деда. И вот так почти каждый день.

Конечно, если уж честно, Хуна не в восторге от своей работы и уверена, что могла бы делать что-то более высокоинтеллектуальное и приятное или хотя бы хорошо оплачиваемое, если бы могла позволить себе учёбу в универе или колледже. Но пока она может просто мечтать о стипендии, искать какие-нибудь курсы, откладывать деньги, ну и выживать. Как-никак, а о своём решении уйти из дома она ещё ни разу не пожалела. Потому что проживать каждый день бок о бок с осуждением и непринятием стало просто невыносимо ещё в выпускном классе старшей школы.

В полночь, закрыв дверь за последними засидевшимися посетителями, она наконец может с облегчением вздохнуть, рухнув на ближайший стол. Напарница по смене жалуется на боль в спине, причитая, что им снова пришлось задержаться. А Хуна лишь радуется про себя, что ей завтра не в утреннюю смену, и впервые за последние несколько часов проверяет телефон.

«Придёшь сегодня выпить? Один напиток за мой счёт»

Прямо то, что нужно этим вечером. Особенно, когда тут такой аукцион щедрости.

«Скоро буду!» — быстро печатает Хуна и успешно отскребает себя со стола.

В баре прямо через дорогу работает её единственный друг, являющийся представителем мужского пола, Пак Чонсон. И если он предлагает выпить за его счёт, отказываться нельзя.

На самом деле Хуна не очень любит бары, потому что там всегда много мужчин, голодных до женского внимания. Но за барной стойкой Чонсона ей всегда спокойно, потому что максимум, что может сделать с пьяной Хуной её проверенный временем и не одной банкой пива друг — это маркером пририсовать усы. Да и вообще, её бренное тело его абсолютно не интересует, потому что у неё как минимум нет члена.

Этим вечером в баре довольно оживлённо, но не катастрофически людно — всё-таки будний день и даже не пятница. Найти место у барной стойки не составляет труда.

— Не приходила ко мне целую неделю, но стоило написать про халявную выпивку — и вот ты здесь, — ворчит друг вместо приветствия.

— Я не в том финансовом положении, чтобы отказываться от халявной выпивки, — парирует Хуна, забираясь на высокий стул.

— Снялась бы уже хотя бы в одной рекламе, или куда тебя там звали, может быть, зажи��и бы с тобой по-другому, — сварливо замечает Чонсон, агрессивно взбалтывая чей-то коктейль.

— Принципиально не торгую телом, — сухо отвечает она уже в который раз на это заезженное нытьё. — Сделай мне «Лонг-Айленд».

— Могла бы выбрать что-то новое, у нас в меню, вообще-то, теперь есть фирменные коктейли от бармена.

— Пожалуй, воздержусь, — Хуна натягивает ту самую кринжовую лыбу ровно на две секунды и снова продолжает с убитым выражением лица: — Просто «Лонг-Айленд».

Чонсон угрюмо фыркает и отворачивается, чтобы перелить напиток, приготовленный для клиента, из блендера в красивый тонкий стакан. Хуна достаёт свой телефон, надеясь позависать в интернете, пока друг готовит её заказ. Она бездумно листает ленту Инстаграма, когда чья-то ладошка трижды быстро хлопает её по плечу.

— Привет, Хуна!

Звонкий голосок привлекает внимание, выступив на первый план среди чужих разговоров и играющей на фоне музыки. И Хуна тут же узнаёт его.

— Привет, Юни, — отвечает она, опустив телефон экраном вниз, и оборачивается к подошедшей подруге.

Та явно сегодня на работе, об этом говорит униформа, в которую одета подруга, волосы убраны в высокий, эстетично потрёпанный пучок, глаза подчёркнуты аккуратным макияжем, на выразительно изогнутых губах алая помада. Юна встречает своей всегда безумно тёплой и открытой ��лыбкой, от которой у Хуны всё ещё порой ёкает сердце.

— Пришла к нам расслабиться после тяжёлого дня? — и подмигивает.

— Да, вечер четверга — отличный повод, чтобы запить тяжесть накопившейся недели, — бубнит Хуна, неловко улыбаясь. — Разве сегодня твоя смена? Я думала, что ты работала вчера…

— Ага, на этой неделе ужасно выматывающий график, — обречённо вздыхает Юна. — Ненавижу перерабатывать, но у сменщицы заболел маленький ребёнок, так что пришлось выйти.

— Мы так и не сходили на ночной рынок...

— Обязательно сходим, — Юна виновато поджимает губы и ласково поглаживает Хуну по плечу.

— Нужно сделать это до того, как я потрачу все деньги в этом месяце, — хмыкает Хуна, хоть они обе знают, что она та ещё скряга, а деньги для ночных вылазок держит в отдельном кошельке.

— В следующий вторник я вся твоя, — бодро обещает подруга, складывая пальцы в «Окей», на что Хуна лишь кивает и улыбается, отлично понимая, что и на этой неделе та, скорее всего, снова умотается на работе и учёбе, что забудет об этих незначительных планах.

— Ты пришла сюда потрепаться или по делу? — раздаётся недовольное ворчание Чонсона, который безо всякого смущения буравит Юну взглядом.

— Клиент из VIP-зала просил повторить для него сет шотов, — отвечает она, мастерски игнорируя грубоватый тон, и, вновь улыбнувшись Хуне, уходит.

По горлу лезет тяжёлый вздох. Хуна переводит взгляд на хмурого друга, когда тот со стуком ставит перед ней приготовленный коктейль.

— Ты мог бы быть немного вежливее, вы всё же вместе работаете, — осторожно замечает она, крепко сжав пальцами стакан, на случай если право на халявную выпивку придётся защищать.

— Я достаточно вежлив с ней, — бурчит Чонсон. — Ты ведь знаешь, мне не нравится, что она всё ещё вьётся рядом с тобой, словно ничего не произошло.

— У нас ничего и не произошло, мы друзья, — спокойно отвечает Хуна и прижимается губами к трубочке.

— Ну, конечно, — друг недовольно закатывает глаза. — Ещё скажи, что больше ни на что не рассчитываешь.

— Если честно, то уже не рассчитываю, — вздыхает Хуна, делая ещё глоток. — Думаю, что нам с Юной и правда лучше оставаться друзьями.

— Ещё бы, — скептически фыркает друг. — С такими, как она, лучше не связываться. Никогда не знаешь, когда в голову ударит их очередной приступ гетеронормальности.

— Бисексуальность всё ещё существует… — негромко возражает Хуна, пробурчав себе под нос, и помешивает трубочкой кубики льда.

— Не существует, — ��атегорично огрызается Чонсон, впрочем, как и всегда, стоит завести об этом разговор. — Они просто неопределившиеся гетеро, открытые для экспериментов. Знаешь, сколько таких экспериментов у меня было? Она просто флиртовала с тобой два месяца, а затем скатилась в гетеросексуальность на вашем первом свидании. Так это обычно и происходит…

Всё было немного не так, но Хуна не успевает возразить, потому что её внимание привлекает движение на небольшой импровизированной сцене в конце зала, куда выходят два музыканта и… Алкоголь лезет не в то горло, прожигая себе путь ледяной свежестью. Когда та самая блондинка из метро останавливается в центре и кланяется зрителям, неприятное давление в груди мешает откашляться.

— Кто это? — спрашивает Хуна, повернувшись к другу.

— На сцене? Наша новенькая, — отвечает он, бросив беглый взгляд в сторону сцены и хмыкнув. — Боссу очень понравилась идея живых выступлений. Слышал сегодня на репетиции, как она поёт, очень даже.

— Добрый вечер, — мягкий голос из микрофона обрывает бессвязные объяснения Чонсона, в которых Хуна на самом деле и не нуждалась. — Меня зовут Ким Сона, и для меня большое удовольствие выступать для вас сегодня.

Под жидкие аплодисменты она забирается на высокий стул и, подтянув к себе стойку с микрофоном и отбросив пряди волос за левое плечо, чуть кивает музыкантам.

Первые ноты, складываясь в аккорды, звучат очень знакомо, хоть Хуна очень плохо разбирается в современной музыке, особенно в джазе. Но мысли об этом не успевают сформироваться во что-то цельное, потому что как только в следующее мгновение блондинка из метро, новенькая певица, она же Ким Сона берёт первую бархатистую ноту, Хуне кажется, что ножки стула, на котором она сидит, начинают качаться. А первая строчка наполняет изнутри не только потому, что ласкает слух, но проникает прямо внутрь, разливаясь всеми цветами радуги в её душе.

За свою не очень длинную и всё ещё очень бессмысленную жизнь Хуна, кажется, влюблялась миллиарды бесполезных раз. В улыбки, в прикосновения, в шелковистость волос, в глаза, в цвет губной помады. В старшей школе она вообще отличалась ужасной влюбчивостью. Но в голос… в его глубину, пробирающую до дрожи мягкость, в его сказочно воздушные переливы и бархатистую утончённость она, похоже, влюбляется впервые.

Ноты одна за одной словно нанизывают её нервы на спицы. Лёгкие сжимаются, отказываясь выпускать уже переработанный воздух и вдыхать новый. А по пальцам струится ток, даря странное чувство на грани наслаждения.

Золотистый свет софитов скользит по завитым волосам Ким Соны, прыгает по её порхающим ресницам, бликами очерчивает лицо и вырисовывает насыщенную тень под линией губ, которыми она прижимается к микрофону, мурлыкая в него строчку за строчкой. Каждая из них выворачивает Хуну наизнанку, оставляя тонуть в блаженной пустоте.

И если в метро Ким Сона показалась заурядной беспомощной девочкой, маленькой серой мышкой, а её образ смешался с другими в толпе проходящих мимо незнакомцев и почти сразу стёрся из памяти вместе с гулом проезжающего поезда, то прямо сейчас его очертания проступили на передний план так резко и ярко, что затмили собой всё, что существовало во Вселенной с момента её сотворения миллиарды миллиардов лет назад.

Обозначая новое начало. Чего-то до потери пульса прекрасного.

«It's a new dawn It's a new day It's a new life for me And I'm feeling good» Nina Simone — Feeling Good

Следующая глава

[akuma-art]

Огни чужих жизней

Глухие удары колес о стыки рельсов. Чай в моей любимой красной кружке мотает из стороны в сторону и я отпиваю одинокий жадный глоток, чтобы не расплескать горячую терпкую жидкость. Люди вокруг меня спят, кто-то храпит, кто-то кашляет, вдалеке плачет ребенок. Плацкартный вагон, уносящий меня на родину, пропах перегаром и сигаретами. Я так привык к этому смешению запахов, что в любой точке мира он у меня ассоциируется со стуком колес и мерным покачиванием вагона. В начале состава паровоз низвергает в ночное небо клубы дыма вместе с глухим гудком. Мимо меня, сквозь предутреннюю мглу проносятся леса и поля, разрезанные, словно глубокоими шрамами, реками и канавами. Я люблю слушать музыку и допозна смотреть в окно, сидя до тех пор, пока раннее летнее утро не осветит небо своими первыми лучами. Сквозь непроглядную мглу лесов я вижу маленькие огни одиноких домов, прячущихся в чаще, небольшие деревеньки, с уютно жмущимися друг к другу низкими деревянными домиками. Меня завораживает блеск далеких огней, разрезающий на далекие километры густую темноту. Я люблю представлять тех людей, что хранят этот трепещущий огонек, живут своей жизнью и справляются со своими проблемами, словно герои очередного романа или детектива. Любопытно гадать, какова чужая жизнь, из чего она состоит, кто же тот, кого я представляю. Иногда мне хочется плакать от зависти к жизни выдуманного человека, а иногда смеяться от какого-нибудь забавного выдуманного случая, произошедшего с моим воображаемым человечком, живущим около того самого огонька, что почти скрылся из глаз, благодаря несущемуся вдаль на всех парах моему поезду. Я смотрю на плещущийся в кружке и вновь отпиваю уже успевший остыть чай. Край румяного солнца, выглянувший из-за дальнего леса сообщил мне, что я сегодня слишком долго засиделся и уже пора бы спать. Я покорно и виновато улыбаюсь ему в ответ, откладывая мобильник и наушники в сторону. Жесткая подушка и влажная наволочка принимают меня в свои радушные объятия, а колючий плед придавливает сверху к кушетке, шепча перегаром и сигаретным дымом о том, что все мои мечты могут оказаться самой настоящей реальностью, ведь относительно нашей необъятной вселенной, даже мартышка за печатной машинкой может в точности повторить шекспира с вероятностью в сто чертовых процентов.

[witchfromthenorth]

Быть здесь — Я здесь, — шепчет Птица, и рука её нежно касается щеки. — Хочешь, колыбельную спою? Или рассказать лучше сказку? Ты засыпай, не бойся: пока я рядом, никто тебя не тронет, не подкрадётся к постели, не замрёт в изголовье. Ветер шелестит белыми занавесками, капли солнечного дождя стучат по подоконнику, словно по ксилофону, выбивают из старого дерева тихую-тихую музыку. И Птица заводит негромкую песню на тягучем языке, где каждое слово — будто густой и пряный шоколад, который пить только медленно и мелкими глотками, будто запах собранных в ночи трав, от которых кружится голова и сквозь стены проступает близкий и знакомый лес. Каждое слово тягучей и странной песни — цветастый узелок в общий узор колыбельной, и так важно доплести всё до конца, замкнуть в колдовской круг, нанизать пару бусин из самых тёплых воспоминаний, добавить с десяток собственных перьев, опустить на грудь — туда, где клубится боль... И пускай нити колыбельной въедаются в кожу охранным амулетом, пускай бусины едва слышно перестукивают друг с другом, напоминая о самом хорошем, пускай перья щекочут рёбра — и боль чистым и звонким смехом вырывается из груди, оседает на подушке, на стенах, на играющих с ветром занавесках — но только не внутри, где ей совершенно не место; ну почему же боль сама не может этого понять?.. Птица вплетает �� узор колыбельной последнее слово; замолкает, украдкой промакивает лоб рукавом. Солнечный дождь, приняв кивок в благодарность, тихо выскальзывает на улицу и отправляется гулять по чужим подоконникам; ветер оставляет в покое занавески и прикрывает за собой оконную раму. Волк безмятежно спит, устроив руки под щекой, и так широко улыбается во сне, что Птице чудится: боль всё поняла и сдалась, отступила, позорно дала дёру в открытое окно, и теперь не обязательно так торопиться, чтобы успеть изобразить на стенах десять тысяч дверей, теперь впереди целая жизнь, можно столько всего успеть... Но по лицу у Волка пробегает тень; он кашляет в подушку, и Птица опускает руку на его грудь. — Я здесь, — шепчет она, — слышишь? Здесь я, здесь моё колдовство, и никто не украдёт твой спокойный сон, не утащит твоё дыхание. Спи, мой хороший, не о чем беспокоиться. Волк наконец откашливается; некоторое время дышит хрипло, но потом затихает, и только вздымается под одеялом его грудь. Птица нежно вытирает его влажные губы, целует в лоб и бесшумнее кошки уходит на кухню. Там она тщательно закрывает дверь, чтобы ни единой щёлки не осталось, распахивает окно и набивает вишнёвым табаком потрескавшуюся от времени трубку. Может быть, однажды эта смертельная слабость приведёт её к тому же краю, что и Волка; но лучше бы вместо Волка, честное слово, какая жестокая несправедливость — случаться с тем, кто к этому не готов, и обходить стороной того, кто с самого детства со смертью на «ты». На «ты» со смертью — это, конечно, здорово, только вот смерть несговорчива и ни за что не желает торговаться. Проще было бы заложить душу дьяволу — будь он не одной из человеческих выдумок. А так — некого просить о помощи, давай-ка сама, ты же ведьма, ты умеешь выигрывать, как не умеет никто иной; давай, отыщи общий язык с болезнью, предложи ей горсть того, что она сочтёт золотыми монетами, выкупи у неё такую дорогую человеческую жи��нь. Кто, если не ты? Допив остывший чай, Птица одним прыжком забирается на подоконник и прижимается щекой к холодной раме. Время давно перевалило за полночь, и не разберёшь, закат теплится на горизонте или рассвет. Часа через три-четыре вставать на работу, но у Птицы сна ни в одном опухшем глазу, хоть от усталости и ноют виски. Птица кутается в шерстяной платок и, щурясь, вглядывается в дым, надеясь выпытать у него рецепт если не избавления от боли, то хотя бы её облегчения. Вишнёвый дым касается пальцев и улыбается хитрой вишнёвой улыбкой. С ним, пожалуй, удалось бы сторговаться, обменять достойную плату на пару-тройку нужных записей в книгу с пламенем на обложке — танцуй, ведьма, танцуй и помни, кто ты есть, помни, что никто, кроме тебя. Но чем заплатить вишнёвому дыму? Вишнёвый дым не признаётся, хитро улыбается ещё с десяток секунд и, пожав плечами: упустила шанс, — утекает в распахнутое окно. Птица докуривает, спрыгивает с подоконника; вытряхивает табак, закрывает раму и, зябко передёрнув плечами, возвращается в комнату. Волк тихо спит, вцепившись в край одеяла, и только тревожные складки на лбу выдают, что сны ему снятся не самые спокойные. — Я здесь, — с усталой улыбкой повторяет Птица и, устроившись рядом, касается губами щеки. Не просыпаясь, Волк заключает её в объятия и осторожно прижимает к себе; и Птица, расслабившись в кольце его тёплых рук, всё-таки закрывает глаза и проваливается в пустые и тёмные сновидения, где никак не поймать за хвост хохочущую смерть, а время наступает на пятки шелестом стрелок. Поднимается она безо всякого будильника: внутренние часы пробуждают ровно в восемь, ни минутой позже. Волк сопит рядом, не выпуская из объятий, и так хочется никуда не идти, провести этот день только с ним: кто знает, сколько таких дней им осталось? Но, может, на получаемые деньги удастся выкупить жизнь у кого-нибудь более приземлённого, чем несговорчивая смерть; а значит, надо заваривать чёрный-чёрный чай и спешить на работу. — Я здесь, — вместо «доброго утра» шепчет Птица, и Волк приоткрывает глаза. — Мне пора уходить; но я мысленно буду с тобой, слышишь? Волк медленно кивает и молча касается её запястья, проводя пальцами по ловцу снов, который сам нарисовал пару дней назад. «Я тоже буду с тобой», — понимает Птица и, коснувшись губами его губ, выбирается из постели. Горькая усталость заполняет по самую макушку, плещется внутри, и даже не хочется разбавлять её чёрным чаем или запахом вишнёвого табака. Птица одевается, набрасывает алый плащ и тенью выскальзывает из квартиры, бежит по ступенькам, впервые выходя на работу обычным, человеческим, путём, а не прыгая в окно. Чудится, будто именно так, приблизившись к обычной, человеческой, жизни, она сумеет хоть что-нибудь да исправить. *** Птица впервые добирается до работы на метро. Подземный ветер встречает её посреди эскалатора, холодными пальцами сжимает запястье — таким знакомым жестом, что Птица невольно вздрагивает. То ли свет неровно ло��ится, то ли усталость даёт о себе знать, но мерещится, что у подземного ветра рыжие волосы и самодовольная улыбка на губах. — Я всё равно буду ставить на жизнь! — заявляет Птица так громко, что оборачиваются другие утренние пассажиры, и бросается вниз по эскалатору, до сжатых зубов молясь, чтобы алые кеды не вздумали поскользнуться в самый неподходящий момент. Она успевает заскочить в отходящий поезд и, опустившись на свободное место, переводит дыхание. От прикосновений подземного ветра до сих пор бегают мурашки; и Птица в волнении потирает запястье. Нарисованный ловец снов жжёт пальцы, и сквозь гул метро проступает тихий шёпот: «Я здесь, я буду тебя охранять». Птица хочет по-детски затопать ногами, закричать: «Молчи, дурачок, это я, я буду тебя охранять, а ты береги силы!» — но поезд останавливается, распахивает двери, и в вагон втекает подземный ветер. Опустившись рядом, он качает головой: ты не так поняла, я вовсе не за тем пришёл. «А за чем?» — пожимает плечами Птица. Подземный ветер приподнимает чёрную юбку, гладит холодной ладонью колено. «Хочешь, он будет жить? Тебе не так уж много надо сделать». Птица кусает губы. Согласна на что угодно, да? И в том числе довериться подземному ветру, который гуляет где захочет, всё на свете слышит, и нет для него никаких законов... Подземный ветер запускает пальцы под тёплую бежевую водолазку, и Птица, мотнув головой, отвечает ему холодным взглядом: «Я не собираюсь иметь с тобой дел». «Ну и дура», — фыркает подземный ветер и утекает в тоннель на следующей станции. Птица выходит через одну; поднимается к солнцу и, щурясь, тихо-тихо просит: — Пожалуйста, кто-нибудь, забери меня... нас из этой ужасной реальности. Никто не спешит спускаться с небес, хоть полчаса топчись на месте в ожидании чуда. И Птица, вздохнув, отправляется на работу — копить деньги и выкупать чужую — родную — жизнь. *** Вечером, возвращаясь домой всё на том же злосчастном метро, Птица, уже не сдерживаясь, плачет в ладони. Сдают нервы — и вместе с ними сдаёт вера в чудеса, в справедливость мира, который мог бы подсуетиться, не такие уж они плохие люди, в конце-то концов, за что это всё... Сдаёт вера в чудеса и справедливость — и крепко держится вера в себя. Кто, если не ты? Кто, кроме тебя? По дороге через парк Птица, не выдержав, падает на колени в траву и шепчет одними губами: — Пожалуйста, пусть это всё будет сон, пусть мы проснёмся в одной постели за пять минут до рассвета, и всё будет впереди, и ничего не страшно. С трудом ��ереведя дыхание, Птица вытирает глаза рукавом и шепчет быстрее, в глубине душ�� ещё надеясь достучаться хоть до кого-нибудь: — Пожалуйста, можно я заберу его боль? Можно ко мне придёт его смерть? Можно он будет жив и здоров? Можно я переступлю порог, а он снова рисует двери на стенах и смеётся так же, как прежде, и нет никакого кашля, и нет никакой боли, только чистый и звонкий смех? Можно, пожалуйста?.. Птица бессильно валится в траву, и слёзы капают на алый плащ. Хочется выть от отчаяния, хочется звать на помощь, чтобы кто-нибудь добрый всё решил, всё исправил, кто угодно, но только не я, не взваливайте это на мои плечи. Хочется вернуться в метро, перескочить через поручни, слететь вниз по эскалатору: где ты, подземный ветер, я на всё согласна, только сделай так, чтобы он был жив и здоров, а со мной твори что пожелаешь! Хочется никогда не открывать глаза, не возвращаться в реальность — будто пока ты лежишь здесь, времени не существует, никто не заходится в надсадном кашле, никто не вытирает окровавленные губы, и ничего не растёт у него в груди... Хочется, не хочется — а надо. Надо подняться — кто, если не ты? Надо вытереть слёзы — кто, кроме тебя? Надо отряхнуться, натянуть улыбку и идти к Волку. Чтобы всегда быть здесь.