mariemagenta

[mariemagenta]

Мы сидим под густым циановым светом беседки, и в местах, где облупилась краска навеса, небо вспыхивает маджентой, но это лишь уловка для отвода, обман зрения, на который ведутся мои уставшие глаза.

Ирина напротив разглядывает стеклянную чашку, норовя поймать в отражении кофейной глади нечто известное ей одной, но весьма занимательное, и раз за разом щелкает фотоаппаратом. На непослушных светлых волосах сидит соломенная шляпа, большие синие глаза обрамлены золотой оправой – из-за этих очков и шляпы я едва не пропустила ее в толпе этим утром.

Я говорю, как мне спокойно, но спокойствие это – иллюзорное, вывернутое наизнанку. Из года в год прячу как можно глубже свои хрупкие переживания, проталкиваю узенькими коридорами заблудившейся души, тщательно обволакиваю защитной пленкой, и неизменно все это в темноте, как в проявочной комнате, только наоборот, жду когда краски поблекнут и совсем исчезнут... Чтобы донести маленький, сжавшийся комочек к морю, развязать и будто случайно выплеснуть его содержимое, позволить смешаться с серебряной пеной.

Кажется, на этот раз я просчиталась. Спрятала слишком далеко.

И море сегодня было спокойным, затаившимся, играющим в свою никому не известную игру. Совершенно ровное и бесшумное, оно позволило мне окунуться в свои воды и спрятаться от палящего солнца, но на большой глубине отвергло, опутало сотнями зеленых  ниточек водорослей, вдруг стало предательски холодным – будто дало понять, что еще не пришло время заплывать далеко, куда меня с детства тянуло с неведомой силой. Я смирилась лишь потому, что устала от долгой дороги и могла позволить себе отложить самое важное, то, за чем в сущности и приехала.

Щелчок – Ирина снимает меня, опускает камеру и виновато улыбается, оправдываясь тем, как красиво упал свет на мои волосы. Мы обе сегодня не можем оторваться от фотоаппаратов, будто сраженные одной лихорадкой. Я много говорю об этом чудном месте, которое мы нашли совершенно случайно, и так же случайно поддались его чарам. Часами мы бродили по пыльным дорогам в поисках жилья у моря, и только когда совсем отчаялись и были согласны ночевать в палатках под открытым небом, я заметила невысокий деревянный домик, не выделяющийся по стилю из остальных в поселке, но стоящий в стороне. Надпись на воротах гласила «Пані Ірина». Хозяйка представилась, улыбнулась своей тезке и в общем встретила нас тепло, и тут же предложила двухместный номер. Мы наскоро забросили вещи, натянули купальники и побежали к морю, и только теперь, по возвращению, смогли рассмотреть усадьбу в полной мере – а смотреть здесь было на что. На каждом шагу цвели кремовые розы, и если Ирину это не особо заинтересовало, для меня уже этого бу��ства цветом и запахов было достаточно, чтобы вскружить голову. Рука произвольно потянулась к камере, но я заставила себя не спешить. Небольшие домики образовывали кольцо, внутри находились дворик, четыре беседки и большие качели. Все было выдержано в мягких пастельных тонах и находилось в поразительной для такого места чистоте. Между розовыми кустами располагались садовые гномы – признаться, я видела их впервые и именно они натолкнули на мысль и нереальности, картинности происходящего. На первый план вышло визуальное, и если для Ирины как художницы это было привычным делом, я терялась, не верила в собственное новообретенное вдохновение.  

С другими постояльцами познакомиться я не решалась, да и все они были намного старших годов и, судя по говору, приехали с западной части страны и отдыхали здесь довольно давно. Но меня поразили дети – белокурые и кудрявые, голубоглазые, резвящиеся в каждом уголке, под каждым розовым кустом. Девочка лет шести подбежала ко мне, выкрикнула «Добрий день!», сверкнула небесными глазами и убежала прочь, легко подпрыгивая на вымощенной камнем дорожке.

И снова я говорю, как здесь спокойно, пью обжигающий кофе и небрежно зарисовываю карандашом фонтанчик и нависшую над ним статую аиста. Ирина на секунду настораживается и пристально вглядывается в точку позади меня.

- Мне показалось, что я видела черную кошку, - произносит она, и тут же возвращается к своей чашке и камере.

Я оборачиваюсь, но вижу только румяного гнома с красным колпаком, а за ним – один из конфетных домиков.

- Говорю же, только показалось.

Заканчиваю набросок и замечаю, что белая бумага выглядит совсем зеленой  - вспоминаются изумрудные очки на девочке Элли. Что, если все вокруг  обманчиво, что, если нельзя верить своим глазам и проникающим в душу сладким ароматам? Но мысль теряется, и снова я увлечена фотографией. Ирина вдруг вскакивает с места, вся как-то напрягается, хватает меня за руку и ведет на задний двор, чтобы встретить садящееся солнце, запечатлеть на пленке иссушенные июльской жарой поля и виднеющиеся вдалеке каменные развалины, озаренные закатным светом.

- Вот бы было здорово, если бы там и правда был замок, - мечтательно произносит Ирина, не отводя камеры от лица.

- Замок Арголь, - инстинктивно отвечаю я.

Меня эта мысль почему-то настораживает, вызывает смутные ощущения, идущие в разлад с привитым здесь чувством безопасности и тепла. И снова отмахиваюсь от нее, навожу объектив на возвышающиеся над колючими травами крепкие стены, вдруг вспыхнувшие красным – щелчок!  И я не думаю больше о ночи, о совсем другой тишине, и том, как больно глазам видеть белизну, когда снимаешь изумрудные очки.

А завтра к вечеру мы разойдемся на берегу, и я буду брести бесцельно туда, где только что спряталось за горизонтом насмешливо-оранжевое солнце, и ждать, когда поднимется ветер и принесет настоящие волны вместо легких брызг, едва достающих моих разбитых колен.

- Эй, пена, не в твоих ли каплях блестят мои бережно собранные слезы?

- Эй, чайка, не в своем ли клюве ты несешь осколок зеркала, вынутый из моего сердца?

- Эй, море, не твои ли волны качают колыбель моей печали?  

Но море оставит меня без ответа, и я развернусь спиной к темнеющему горизонту, и вскоре нельзя будет различить спутанную дорожку моих следов на влажном песке.

[mariemagenta]

Я ждала той самой летней грозы, чтобы начать писать об этом – не черной поволоки, натянутой под небесами столицы, притягивающей взгляд, застав��яющей сломя голову выбегать под проливной дождь и смеяться, промокать до нитки, а после сжиматься в крошечный островок сонного тепла с чашкой горячего ароматного кофе в руке, - но именно той грозы в маленьком городке, что приходит под покровом ночи, внезапно. Вот на протяжении недели в воздухе застыла жара, и раскаленное добела небо молчит, и только под вечер поднимается ветер – поначалу он только играет, норовит осыпать песком и запутать волосы. И только когда ты успеваешь забежать домой и щелкнуть замком, понимаешь, что снаружи настоящий ураган. Закрываешь поплотнее окна, задергиваешь шторы, занимаешься привычными делами, и забываешь о погоде, пока она снова не даст о себе знать (что происходит достаточно быстро). В третьем часу ночи ты просыпаешься от раскатов грома, и не нужно вставать с кровати, чтобы понять, что настолько сильной грозы ты еще не встречал. Кажется, что раскалывается на части не только небо, но и стены маленькой комнатки, и когда наконец решаешься открыть глаза, врывается вспышка света, ослепительная и мгновенная. И вновь нечеловеческий грохот. На ум приходит большая картонная коробка с игрушками: куклами, кубиками, всевозможными головоломками и непременно маленьким фотоаппаратом, давно забытая, но когда-то столь дорогая – наверное, такой звук она издавала бы при встряске, если бы была в пару сотен раз больше. Несколько секунд, и треск обрывается так же внезапно, как начался. Цикл повторяется раз, другой, и с каждым разом кажется, что молния подобралась еще ближе, и скоро бетонные стены ее не остановят. Но вот после десятка таких вспышек ты проваливаешься в сон, накрывшись одеялом с головой. Успеваешь подумать о маленькой Элли из Канзаса, и хочется проснуться не здесь, но на дороге из желтого кирпича, образ которой причудливо переплетается с недосмотренным сном.

Но не в эту ночь, и не на следующее утро, а только после полудня понимаешь – вот оно, то, чего ты ждал так долго и так боялся. Время пришло.

Я отчетливо помню, когда все началось, хотя тогда, два года назад, ни за что не смогла бы объяснить, что такое это «все» и имело ли оно начало. Началом послужили парадоксы, и «странные» множества Рассела,  и, кажется, было что-то еще о словах, которые нельзя описать менее чем заданным количеством чисел (или о числах, которые нельзя описать менее чем заданным количеством слов – в тот день разгадку мы так и не услышали, она осталась частью домашнего задания, а вместе с ней забылась и загадка). Рассел же прочно засел в неокрепшем мозгу. Как и рассказчик. Послеполуденное сентябрьское солнце, уже хорошо знакомые, но еще не ставшие привычными лица вокруг  и большая зеленая, будто слегка просвечивающая доска с вертикальной трещиной почти посредине, и все же немного левее, - я не вспоминаю тот четверг сейчас, но себя в те минуты, живущей в том самом мгновении, живущей по-настоящему, до предела. И разве не имеет значения единственно тот факт, что я стремилась запомнить ту пару, забальзамировать воспоминание до того, как оно успело окончательно сформироваться, и спрятать в дальний закоулок души, возможно, не отдавая себе в этом отчета, не понимая, с чем связанно это обостренное внимание. Парадоксы беспокоили меня следующую неделю.  В течении двух лет те самые воспоминания были пересмотрены десятки раз, и с каждым разом, когда приходилось их тревожить, как-то смазывались, теряли первоначальные черты. Но суть их, как только была осознана, никогда не искажалась.

Я не называю его имени даже здесь, и этим можно было бы описать всю сложившуюся картину и мою роль в ней – смятение, стыд, желание стать совсем маленькой, раствориться, только не признавать наличие того укола в груди, когда он заходит в аудиторию, называет меня по имени, обращается ко мне с вопросами, на которые я не могу знать ответа. Лучше быть призраком, тенью персонажа известной истории, бездействовать слишком, а потом совершить один чрезмерный рывок, и пожалеть в ту секунду – и все это время не терять надежду и не признавать, что в этой надежде нуждаешься. Сжаться в комок вместе со своими жалкой любовью и не привлекать внимания, опускать взгляд до последнего дня, пока не станет поздно.

Стихи. Их было немного, но каждый давался мне с трудом, и в каждом я оставляла частичку себя  - глупое, глупое клише! Чаще всего они рождались в поездах, в желтоватом мраке, описывать свою любовь к которому я не берусь. Они были простенькими, на корявом английском, и в каждом неизменно всплывал его образ, хотела я того или нет. Один, наиболее явный из всех, был о многострадальных парадоксах. «If this sentence is true, then I love you…» - с этой строки он начинался, и ею же, пожалуй, следовало закончить. Остальные были очевидными лишь для меня, и оттого я ценила их больше, жалела тщательно подобранные слова, не достигшие своей цели. Сколько раз рука замирала над последней страницей тетради, ожидающей проверки? В конце концов, испугавшись ее пустоты, я зарисовала лист небрежными набросками аквариумных рыб, в сущности каракулями. Позже, когда знала, что не увижу его больше, достала тетрадь из стопки остальных и ждала, когда останусь в комнате одна, ждала долго, и пролистывала страницы десятки раз, заполненные задачами, зачеркнутые от края до края и совсем  пустые... Ночью плакала – в который раз?

Я не рассказываю историю, видите, я только пытаюсь донести, что никакой истории не было и не могло быть (действительно ли не могло?), только скомканное, смятое, выброшенное и беззащитное, сон во сне, воспоминание о воспоминание, и в конце концов все, что у меня было – случайно перехваченный взгляд...

Одна только ситуация, одна константа среди многих подобных, выхваченная из мрачного, холодного течения. Среда, первая пара, сонные лица вокруг и мои взъерошенные волосы. Отчего мне кажется, что все прошло, что теперь я свободна? Быть вызванной к доске – знакомо, привычно, но не трогает, и впервые отрешенность моя не наиграна, меня не волнует, смотришь ли ты, ждешь ли ответного взгляда. Слушаю все же внимательно, вывожу мелом на доске сферу – старательно, и все же никогда бы ты не сказал, что этими же руками с уверенностью пишу картины. Рассказываешь что-то у внутренней и внешней стороне, и говоришь о рудокопах, вскользь, с улыбкой, а сердце уже замерло. Кто-то с задней парты смеется, и ты объясняешь, что есть книга о девочке Элли, и  есть в ней рудокопы под землей, и представьте себе их внутри этой самой сферы... Дальше мое внимание утеряно, и я вздрагиваю, когда ты вновь обращаешься ко мне, спрашиваешь о любимых цветах. Все разрушено, в глазах стоят слезы, я в спешке записываю формулы и возвращаюсь на свое место за первой партой.  

Откуда тебе знать, сколько раз мне читали в детстве, перед сном, «Волшебника изумрудного города», тоненькая зеленая книга, к пяти годам известная наизусть, и Элли, любимая Элли, остальные книги о ней, прочитанные залпом в более осознанном возрасте? Конечно, ты не знал, и в этом вся прелесть, в этом – единственно верное. Где-то на затворках сознания появляется сюжет новой картины, и тут же тонет, растворяется, как перекрытые доказательства – вылавливаю только земной шар, снаружи – фиолетовый, внутри – красный, и параметризацию рядом, и маленьких рудокопов внутри, и все так чудно устроено, все так правильно...

Все это время я жила под маджентовыми небесами, и сама окрасила их в этот цвет.  Нет,  я выстраивала его, выкладывала по кусочку долгие годы – выплескивала в небо ощущения, переживания, привязанности и, в конце концов, всю себя. Бережно храня в сердце дорогие ему мелочи, особенно запомнившиеся и потому зачитанные ��о дыр книги, случайные обрывки фраз, чужие взгляды, интерьеры теплых классных комнат с бордовыми шторами и всегда синеватых, ледяных аудиторий мехмата, я никогда бы не подумала, что именно это и составит меня; не прожитое, прочитанное, проговоренное, но то, что оставило след, что застыло надо мной в небесах, окрашивая мой мир болезненно насыщенными тонами пурпурного. Туда попадали строки Кинга, Набокова, Сэлинджера и Брэдбери, кадры Линчевских фильмов, часы, проведенные после уроков за углубленным изучением школьного курса зарубежной литературы (и «Вересковый мед», отчего-то выученный наизусть в далеком седьмом классе). Ощущения: темнота спальни у бабушки и огромные стеллажи с книгами, пыльный скрип страниц на пальцах; пронизывающий холод воды в реке ранним летом, постепенно сливающийся с теплом тела; щелчок затвора фотоаппарата и шум сматывания пленки; безграничное спокойствие, что вдруг охватывает в цветочной оранжерее от изобилия экзотических красок. Запахи: масло чайного дерева, веточки базилика, свежеоткрытая банка арахисовой пасты и воздух в киевском метро. Люди: любимая тетя, служившая образцом, своего рода идеалом с ранних лет, ее жених ростом под два метра, по-своему привязавшийся ко мне; очаровательная подруга детства с неизменно светлыми волосами, целующая в нос при встрече... И снова ощущения, и образы, и строки, и вот уже выстраивается ряд, сбивчивый на отдельных ступенях, и все же сходящийся, определяющий свойства своей суммы – моего сознания.

Но если я создала эту реальность, заполнила ее до краев, разве была хоть какая-то возможность отвернуться от привычного, найти лазейку и избежать фатальной участи? Нет, я обрекла себя на жизнь со своими, никому неизвестными муками, со своей, никому ненужной любовью, и не имела права жаловаться. Оставалось только зачерпнуть еще пурпурной краски, и создать убежище, укрыться под плотнеющими небесами, глубоко вдохнуть амарантовый воздух...  

[mariemagenta]

Я заплыла далеко, как никто.

Тогда мне казалось, что где-то на песчаном дне пролегает черта, переплыв которую невозможно вернуться прежним. Как только эта мысль появилась у меня в голове, от нее невозможно было отмахнуться, и почему-то она представлялась мне скорее успокаивающей, чем тревожной. И я продолжала плыть, не оглядываясь. Мои ноги давно не касались дна, но мне не было страшно. Вода была на удивление спокойной, и никогда еще отсутствие волн на морской глади не было таким естественным.  Стоило только закрыть глаза, и море превращалось в бассейн, растянутый за края непослушной детской рукой, а мое движение – игрой с давно известными правилами.

В это было так легко поверить... если бы не соленая вода на губах.

Что-то заставило меня обернуться, и я почти не удивилась, увидев на месте пляжа далекую полупрозрачную полосу. Единственным выступающим на ней пятном возвышался холм с крошечным домиком наверху. Еще недавно я сидела под узкой дорожкой на холме и наблюдала за точками-людьми, поднимающимися вверх и в конце концов растворяющимися в густой зелени. Солнце тогда пряталось за появившейся из ниоткуда тучей – еще один подарок погоды, - и я могла без опасений позволить себе выйти из тени навеса, сидеть на мокрых камнях и наблюдать за отдыхающими людьми. А их в это время дня было совсем немного. Большинство разошлись на обед, и на пляже остались самые стойкие, а эта сторона побережья и вовсе практически опустела. Ряд каменных глыб простирался вдоль берега на добрую сотню метров, острыми зубьями вырастая из зарослей кустарника и встречая набеги стихающих волн, скатертью покрывавших его белой пеной. Склонившись над альбомом на коленях, я предпринимала все новые попытки запечатлеть красоту и умиротворяющее спокой��твие момента на бумаге, но линии выходили слишком грубыми для наброска, а недостаток деталей придавал рисунку не то небрежное очарование, которого я так стремилась добиться, а некую смазанность и полное отсутствие сходства с окружавшим меня видом. В раздражении я подняла голову и встретилась взглядом с девочкой, по-видимому наблюдавшей за мной достаточно давно.

- А что Вы рисуете?

Вопрос этот поверг меня в легкое смятение. Я не нашлась с ответом, повела плечами и улыбнулась. Девочка быстро потеряла интерес, развернулась и побежала вдаль по скользким камням, не смотря под ноги и ни разу не оступившись. Длинные волосы, судя по всему мокрые от недавнего купания и заплетенные в две косы, перекидывались то на одно плечо, то на другое. Я смотрела ей вслед и думала, что как раз этой живой фигурки отчаянно не хватает моему наброску. Маленький силуэт так и просился на бумагу, чтобы скрасить густые черные штрихи каменной дорожки. Но девочка двигалась слишком быстро, а я никогда не умела рисовать по памяти. Со вздохом я закрыла альбом.

Теперь неудавшийся рисунок лежал на берегу рядом со старым фотоаппаратом, вынашивающим на пленке еще одно изображение того же пейзажа среди пока еще несуществующих фото отдыхающих чаек и купающихся в августовском солнце домиков-пансионатов. Что, если эти снимки так навсегда и останутся призраками? Но даже мысли об этом казались бесконечно далекими, как и все остальное, брошенное на берегу.

Сейчас существовала только вода. И только одно состояние бросало вызов беспокойным мыслям – плыть. В порыве хрупкой надежды я подчинилась ему целиком, доверив свое тело мягкому течению. Забыть о существовании берега и твердой материи как таковой; отбросить груз переживаний и растворить свое «я», смешать тревогу с крупицами соли и позволить ей высушиться в лучах вновь показавшегося солнца и в конце концов улететь прочь, как стая чаек.

Знала ли я тогда, что чайки возвращаются?

В секунду, когда я почувствовала, что нахожусь в море не одна, магия разрушилась. Совсем недалеко от себя я увидела темную фигуру, покачивающуюся на волнах. С такого расстояния невозможно было разглядеть, двигалась фигура вперед или оставалась на месте. И все же в ней угадывалась неосознанная сила, и первые ассоциации с брошенной куклой рассеялись, не успев окончательно сформироваться. С любопытством и в то же время с сожалением о прерванном одиночестве я поплыла быстрее, и только те��ерь почувствовала нарастающую усталость в мышцах. Хотелось распробовать это ощущение, как сладковатый привкус меда на языке, и задержать его, оттянуть момент, когда оно наполнится горечью и неизбежно перерастет в тяжесть и упадок сил.

Когда я приблизилась достаточно, чтобы картинка в моих близоруких глазах приобрела подобие четкости, фигура оказалась мальчиком лет пятнадцати. Он не только не плыл вперед, но твердо стоял на ногах – хотя я не могла этого видеть, его руки оставались недвижимыми. По худой загорелой спине стекали капли воды, отражая болезненно яркий свет близившегося к закату солнца. На мгновение я пожалела, что моя камера осталась на берегу – картинка не представляла собой ничего выдающегося и все же притягивала взгляд той неочевидной красотой, к которой я так часто тянулась и которую так редко имела счастье передать. Красота эта наполняет мир до краев и более всего желает выплеснуться, но лежит слишком близко к поверхности и потому объективно не представляет интереса для искусства, в чем я прекрасно отдаю себе отчет, и все же порой не могу не остановиться перед  непримечательными, и все же приятными глазу сценами. Когда-нибудь я продам душу за удачно упавший блик света, и ни капли об этом не пожалею.

Погрузившись в эти размышления, я на несколько минут потеряла мальчика из виду и снова доверилась волнам, откинувшись назад и закрыв глаза. Но теперь умиротворение ушло, и я чувствовала себя невольно потревоженной; забыться никак не удавалось, и я оставила попытки. Когда я снова посмотрела в сторону мальчика, его там не оказалось, но вскоре фигурка снова показалась над водой, теперь еще дальше. С безразличием я развернулась и собиралась плыть к берегу, когда услышала крик.

- Кристина!

Я невольно вздрогнула – за время, проведенное наедине с водой, уши привыкли к тишине и плавному, скользящему шуму волн. К тому же, в голосе мальчика прозвучали тревожные нотки. Или я спроецировала собственную тревогу на ни о чем не подозревающего ребенка? В последнее время такое происходило все чаще.

- Кристина, плыви сюда! Здесь коса!

Последнее слово, растянутое на почти на малфоевский манер, заставило меня улыбнуться: «кооосааа». Мальчик рупором сложил ладони у рта и смотрел в сторону берега. Присмотревшись, я разглядела там точку, увеличивающуюся в размерах. Впрочем, меня нисколько не интересовало происходящее, и я почувствовала укол раздражения. Вторжение в мое пространство и без того задело меня достаточно, к нарушению тишины я и вовсе не была готова. Усталость теперь стала по-настоящему обременяющей; хотелось добраться до берега и дремать на нагретых солнцем камнях. Оглядываясь назад, я практически пожалела о том, что заплыла так далеко не раздумывая – путь предстоял неблизкий, и я уже начинала замерзать.

Вскоре точка на горизонте превратилась в девочку. С такого расстояния я не могла определить ее возраст даже примерно. Тем временем поднялись волны – казалось, море собралось отыграться за долгие часы спокойствия. Поначалу это были легкие плескания, почти не вызывающие беспокойства, но ветер набирал силу, и беспокойство прокрадывалось сквозь кожу, растворялось в холодеющей крови и поднималось по венам, направляясь прямо к сердцу. Когда я вновь посмотрела на холм, служивший мне ориентиром, поначалу мне показалось, что мир раскрутили по оси, как детскую юлу, а я осталась выброшенной. Но спустя мгновение я поняла, что выбрав направление вперед, я совсем не учла течения, и теперь меня унесло намного правее той части берега, на которой мы остановились. Обернувшись к мальчику и девочке, я отметила, что теперь они находились совсем недалеко друг от друга, но их тоже неумолимо склоняло вправо. Насколько я могла судить, они были слишком заняты какой-то игрой, чтобы обращать внимание на такие отдаленные от мира двоих вещи, как течение.

Когда наши траектории сравнялись, ошибиться было невозможно – мое одиночество разрушили брат и сестра. Их выдала не столько внешняя схожесть, сколько повадки. Темно-каштановый оттенок волос с едва заметной рыжинкой, хрупкое телосложение и тонкие вздернутые носы говорили о многом, и все же идентичный стиль плавания – нечто среднее между кролем и брассом – и отличающийся разве что тональностью смех не оставляли сомнений. Девочке можно было дать двенадцать лет, ее брату едва перевалило за пятнадцать.

Нечто ослепительно-красное пронеслось перед глазами и тут же исчезло из поля зрения, скрывшись под очередной волной. Я плыла все быстрее и не хотела оборачиваться, но краем глаза различала движение позади. Но стоило только посмотреть на объект движения прямо, чтобы понять, что передо мной оказались буйки. Вернее, это я оказалась за буйками. Поначалу я не могла понять, как такое возможно, но прикинув расстояние до берега, я пришла к выводу, что в огражденную часть меня занесло течением – видимо, буйки не опоясывали часть моря кольцом, а располагались своеобразным коридором. Такой способ ограждения показался мне крайне глупым. Но разве могли они рассчитывать, что кто-то заплывет так далеко?

Не отдавая отчета в собственных действиях, я решила нырнуть прежде, чем задержала дыхание. Ледяная вода хлынула в ноздри, и вместе с ней тело наполнилось тяжестью, с каждой секундой отдаляясь от берега. На мгновение мне показалось, что само понятие воздуха потеряло смысл, и все мое окружение сводилось к единственно истинному «ко дну». Но тут же по телу разлилось долгожданное тепло, а вместе с ним пришло и утерянное ощущение спокойствия; все мое существо устремилось вверх, будто меня тянули за макушку не терпящие отказа руки пробуждения. Быть может, это и была та самая черта, которую я искала?

Вынырнула я на другой стороне.

Ряд буйков выступал над водой, как хребет умирающего мифологического чудовища, давным-давно поверженного героем и отдающего последние вздохи морю. Кое-где красная краска облупилась, обнажая безжизненный пластик. Зачем-то я представила едва слышный стон, и в тот же миг морская пена отозвалась эхом.

Какие твари обитали здесь миллионы лет назад?

Казалось, эти мысли нашептывало само море.

Я все еще была не одна, но только теперь заметила нависшую надо мной тишину. Дети замерли в нерешительности по ту сторону буйков – там же, где каких-то пару минут назад была я. Теперь девочка выглядела испуганной, а брат старался ее подбодрить. Я подплыла поближе – они и раньше не обращали на меня никакого внимания, а сейчас были поглощены спором. До меня долетали обрывки фраз:

- Что, если я поранюсь?..

- Кристина… наклони голову… совсем не больно… хочешь, я буду первым…

Но как только мальчик приблизился к буйкам, девочка крепко сжала его руку в своей. Другая рука потянулась к ярко-красному острию.

Позади детей причудливо поднялась волна – так моя кошка взмахивала хвостом. Мне захотелось крикнуть, но отчего? Неясная тревога засела в мозгу; ее источник казался таким близким, и все же абсолютно недостижимым для понимания.

Буйки не ставят просто так.

Кристина, была ли это коса?

Теперь это не имеет значения. Ты была слишком испуганна, пока могла бежать. 

[mariemagenta]

Женщина пришла к ней во сне теплой июльской ночью.

На самом деле она никуда не приходила, и даже если взять во внимание тот факт, что женщина находилась в воде, ее движение ограничивалось переплыванием бассейна в одном направлении, явно не имеющим конкретной цели. Более того, женщина упорно не замечала девочку, для которой и вправду будто не находилось места в описанной сцене, и все же девочка была здесь и с интересом наблюдала происходящее.

Больше всего ее взгляд притягивали волосы женщины. Их тяжелые волны шлейфом тянулись за гибкой фигурой в воде и обвивали молочный изгиб плеч, с каждым движением рук поднимаясь из-под воды, чтобы на мгновение соединиться в поцелуе с россыпью веснушек на прозрачной коже – и вновь погрузиться под воду. Если бы хоть один тоненький лучик солнца решился показаться из-за туч, эти волосы бы вспыхнули, ослепляя любой неосторожный взор, но небо оставалось мрачным, а пламя – холодным, будто человеческое тепло на этот раз уступило стихии воды.

Холод ощущала и девочка, но это не был холод в привычном смысле этого слова. Нет, чувство, пронзающее ее сознание, было столкновением кипящей жи��ненной силы с ледяной материей; ее разум отзывался на безмолвный крик о помощи. В то же время тело ее оставалось к холоду равнодушным, но девочка не отдавала себе в этом отчета и позволяла своим чувствам быть обманутыми сигналами извне. Между тем женщина в воде дрожала от холода, и несмотря на природную гибкость движений, они становились все более скованными. И хотя лицо ее ничего не выражало, невозможно было не заметить напряженную борьбу с окружающей стихией.

Что мешало женщине уйти? Искала ли она в воде утешение, лекарство от душевных ран? Или же вода была для нее единственной возможностью уединения? Задумчивое и слегка отрешенное выражение ее лица говорило о последнем. Лицо это приковывало взгляд не меньше волос, а отстраненность смягчала черты и одновременно придавала им слегка застывший кукольный вид. Но стоило заглянуть ей в глаза, и первое впечатление статичности рассеивалось – в них кипели чувства. Глаза эти, казалось, занимали большую часть лица. Удивительным образом их с цвет с точностью до полутонов отражал синеву окружающего пространства, и при этом не лишался собственной глубины, а приумножал ее. Такие глаза встречаются в жизни только раз и навсегда запечатлевают в памяти тончайший отпечаток, как след от поцелуя любимой. Красота их старательно скрывала факт, который все же не укрылся от девочки.

В них сквозило безумие.  

В секунду осознания девочке почудилось, что ее взгляд встретился со взглядом этих огромных безмерно глубоких глаз, и они показались ей двумя осколками зеркала – но только на мгновение, ибо в следующую секунду женщина вновь сосредоточилась на движении своих рук. Несмотря на холод, она ни на минуту не теряла контроль и только оттачивала мастерство. Тонкие руки плавно скользили по водной глади, разбивая ее на мелкие волны, расходившиеся вдоль бассейна кругами. И все же мысли ее находились далеко  за пределами водоема. Девочка почувствовала это в момент столкновения взглядов. Ее не покидало ощущение, что женщина все еще следит за ней, хоть и не может ее увидеть, будто между ними установилась ментальная связь, тоненькой ниточкой соединяя свечу крохотного детского сердца с пламенем сознания, скрывающимся за синими глазами. Связь эта не была односторонней, и в мысли девочки одно за другим вливались незнакомые чувства, от которых поднималась дрожь. Они окружали ее мозг, как назойливые мушки, которых невозможно отогнать взмахом руки. Некоторые из них были слегка тревожными, другие – откровенно пугающими; природа остальных оставалась для девочки загадкой.

Тем временем женщина в последний раз оттолкнулась от стенки бассейна стройными ногами и полностью скрылась под водой. Ее волосы, отпущенные на свободу, приобрели сходство со стайкой золотых рыбок, окруживших бледную неясную фигуру. На какое-то время поверхность воды стала гладкой, как стекло. Ничто не говорило о том, что под ней находилось живое существо. Девочка подошла к краю бассейна и заглянула в воду. Она смотрела на себя и не узнавала; на ум пришел крошка Енот из любимой книги со сказками, ожидающий нападения двойника. И когда напряжение достигло своего предела, неизбежно призывая к последующему действию, зеркальная гладь отражения покрылась рябью, и из-под воды вновь показались огненные волосы, прозрачные руки, фарфоровая грудь. Женщина шумно вдыхала ледяной воздух, но ничем не выдавала своего беспокойства. Она медленно подплыла к краю бассейна, облокотилась на него и закрыла глаза, позволяя крупным каплям скатываться с паутинки ресниц на бледные веснушки. Длинные пальцы отбивали сбивчивый ритм на мраморных белых плитах. И вновь мысли девочки стали спутанными; хотелось убежать, скрыться, раствориться в ледяной воде. Мотивы женщины все еще оставались неясными, прошлое и настоящее скрывалось за плотной пеленой, и только пронзающие уколы тревоги просачивались из одного сознания в другое. Нужно заметить, что тревога эта не являлась беспричинной.

Женщина была не одна.

В бассейне находился мужчина. Все произошло так стремительно, и в то же время в его появлении было что-то правильное и в какой-то степени необходимое, как последний элемент головоломки, с громким щелчком нашедший свое место. В мгновение ока его незнакомец возвысился над водой, исключая любые вопросы об уместности своего возникновения в данном месте в данное время, как сон по природе своей исключает рациональное. Фигура медленно поднималась из глубин водоема; изумленный взгляд женщины жадно хватался за каждый выступ тела. Одежда на нем отсутствовала, но мужчина нисколько не выглядел смущенным. Теперь он стоял в полуметре от женщины, и она могла почувствовать его горячее дыхание. Его серьезные темные глаза безо всякого стыда смотрели на женщину, пытаясь разглядеть в ее бездонных глазах какой-то знак, известный ему одному, и при этом бросая ей вызов.

Что же чувствовала при этом женщина?

Ответом могло быть смятение. Оно и правда читалось в ее лице, в напряжении мышц, подрагивающей жилке на шее. С той же вероятностью ее могла охватывать злость. Не сжались ли в кулаки длинные тонкие пальцы? А может, сиреневатые от холода губы подрагивают от страха, а их обладательница втайне выбирает подходящий момент, чтобы сбежать?

На этот раз плотная завеса между разумом девочки и женщины протерлась и стала похожей на туман. Достаточно легкого дуновения ветра, может быть, единственного вздоха, чтобы рассеять преграду... И вот уже девочка знала правду.

Женщина ответила на вызов.

Если бы импульс имел лицо, это было бы лицо женщины в момент, когда она протянула руку и прикоснулась к груди мужчины. Прозрачную кожу обожгло током, и она чуть было не отдернула руку, но спустя секунду от кончиков пальцев по телу разлилось спасительное тепло. Взгляд ее вновь скользил по загорелой коже мужчины, остановился на сильных руках, опустился ниже, на мгновение задержался и наконец встретился с его взглядом, выражающим все и ничего.

Девочка смотрела глазами женщины.

В один миг рыжие пряди волос, бассейн и тучи поплыли перед глазами, весь мир сжался до невозможности, сосредоточился в одной точке – и вспыхнул сверхновой, когда двое слились в поцелуе. Женщина хотела сопротивляться, но тело ее тянулось к теплу, будто ждало этого момента вечность, и руки сомкнулись на широкой загорелой спине, смахивая ледяные капли, цепляясь за горячую плоть как можно крепче. На каждое его движение ее тело отвечало вдвойне, каждое его прикосновение отражалось мучительной лаской с ее стороны. Вода вокруг них бурлила, и девочка чувствовала себя брошенной в кипящий котел. Казалось, мужчина был послан провидением, чтобы спасти женщину от холода и спастись самому; их тела все плотнее прижимались друг к другу – еще немного, и воздух вокруг накалится до предела и сольется в пламени с ее волосами. Едва ли существовало что-то более естественное, чем этот островок живой плоти посреди холодного безмолвия воды, и все же электричество, рожденное в этом союзе, не могло быть безопасным.

Девочка в ужасе наблюдала за происходящим, не в силах вымолвить ни слова, зная, что оно останется неуслышанным, а сама она - незамеченной. Этот неповторимый страх перед неизвестным, отчаянное сопротивление механизмов невинности реалиям взросления, может быть испытан только ребенком, впервые наблюдающим то, что должно быть сокрыто от детских глаз. Справедливо было бы ожидать любопытства, но девочке хотелось раствориться – увы, она уже была бесплотной, и отказаться от роли непрошенного зрителя не представлялось возможным. Оставалось только ждать.

Тесно сплетенные пальцы рук. Мокрые нити сброшенного купальника, щекочущие живот, как змеиные языки. Обжигающий поцелуй в ключицу. И ни одного сказанного слова.

Она позволила себе закрыть глаза, и эта слабость обошлась ей слишком дорого. Но таким ли уж неожиданным был тот момент, когда грозовые тучи разразились громом? Касаясь оголенных проводов влажными руками, стоит быть готовым к худшему в независимости от того, проведен ли к ним ток. Возможно, беда была с ними с самого начала, скрываясь в ледяных поцелуях волн и выжидая нужного момента. Так или иначе, предосторожность была забыта, а дверь перед удачей – захлопнута и закрыта на замок.

И только девочка видела приближение бури. Тучи нависли над потерявшими бдительность слепцами, и ветер уносил их на раскачивающихся волнах. Рассекая стенки бассейна, волны смывали их, уносили прочь мраморные плиты, стирали грань между водой и сушей. Потоки воды обрушивались на землю из ниоткуда, и вот уже не было никакого бассейна – только вода; бесконечный Тетис и брошенные на произвол судьбы влюбленные, не бросившие своего занятия, а напротив отдавшиеся порыву страсти изо всех сил, будто предчувствуя гибель. Их уносило течением, но последние силы были отданы не на сопротивление, а на растворение друг в друге.

Когда появились рыбы, первыми их заметила женщина. Острая боль прожгла лодыжку, что-то проблеснуло возле ее ноги – и скрылось в волнах так же молниеносно, как появилось.  Ее волосы вдруг потяжелели – в спутанных от течения длинных прядях промелькнула стайка крохотных рыбок. Количество ожогов на теле непомерно росло; казалось, они появляются из ниоткуда, вирус моментально поражает нежную кожу. Когда женщина увидела их снова, рыбы были размером с ладонь. Тело ее горело, но теперь не от поцелуев. Горела и тонкая нить, протянутая между миром девочки и искаженным, стремительно увядающим миром, в котором не было места детским снам. Девочка уже не слышала криков женщины; медленно стиралась и картинка перед глазами – реальность уничтожала ее, как солнце разъедает фотопленку. Где-то вдалеке рыбы сомкнулись кольцом в воде и дождем сыпались с неба, разрывая грозовые тучи и осыпая лица влюбленных вздувающимися пузырями ожогов. Где-то вдалеке двое не отпустили рук друг друга и не разомкнули губ...

[mariemagenta]

Все говорят, что я на тебя похожа.

Ты – это каштановые струящиеся волосы до пояса и мягкие тени для глаз того же оттенка. Глубокие зеленые глаза и черная кошка на коленях. Веточки базилика на кухонном столе и густой аромат, заполняющий квартиру и с каждым вдохом проникающий все глубже в легкие, обволакивая ткани без малейшей возможности увернуться - от него мысли наполняются приятной сонной тяжестью, и полумрак кухни плавно раскачивается перед глазами.

Друзья в шутку называют тебя ведьмой.

Я – темнеющие с каждым днем синяки под глазами и осыпавшиеся тени на щеках – те самые мягкие тени, которые я взяла со стеклянной полочки в твоей ванной.  Вечно секущиеся волосы, давно впитавшие в себя ржавый цвет хны. Созвездия прыщиков на лбу и вокруг рта. Голос, который становится все тише, как будто надеясь в скором времени затихнуть и оборвать последнюю связь спутанных тревожных мыслей с окружающим миром. Неправильные даты на полях страниц в толстых тетрад��х, исписанных узким корявым почерком, кренящимся влево, как травинки под сильным ветром, держащиеся из последних сил.

Ты приносишь мне чашку клубничного мороженного, когда июньская жара становится совсем невыносимой, и крошишь туда листья базилика – забуду ли я когда-то этот ни на что не похожий вкус? Напоминаешь, что пора ложиться спать, когда я склоняюсь все ниже к бесконечным конспектам и ручка выпадает из уставших пальцев, а стрелка на часах приближается к двум. Смешиваешь сладко пахнущие травы, чтобы успокоить мою воспаленную кожу. Срезаешь мои секущиеся волосы.

Ты – работа всю ночь напролет, пока первые солнечные лучи не озарят светом картины на стенах маленькой уютной комнатки, и чудесные сны после. Холодный латте без сахара. Стойкий запах масляных красок, нагретых солнцем, и вручную натянутый белый холст, бросающий мне вызов. Вызов, который с каждым разом все страшнее принимать.

Ты пристально разглядываешь детали моего рисунка и качаешь головой. Затемнить вот здесь, добавить цвета там, выровнять тут. Ты смешиваешь красный краплак с каплей изумрудного зеленого. Несколько плавных движений кисти, и на палитре рождается цвет, о котором мои уставшие глаза мечтали с мгновения своего открытия. Малейший намек на одобрение во взгляде заставляет мое сердце взлетать, а руки – судорожно хвататься за кисть. Слой за слоем фигуры на холсте набирают объем, и сколько бы раз я не останавливалась в отчаянии, запах красок выталкивает меня из пагубных мыслей и возвращает к работе – пока последние лучи солнца не спрячутся за горизонтом, и тень от большого розового дома за окном не упадет на картину.

Я так полюбила этот кофе, но сегодня холодно, и льдинки в прозрачном стакане обжигают ладони. Ты говоришь о перспективе, указывая на изменяющие форму эллипсы, от которых я так устала. Я жадно хватаюсь за каждое слово, отчасти потому, что верю в рисование как спасение от непрерывного напряжения, борьбу с которым я все более явно проигрываю вот уже на протяжении нескольких месяцев, отчасти потому, что сегодня я прощаюсь с этим городом и с тобой. Я оставляю здесь свою кожу и еду домой беззащитным спутанным комочком внутренностей, кровоточащих от каждого контакта с чужеродной материей.  Страх поднимается по горлу, я судорожно сглатываю и заставляю его падать обратно. Я убеждаю себя, что это глупый, н��рациональный страх маленькой девочки, и я давно взяла за правило искоренять нерациональное из своей жизни. Но снова и снова я слышу, как от стенок сознания отбивается вопрос: что, если уезжать будет некому? Если под кожей ничего не останется?

Дым твоих сигарет растворяется в синеющем небе. Перед нами последний вагон, проводник все время посматривает в нашу сторону. В сумке на плече тяжелеет старый фотоаппарат, отданный на лето. Он ждет, что в него бережно вставят новенькую пленку и возродят к жизни – того же жду и я, и только тогда можно будет войти в это лето. Я готова к сорокаградусной жаре, обгоревшим плечам и серым пыльным улицам, только бы кто-то сменил мне пленку. Я заглядываю в твои глаза, такие зеленые и сияющие в обрамлении никогда не осыпающихся теней, и понимаю, что здесь ты бессильна.

Может быть, бессильна и я.

Я выталкиваю себя в твои объятия, в последний вагон поезда, в город, в котором провела шестнадцать лет своей жизни. Прохожу через серые улицы, залитые утренним солнцем, и совсем на них не смотрю. И первое, что я делаю, когда приезжаю домой – достаю фотоаппарат и протираю объектив, отснявший тысячи кадров, пробуждая его от затянувшейся спячки. Наполняю водой формочки для льда и достаю кофейник. Ставлю в вазу пучок базилика и позволяю аромату вскружить мне голову.

[mariemagenta]

Па-ра-докс

Я хотела бы быть человеком, который что-то изменит.

Вот ты проходишь мимо, и где-то за спиной раздается смех. Я отворачиваюсь и говорю себе, что не вынесу вида их накрашенных губ, ра��тянутых в белоснежном оскале. Но это полная чушь. На самом деле я отворачиваюсь от себя, такой маленькой и беспомощной. Возможно, если бы я была немного больше, я была бы способна на что-то. Голосом немного громче заставила бы их замолчать. Взглядом немного суровее стерла бы ухмылки с их пластиковых лиц. Ногами немного быстрее догнала бы тебя. Возможно, когда-нибудь я увижу в зеркале чужое лицо и посмеюсь над прежней собой. Но сейчас ты уже свернул за угол, а коридор такой большой.

И я боюсь потеряться.

Мне интересно, любишь ли ты пустые кинозалы. Какой сок ты выбираешь в супермаркете. И что ты делаешь по вечерам.

Я могу смотреть ��ишь украдкой, выглядывая из-за пряди спутанных волос. Отрываясь от мелко исписанных формулами листов, взгляд задерживается на тонких запястьях, взъерошенных волосах на затылке, синеватой жилке на шее. Может быть, если я буду дышать немного тише, я смогу уловить твое дыхание. Заставлю свое сердце приостановиться, чтобы услышать нервное постукивание вдалеке. Его заменяет скрип твоей ручки, с силой давящей на бумагу. Если только я могла бы рассмотреть пометки на полях страниц, запечатлеть в памяти эти случайные обрывки твоих мыслей…

Вот ты сидишь совсем рядом, и я спрашиваю себя, почему слова становятся такими липкими и застряют в горле, а пальцы жадно хватаются за все предметы на пути, переплетаясь между собой и отстукивая сбивчивый мотив.

Я говорю о глупых вещах, но не потому, что нас больше ничего не связывает. Как долго можно продолжать разговор, получая взамен лишь односложные пустые ответы? Я думаю, что могла бы говорить вечно, пока достаточно протянуть руку, чтобы коснуться твоей, но вот голос надламывается, и ты уже смотришь куда-то вдаль, а я замолкаю, так и не успев окрасить свои слова хоть частичкой себя.

И все же было бы здорово, если бы ты посмотрел мне в глаза.

Наверное, мы так и останемся одиночками.

Мы будем маленькими точками, брошенными по разные стороны множества толпы.

Двенадцать пар глаз прикованы к доске. В ушах все еще звенит эхо скрипа мела, но белизна чуть скошенных белых буковок на черном уже успела бросить вызов, непосильный для маленьких умов, собравшихся в промерзлом классе. Слегка насмешливым голосом Учитель продолжает высказанную на доске мысль, но в полусонной тишине его слова и правда можно принять за шутку.

Остановитесь.

Пожалуйста, хватит.

Не нужно больше глупых допущений, я не выдержу ни одного слова.

Мысли проносятся в мозгу с невероятной скоростью, но ледяные ниточки страха постепенно опутывают все тело и сковывают язык. Если он закончит, все это потеряет смысл. Не будет больше этого класса и шести старых исписанных формулами парт. Не будет Учителя, с прищуром наблюдающего за каждым движением наших лиц. Не будет нас, двенадцати фигур в постоянном движении, с наивной гордостью вошедших в это здание меньше двух недель назад; мы будем стерты с лица Вселенной, как легчайший порыв ветра сдувает с дерева высохший листок.

Не будет твоих тонких запястий.

И этой строки на доске.

Вечер тянется слишком долго, и я вздыхаю с облегчением, когда солнце на��онец прячется за горизонтом. Высокие здания за окном обретают поразительную четкость в последних бледных лучах, и, несмотря на близорукость, я разглядываю каждую крошечную деталь, каждый выступ каменных стен и отблеск на стеклянных гигантах. Я люблю этот город по утрам; люблю одну за одной открывающиеся витрины магазинов, вечно опаздывающих и все еще растрепанных ото сна или же неспешно пересекающих сонные улицы с остатками вечернего макияжа на губах людей, прозрачный купол неба, такой высокий, что кружится голова; с той же отчаянной нежностью люблю я его и вечерами. Но я здесь не живу. Нет, я живу в заточении желтых стен, с каждым днем сжимающих мою грудь немного теснее. И только это окно сейчас связывает меня с настоящим миром; миром, в котором есть ты.

Случайный взгляд падает на тетрадь, брошенную на кровать и забытую после занятий. Перед глазами всплывает очередная формула, и я пытаюсь отмахнуться от нее, как от назойливой мошки, но тут же понимаю, что это нечто иное. Посаженная Учителем идея воспламеняется в памяти, и ее отростки мгновенно пронизывают каждый уголок сознания. Сама того не замечая, я улыбаюсь пустой комнате.

Фокус удался.

Па-ра-докс. С моих губ слово слетает едва слышным шепотом, но в голове каждый слог – удар железным молотом по наковальне. Я вижу дома за окнами, но вижу и сквозь них - каменные стены тают, и цвет растекается, как дешевые акварельные краски. Я ожидаю увидеть черноту, но вместо этого встряхиваю головой и протираю глаза. Думаю, что мне нужно присесть. Может быть, стоит немного подремать. Да, именно это мне и нужно.

Было бы неплохо сначала выпить стакан воды. Руки немного дрожат, и половина проливается на открытые тетради, заливая исписанные страницы и превращая строки в неразборчивые кляксы, но сейчас это не имеет значения. Возможно, не будет иметь значения никогда. На мгновение, когда прохладное стекло соприкасается с моим горячим ртом, я не чувствую ничего, вскоре чувство жажды проходит, и я опускаюсь на кровать.

Я думаю о том, что так и не узнаю, как ты проводишь вечера.

Мистер Рассел, как Вы спали по ночам?                                                                                    

[mariemagenta]

Страшно сомкнуть глаза. Каждая ночь - борьба за чистоту собственного сознания. Твой образ застрял меж борознами мозга, прилип к внутренней стороне тяжелых век. Мне снится море, горьковато соленое и совсем не бесконечное. Снится замок, где каждый камушек - память тысячи веков, и с неба падает холодный пепел, путается в волосах, пачкает щеки и обветренные губы. Снится театр, и пылинка на рукаве старого шелкового платья актрисы сияет много ярче твоих глаз. Но тысячная доля секунды - и краем глаза я улавливаю лицо в дальнем ряду. Твое лицо. Это повторяется снова и снова. Я погружаюсь в лабиринты сновидений, но каждый раз ты не даешь мне выбраться, преграждаешь собой единственно верный путь - узенькую тропу, такую незаметную и ненадежную, будто желающую раствориться в мягкой, поддатливой почве. Один поворот головы, взгляд, прикосновение - и я рассыпаюсь на мириады невесомых частиц, стремительно теряющих связь друг с другом в расширяющемся пространстве. Но и это не может длиться долго, и я всегда просыпаюсь одна в своей постели. С мокрыми ресницами и страхом, обволакивающим легкие и перекрывающим дыхание. Я хочу знать, почему ты продолжаешь приходить во сне. Почему не можешь оставить иеня в покое. Удовлетворение неудовлетворенных потребностей - случайно выхваченная строчка из сонника обрушивается на меня, не оставляя малейшего шанса на обман, неверное толкование очевидного. И все же я ищу ответов. Надеюсь, что во сне тебе не плевать. Надеюсь заведомо бесполезно. Чтобы научиться контролировать свои сны, нужно научиться отличать сон от реальности. Можно смотреть на свои руки. Так говорит Кастанеда, и я хватаюсь зату идею, как утопающий - за извивающуюся полосу, которая может оказаться веревкой, брошенной для его спасения. Или скользким побегом водоросли, обвившемся вокруг его шеи. В течении дня мой взгляд то и дело возвращяется к рукам. Я выучила каждый изгиб линий на ладонях, каждую выступающую косточку, каждую синеватую вену, проглядывающую из-под бледной кожи. Я смотрю на свои руки и смотрю сквозь них. Разве могут эти два кусочка плоти служить доказательством реальности? Знаю ли я человека, которому они пренадлежат? Но я продолжаю смотреть и верить, что в следующую ночь смогу с тобой заговорить. Я зна��, что достаточно одного слова. Если ты захочешь выслушать. Но еще не время. И я закрываю глаза.

[mariemagenta]

Автобус резко останавливается, я бросаю скупые слова прощания куда-то в сторону и бегу ему навстречу, не оглядываясь. Дыхание перехватывает; кое-как протискиваюсь в двери и забиваюсь в дальний угол салона. Прислоняюсь к окну, вытираю пальцами влагу и вглядываюсь в сгущающиеся сумерки чтобы в последний раз проводить взглядом свою спутницу, но ее лицо теряется в толпе, и машина так же стремительно срывается с места. Приходится балансировать на одной ноге чтобы не упасть. Грузный мужчина слева хватается за поручень - тыльной стороной ладони чувствую огрубевшую кожу пальцев. Убираю руку и прижимаюсь к стене еще плотнее в надежде раствориться в колючем дыхании и приглушенных голосах.

Мысли напоминают вязкий сироп в пыльной банке, забытой на нижней полке в подвале. Я не могу согреться. Страшно поднять глаза и встретиться взглядом с холодной враждебностью, безразличию ко всему сущему. Автобус бросает из стороны в сторону, холодные костяшки пальцев белеют. Сухой надрывной кашель наполняет салон, проникает в каждую трещинку, сливается с утомленными живыми тканями.

Остановка. Весь мир состоит из неловких движений рук и острых локтей в заплатах, мелькающих в сантиметре от моего лица полей черных шляп. Ощущения как будто притупляются, запахи немытых тел и дешевых парфюмов сливаются в одно невнятное дуновение, как вся цветовая палитра в смешении дает белизну. Закрываю глаза и почему-то начинаю отсчет от ста, но тут же бросаю эту глупую затею. Нечто вдалеке привлекает мое внимание, но я не сразу осознаю это и даже избегаю случайно брошенного взгляда в ту сторону. Через несколько секунд не выдерживаю и хватаюсь за яркое пятно – яркое не вызывающим цветом, но какой-то особенной прелестью, как единственно жаркий участок на тепловой карте в синих тонах. В проходе между стульями стоят женщина ле�� пятидесяти и мужчина с изрядной сединой в коротком ежике волос. Ее спина, прислоненная к стене, его руки – одна над ее головой, другая на талии, ее аккуратное каре с прямой челкой. Открытое лицо, развернутое в пол-оборота, узоры тоненьких морщинок около глаз и вокруг рта. Льняные волосы, в причудливой игре света  окрашенные в бархатные оттенки синего и красного приглушенным освещением потускневших от времени ламп. Новые детали проскальзывают с молниеносной скоростью, стремясь привести меня к главному. Ее глаза. Огромные чистые глаза молоденькой девчушки, только готовящейся познать жизнь. Но разве не печаль таится в их опущенных уголках? Эти глаза – тайна, сокрытая на дне маленького сундучка с давно потерянным ключом. Ее взгляд прикован к его лицу, к едва шевелящимся узким губам. Я пытаюсь прислушаться к его словам, уловить тончайшие нотки его голоса, но они растворяются в таких чужих голосах и стуке колес. Но тут же я удивляюсь собственной глупости и едва сдерживаюсь чтобы не засмеяться. Разве могла бы я услышать в его словах то, что слышит она? Могло бы его лицо вот так захватить меня, встретить это выражение в глазах и вызвать улыбку? Улыбка эта не сходит с ее лица все то время, что я за ними наблюдаю, и в этой улыбке я вижу все-все-все. И если в этом мире еще можно встретить такую улыбку, если двое людей могут быть настолько едиными против всего мира и при этом отражать сущность каждой частички живой материи, когда либо существовавшей на этой Земле, если хоть одно человеческое существо способно вот так смотреть на другого человека, то почему...

Но вот колеса резко тормозят, и паутинка мысли обрывается, в один миг пресекая все мои попытки за нее ухватиться. Двери открываются снова, ледяной воздух едва прикасается к щеке, и тут же вваливается толпа людей, в раскатах такого отчужденного смеха сотни голосов сливаются в оглушительную нестройную мелодию – так играет на трубе ребенок, убежденный в своем таланте, выжимая из неокрепших легких последние капли воздуха в надежде произвести впечатление на родителей; тысячи рук проталкивают меня вперед. Я теряю пару из поля зрения и чувствую, как внутри что-то обрывается, разрушается магия бурлящей жизни. Прямо над моим ухом и при этом откуда-то издалека слышу низкий голос:

- Садитесь.

Интуитивно чувствую, что обращаются ко мне. И правда, вижу щетинистое лицо мужчины, склонившегося надо мной в ожидании. Проскальзываю на свободное место, тихие слова благодарности растворяются где-то на полпути. От мужчины несет перегаром, он подозрительно смотрит на парня на соседнем месте, слушающего музыку. Обращается к нему раз, два, тон становится все более раздраженным. Грубым движением руки он вырывает наушник, и парень удивленно поворачивает голову.

- Уступи место женщине.

Вырванный из своего мирка, парень невнятно что-то бормочет и отворачивается. По салону проходит смешок. Мужчина разражается гневной тирадой, но в его словах нет угрозы, только упрек и едва заметное удивление. Темноволосая женщина с красной помадой неловко убеждает его, что не стоит беспокоится, но тот только рассеяно смотрит на нее, как-будто и не она стала причиной этого всего.

- Не понимаю я современное поколение. Да разве же так трудно уступить женщине? Уткнулся в свою игрушку и не думает ни о ком, - его язык заплетается от выпитого, но речь еще можно разобрать. – Не понимаю...

Кто-то просит его угомониться, и мужчина наконец замолкает и уходит дальше. Мой взгляд снова падает на пожилую пару, на их неприкосновенное спокойствие. На дне сумке лежит старенький пленочный Зенит, и моя рука опережает мысль. Поспешно вытираю рукавом объектив. Я уже вижу будущий снимок, представляю, как держу в руках идеальный момент жизни, тот самый взгляд, неуловимо запечатленный между зернами пленки. Чувствую легкую зыбь улыбки на своих губах. Щелчок. Вот и все. Идеальный момент. Снято.

Они выходят на следующей остановке, и место у стены выглядит таким опустошенным, но теперь я спокойна. Дорога домой бесконечно далека, и мягкие кошачьи лапки сна крадутся по моей груди. Но из сладкой дремы меня вырывает знакомый голос.

- Не понимаю...

Все еще не может успокоиться. Мне даже немного его жаль. Но я случайно смотрю в окно и в уже почти полной темноте различаю свою остановку. Поднимаю сумку и слышу грохот на дне – почему-то такой неприятный звук, так обглоданные кости стучат друг о дружку в мешке. Машинально опускаю руку вовнутрь. Достаю фотоаппарат. Объектив закрыт. И снова сдерживаю этот навязчивый смех. Разве бы я решилась? Можно открыть крышку, но разве я не знаю, что там увижу? Разве не знаю, что пленка пуста?

И когда я давясь смехом выхожу навстречу морозному февральскому вечеру, в голове все еще звучит это наивное:

- Не понимаю...

[mariemagenta]

Из всех вещей, которые когда-либо застывали на дрожащих губах. Из всех вещей, которые проносились в голове и не находили отклика в сердце. Из всех вещей, которые преломлялись в лучах призрачного непонимания, поспешно сворачивались в жалкий комок и терялись в неловком смешке. Из всех вещей я хочу сказать только одно: я влюблена. Я влюблена, и это константа.