ky-sad

[ky-sad]

Озеро Сайран

Утром тридцатого мая, во мне что-то окончательно погибло. Распус��ился последний цветок зла. Я возвращался по Толе би домой, у моста над крошечным озером Сайран нашел аккуратно сложенную одежду. Ещё не рассвело, и в утреннем сумраке смуглая мужская спина медленно плыла к центру озера. Человек плыл спокойно, он бесшумно разрезал своим телом мутную зеленоватую воду и я будто бы начал проваливаться в бездну. Странно, что давние, уже совсем забытые образы таятся там, где их не ожидаешь встретить. Эта неожиданная утренняя картина погрузила меня в далекое детство в тот самый день.

Я всё ещё помню, как холодная, твёрдая постель, словно бы нависла над пропастью, а я лежал в ней и оплакивал крохотную смерть внутри себя и слушал тихое шептание взрослых на кухне. Шепот матери и тёти Райхан успокоили меня и я провалился в сладкую полудрему, и на месте крохотной смерти, внутри меня зародилась такая же крохотная жизнь. Казалось, что эти побеги жизни заполнят пустоту внутри меня, а они предательский распустились цветком ядовитого алого мака. В ту ночь, когда взрослые уснули, я тайком выбрался во двор, перелез забор и медленно зашагал в небольшую рощу около дома. Я был девятилетним мальчишкой, в груди от страха колокольчиком звенел цветок зла, а я всё глубже забирался в рощу и не разрешал себе оглядываться. Пройдя сквозь рощу, я вышел на пустырь, вдали темнела небольшая железнодорожная станция. Я подолгу смотрел на эту пустую станцию с таким ужасом и тоской. Казалось, что в темноте, вот-вот загорится красный уголек сигареты, я был готов в любую секунду побежать на этот красный свет и повиснут на щее отца как прежде. Я до слез скучал по отцу. Всё лето я ходил через рощу на станцию и смотрел как составы проносятся на полной скорости на этой никому ненужной станции. В метавшихся окнах, я пытался разглядеть его, а вагоны только и грохотали, оставляя меня одного.

Смуглая мужская спина почти доплыла до середины крохотного озера Сайран. В момент мужчина остановился, распластавшись на животе, он застыл на поверхности озера.

Кажется, в этот момент, во мне распустился последний цветок ядовитого алого мака. Я стоял на мосту, внутри меня алел сад дикого мака. Это были все те цветы, которые я так и не принес ему, вся моя боль, которая так и не вышла, все те мои слезы, которые я так долго хранил в себе. Мне было уже тридцать, я и не заметил как превратился в девятилетнего мальчишку, как и не заметил, что по моим щекам катились слезы. Я стоял, утирал слезы над аккуратно сложенной одеждой и заметил спичечный коробок с пачкой дешевых сигарет. Я взял коробку, поднес к уху и встряхнул. Послышался глухой стук, словно бы он был набит до отказа. Только я раскрыл спичечную коробку, она выскользнула у меня из рук и начала падать в озеро Сайран, а из спичечной коробки вылетела целая свора божих коровок, а потом слёзы хлынули и я не мог с этим ничего поделать. Я стоял над мостом и рыдал. Казалось, перед моими глазами снова проносятся составы поездов, а я смотрю в окна пытаясь разглядеть его лица, а он повернут лицом в озеро Сайран.

[ky-sad]

Лень ленивца и душевная глубина панды

Каждый вечер очень душевная панда, которую все про��вали мать Оэлун, заходила в гости к ленивцу Жебе расчесть его запутавшиеся космы и заплетала их по-новому. Ленивец Жебе не мог спать со спутанными космами. Панда Оэлун была настолько сердечна, что согласилась приходить к нему каждый вечер и костяным гребнем расчесывала его волосы и заплетала их обратно. К тому же Оэлун была очень старой пандой и знала разные старинные узоры плетения. Никто из ныне живущих животных не знал, откуда пришла эта одинокая панда в эти степи и сколько ей лет. Казалось, она как древний истукан существовала в степях внутренней Монголии с возникновения времен.

Оэлун, достав свой большой костяной гребень, забралась на дерево, где жил очень ленивый ленивец Жебе и принялась расчёсывать его волосы.

Хотя ленивец Жебе был очень ленив, но он слыл великим мудрецом и философом. Наверное, поэтому в столь юном возрасте у ленивца было много седых волос на голове. Жебе, задумавшись, нахмурил лоб и смотрел на звездное небо и придавался своим глубоким мыслям. Душевная панда Оэлун молча расплетала его космы. Она не говорила ленивцу Жебе, что по тому, сколько волос осталось на гребне, можно было судить сколько лишних мыслей за день было надумано Жебе. Доставая из костяного гребня седые волоски, она тихо поговаривала «это не волос стало меньше у ленивца Жебе, это дурь его вылезла».

- Оэлун, - протянул Жебе.

Она что-то хмыкнула и продолжала расчесывать его.

- Оэлун… - Слушаю тебя, золотце. - Ведь одной красоты так презрительно мало. - Конечно золотце моё.

И тут затянул свою мысль Жебе. Оэлун его не слушала, она плела его косы и тихо напевала. И с каждой заплетенной прядью приговаривала и наставляла Жебе. Через заплетенные косы она проводила древний обряд, который гласил: «Какой судьбы желаешь человеку – вот так и плети. Помни – не косу плетешь, а дитя растишь. Живости мало, дай вихрям да космам погулять немного. А усмирить надобно, так потуже затяни». Увлеченный своими мыслями, Жебе почти не разбирал, о чем она поет, - да и столь древнего языка он не знал. Под её песни Жебе обычно засыпал. Оэлун убаюкивала его, гладила по голове и укладывала спать.

[ky-sad]

Мать луна

Это была та пора человечества, когда стояли тёмные ночи, не освещенные ни светлом луны, ни мерцанием звезд. Огонь родился от солнца, и он был спущен людям на землю вещим вороном. Непрерывно дрожащее пламя в клюве посланника Неба мигом заворожило людей своим бесконечным танцем, успокоило; изливавшийся свет из черного клюва отогнал тьму ночную и согрел людей своим теплом.

Старик Омар сидел у костра с глиняным чайником и что-то шептал над ним, тем временем, его молодой спутник готовил на костре давеча подстреленного барсука.

Эти двое не были родственны ни по крови, ни закалены старой дружбой. Старик Омар встретил Дархана в пути, и в этот же момент тяжкая судьба завязалась на их шее крепким узлом. В пути у Дархана лопнула подпруга: седло всё время сбивалось на бок, сбавляя его ход.

- Сынок, вижу тебе помощь нужна.

Обернувшись, Дархан заметил всадника. Встретивший его в беде старик Омар, порывшись в сумке, нашел новенькую подпругу. Оба путника держали путь в кочевье Айтболата.

- Спасибо за помощь, старец. Скажи мне, куда ты держишь путь, как доберусь в родные земли, отплачу добром добру. - Мой путь лежит в кочевье батыра Айтболата. - Какое же это удачное совпадение, - радостно заговорил Дархан. - Небо мне сегодня определенно благоволит, я тоже держу путь в эти земли. - Если не секрет, какое срочное дело тебя гонит в кочевье батыра Айтболата, что лопнула подпруга коня? - К жене спешу, - ответил Дархан, подтягивая новую подпругу на коне. - Я слыхал, что дочь Айтболата девушка невиданной красоты - голубоглазая, с родимым пятном на лбу.

С нескрываемой гордостью Дархан затянул.

- Эх, красавица моя Айша, молва о тебе идет быстрее тебя самой. - Так это твоя жена? - Она самая.

Омар достал из дорожной сумки небольшой мешок травы, положил её в чайник, залил воды и подвесил её над костром. После разлил воду из чайника вокруг костра и проделал так три раза.

- Зачем это ты воду зазря разливаешь? - Духов успокоить. Прошу у них разрешения на ночевку. - Разве под Небом, что даровал нам Тенгри, не любое место наш дом?

Старик, ничего не ответив, разлил из глиняного чайника отвар в деревянные посудины и начал тихонько прихлёбывать. Тоже самое сделал и Дархан. В ожидании ужина уставшие с дороги путники затянули разговор.

- Ещё день езды, и я буду дома. - Хочу спросить, раз голубоглазая Айша твоя жена. - Спрашивай, времени у нас полно, барсук не скоро будет готов. - Разные в степи гуляют слухи о твоей красавице Айше. Говорят, что это дитя самого Тенгри и её жены Умай, что дитя спустилась с неба утешить доблестного батыра Айтболата и её жену Гулханым. Иные поговаривают, что жена Айтболата спуталась с проклятым Ерликом, ибо не может от человека родится такой красоты ребенок. - Вроде бы прожил не мало лет, вон сколько седины на голове, а веришь всякой чепухе. Только глупцы верят слухам. - Не спросишь, не узнаешь, - лукаво улыбнулся старик и продолжил прихлёбывать отвар из трав.

Оба путника замолчали. Старик Омар глядел на огонь, дрова хрустели в костре, где-то вблизи кони щипали траву, ночь громыхала тишиной, а Дархан смотрел в безлунное, в беззвездное небо и всё вздыхал об Айше.

Айтболат и Гулханым долго просили Небо подарить им дитя, позволить им познать родительское счастье, но Небо было глухо к их мольбам. Бездетный батыр Айтболат, сгораемый завистью к другим отцам, всё яростнее метался по военным походам, прославляя род Тлеуов, отчего он ожесточился и потемнел в лице. В мирное время Айтболат неделями охотился в степи и с большой неохотой возвращался в бездетный дом, где не хныкал и не лепетал ребенок, где жена не сияла от счастья и не была погружена в быт дома, где не разносился запах топленого молока и детского духа. Часто он в степи проклинал Небо за эту кару. Каждую ночь у опустевшего очага Гулханым молила Великое Небо и прародительницу Умай-ана подарить им ребенка, и, когда в очередной раз Айтболат скитался в степи, занимая себя охотой, сжалившись над их горем, Небо пустило слезу. Сверкающая капля попала в юрту через ночник и коснулась живота Гулханым.

Роды были тяжелыми: Айтболат томился у юрты, как только послышался плачь, он вбежал в юрту и за��тыл как и все другие в молчаливом удивлении. Ребенок притих и начал разглядывать всех своими большими голубыми глазами. На лбу у новорожденной было крохотное родимое пятно.

- Само Небо коснулось лба моей дочери и благословило её, - радостно прокричал Айтболат и, не зная себя от счастья, забегал по всему кочевью, воздевая руки к Небу. Соплеменники собрались у юрты Айтболата, чтобы вместе разделить его счастье. Взяв в руки голубоглазую дочь с отметкой на лбу, он вышел к людям. Народ притих и завороженно глядел на это дитя Неба. Айтболат вынес войлочный сверток из юрты, привязал нить к руке дочери, чтобы злые духи не унесли её, и громогласно заговорил:

- Самое главное, что видит человек в своей жизни — это Небо. Оно больше всех. Оно самое первое, что есть, было и будет. Братья мои, у меня родилась дочь, и я благодарен Тенгри за этот дар. Пусть первым, что увидит моя дочь, будет Небо. Ведь оно впереди и сзади, и над головой, куда ни посмотри - кругом Вечное Синее Небо. А после Вечного Синего Неба пусть она увидит свой народ, как и Тенгри, вы всегда будете рядом.

Пока Омар пил свою травяную настойку, а молодой Дархан мечтательно глядел в тёмное небо, ожидая мяса барсука, на другом конце бескрайней степи кровные враги Тлеуов, что испокон веков сражались с ними за выпасы и за зимовья, небольшим стремительным отрядом неслись в кочевье Айтболата.

Вражда между племенами Тлеу и Ысык началась так давно, что и старейшины племен уже точно не помнили, с чего всё началось. Каждый из Тлеуов и Ысыков жили с пониманием, что их род это единое существо, один организм, отдельный человек – часть этого организма. У каждого рода одно имя, один предок, один боевой клич, одна честь. Унижение одного человека – унижение для всего рода. Весь род отвечает за унижение или проступок сородича. Мужчина рождается и умирает как член своего рода.

И в этот ночной набег в кочевье батыра Айтболата храброго батыра Касыма вёл кодекс чести степи. Однажды униженные и побитые, они несли на остриях стрел и копий возмездие. Небольшой отряд из сорока джигитов налетел на мирно спящее кочевье. Они не крали скот, не забирали женщин или же драгоценности. Они просто влетали в юрты и убивали спящих людей, не разбирая кто есть кто. Аул залился криком и плачем. Пока джигиты Тлеуов хватались за мечи, садились на коней, степь залилась кровью. Налетевший отряд ��асыма был обманным маневром. Поняв что врагов не так много, воодушевленные войны Тлеуов в рассыпную помчались их гнать, войны Касыма поскакали за реку в сторону небольшой рощи, где их поджидала основная ударная сила, которая, распределившись по флангам, готова была взять гонителей в кольцо и с легкостью разбить разрозненных воинов Тлеуов.

В этой кровавой суматохе один из воинов Касыма, ослушавшись приказ, ворвался в большую белую юрту и начал набивать сумки всякой домашней утварью: он хватал пушнину и заметил голубоглазую женщину, сжимавшую в руке ревущего ребенка. Узнав знаменитую красавицу Айшу, ударом ноги оттолкнув её, он схватил дитя. Айша только хотела наброситься на него, как он бросил кулаком ей в лицо и ехидно прошипел:

- Вот Касым удивится, увидев щенка голубоглазой.

Айша цеплялась за него, хватала его за ноги, воин, оттолкнув её ударом ноги в лицо, развернул коня и выскочил из юрты.

Гонители Тлеуы почти настигли воинов Касыма у реки, перемахнув её, они угодили в ловушку. Уже давно немолодой батыр Айтболат со своими войнами оказались в кольце, они яростно бились, пытаясь пробиться через фланги, но войны Касыма их всё время обходили, перекрывали путь. Развернулась настоящая бойня, а, тем временем, Айша, взлетев на коня, поскакала к реке, полы её платья развевались, и ноги, обнажившиеся до бедер, рассекали тьму. Сердце матери обливалось кровью и, казалось, что нет темнее ночи, чем эта, и нет на свете несчастнее человека, чем Айша.

Айша стояла у рощи и наткнулась на пустое поле, облитое кровью, усыпанное стрелами и павшими войнами. Она долго плутала во тьме, пытаясь отыскать сына. Ей всё время казалось, что где-то плачет ребенок, она переворачивала бездыханные тела и находила лишь пустоту. Отчаявшись, она горестно заплакала. Упав на колени, Айша впилась ногтями в лицо и начала выть от боли.

- Небо, отец мой, что подарил мне синие глаза при рождении! Я жила, как и все твои дети, храня огонь в очаге, ступая по земле твоей, почитая духов и предков. За что ты сделал ночи такими тёмными и опасными? Будь хоть чуточку света, я бы смогла среди павших разглядеть сына своего. Будь ночи чуть светлее, наши мужи заметили бы их. Где же ты, мой возлюбленный Дархан? Как мне теперь быть?

Долга Айша лила слёзы и бесцельно бродила среди мертвецов до самого утра. На только освещенной земле первыми лучами с��лнца, она заметила мужчину с войлочным свертком. Мужчина, пробитый копьем в грудь, лежал на земле и сжимал ребенка. Упав возле ребенка, Айша застыла и прокляла ночь за тьму и Небо за жестокость.

Она сжимала маленькое тельце ребенка и хоронила в себе те будущие дни, где их сын слушал бы отца, с таким же благоговением смотря на Великое Небо, где бы он разглядывал степь, низкий горизонт, смотрел бы, не отрываясь, потрясенный, околдованный, и видел бы чудо — там она, простая, обычная их земля, с травой, холмами, норами сусликов, с бычьими рогами в ковыле, может быть, даже с людьми, которые живут там, на этом горизонте, превращаясь в великого бога, в Вечное Синее Небо. И когда они - он и отец - доберутся туда и встанут в эту голубую дымку, с которой начинается Бог, они тоже станут Им.

У Айшы закружилась голова, казалось бы, в этот момент само небо подхватило её. Когда она думала о сыне, её голова становилась как надутый бурдюк. Глаза матери, что видели смерть собственного дитя, загорелись ярче чем тысячи солнц. Голубоглазая Айша испустила дух. На том месте загорелся белый комок света и взметнулся в небо. Вечно Синее Небо вернуло её к себе, сделав самой красивой на небе. Она превратилась в луну, чтобы освещать во тьме дорогу путникам, хранить их и оберегать.

Источник иллюстрации

[ky-sad]

Воронья клетка

- А куда мы свернули, дядя Оразхан? - Не хочу в ночи ездить по этой глуши, отсюда срежем в Жулдыз к моему другу Исмагулу, там переночуем, а утром уже выедем в город.

Оразхан и Айдын съехали с трассы на проселочную дорогу. Ме��тами черневший стоптанный подмерзший снег потянул их в темнеющую ночь.

- Ты теперь крепче держись, трясти будет до самой деревни. - А сколько та�� ехать, дядя Оразхан? - Ну, примерно километров пятьдесят, если не больше. - А что там за деревня? - Там райцентр Жулдыз. - Райцентр? - Районный центр, дубина. - Ааа…, - безразлично протянул молодой Айдын и замолк. - Наш с тобой Коктерек умирает, как и другие деревни. Сейчас молодежь из деревень перебирается в Жулдыз, а молодежь из Жулдыза в Уральск уезжает. А тебе зачем в город? Тоже бежишь с тонущего корабля? - Что вы, дядя Оразхан, к брату еду. Разве вы не слышали? У него там небольшой бизнес, типографные станки что ли или полиграфия, честно говоря, я ещё не разобрался со всем этим. Родители отправили помочь ему. Сейчас ведь кризис - лишние пару рук не помешают. - Это верно, - сказал Оразхан и задымил сигаретой. - Твой брат Арман молодец, котелок у него варит.

Сухое лицо Оразхана стало серьезным, глаза щурились и сосредоточились на дороге. Айдын достал из дорожной сумки завернутые матерью бутерброды, протянул пару дяде Оразхану и лениво наблюдал за голой подтаявшей степью. То здесь, то там, как рваные раны, сквозь белый снег виднелась чёрная земля. Скучный пейзаж тянулся до самого горизонта. Грязная пелена снега наводила тоску. Время от времени они обгоняли запряженных коней, одиноких гонцов - все они бежали от наступающей тьмы.

Ближе к десяти они приехали в Жулдыз. Сидели за столом у старого друга Оразхана по имени Исмагул. В гостиной подрагивала вольфрамовая нить, высвечивая небогатое убранство жилища. Голые белые стены, в углу стоял небольшой очаг, скромная кухонная утварь. Поужинав лапшичным супом, разговорившись, Исмагул отправил жену за водкой к соседу. Поставив водку на стол, Асель быстренько расстелила постель детям и собралась укладывать их спать.

- Айдын, наверное, ты устал с дороги, я тебе постелила, ложись вместе с Ермеком и Асылбеком. - Ты, жена, иди спать, а парня оставь в покое, взрослый уже, пусть послушает взрослые разговоры, - заговорил Исмагул, разливая в стаканы водку.

Жена Исмагула молча ушла укладывать детей в соседнюю комнату.

Накаленная вольфрамовая нить в момент перегорела, небольшая гостиная погрузилась в сумрак.

- Эх, твою мать, - в пол голоса проругался Исмагул и направился в сторону очага. В погасший очаг Исмагул подбросил пару бревен и начал разводить огонь. Одинокий язычок пламени сл��бо выскальзывал из прогоревших углей: то пропадал, а после разгорелся, и дом начал медленно наполняться запахом костра. Где-то в дали повизгивали собаки, из соседней комнаты доносились сладкие голоса детей и жены Исмагула, она что-то напевала, убаюкивала их, звуки слышались в гостиной приглушённо, словно издалека. У очага всё ещё на коленях сидел Исмагул. Желтые огни пламени выхватывали из темноты обветренное лицо, тонкий нос, отрешенный взгляд карих глаз. Всё это время никто в гостиной не издал ни единого звука. Наконец, Исмагул перевел взгляд на гостей и неспешно заговорил:

- Вы чего притихли? - растянулась на его лице улыбка. - Ещё минуточку, надо чтобы дрова хорошенько прогорели.

Исмагул вернулся за стол и продолжил разливать водку.

- Айдын, я слышал от твоего дяди Оразхана, что ты в город собрался, раз уж такое большое дело, тебе надобно выпить.

Айдыну протянули наполненный до кроев стакан, не моргнув и глазом, парень опрокинул содержимое в глотку. Лицо юнца сморщилось от горечи, дядя Оразхан подсунул племяннику в рот бараний жир и расхохотался:

- Вот это наш парень, - и похлопал его по спине.

Пили они хорошо, говорили много, закусывали бараньим жиром и хлебом. Смуглые, обветренные лица взрослых после пару стаканов водки погрузились в приятную усталость. На раскрасневшихся лицах чуть выступил пот, растопленный очаг обдавал жаром. Оразхан с Исмагулом сняли с себя рубахи. На их телах ни капли жира - одно сплетение багровых мускулов, голые спины, как и лица, ничего не скрывали, каждая жила, каждый мускул говорил о тяжелом быте деревенской жизни.

- Эх, помню я твою колымагу. Мы ведь на ней ездили забирать Асель? - На ней, - расплылось в довольной улыбке лицо Оразхана. - Сколько лет минуло с тех дней? - Легче звезды сосчитать на небе, - расхохотался Оразхан.

Айдын давно перестал слушать их разговор. Он долго вглядывался в дрожащее пламя. Пить он был не мастер, куда уж этому сосунку тягаться с дядей Оразханом и с Исмагулом. Опьяневший юнец всё следил за пляской танца, а после, громко отодвинув стул, резко встал. На него удивленно уставились Оразхан с Исмагулом. Айдыну показалось, что глаза обожгло пламя очага, вскрикнув от боли, он зажмурил покрасневшие от водки глаза.

- Ты чего это, племянник?

Айдын стоял так, несколько секунд, не говоря ни слова. Дрожащие пальцы и подергивающиеся уголки рта выдавали обуревающий юнца страх. Опьяневшему Айдыну казалось, что пламя в очаге живое, словно бы оно умеет мыслить, чувствовать, говорить. Огонь спокойно подрагивал в очаге. Сорвавшись с места Айдын побежал к очагу, разбросав прогоревшие бревна и угли по полу начал их тушить. За столом сидели ошеломленные Оразхан и Исмагул. Айдын медленно подошел к столу и, упав к ногам дяди, зарыдал.

- Дядя Оразхан, - начал он слёзно уговаривать. - Поедем отсюда, поехали скорее. - Да что стряслось? - Ооо…, - затянул Исмагул. - Да этот малой наклюкался.

На шум пришла сонная Асель.

- Что стряслось? У вас всё в порядке? - Иди, иди спать, Асель, мы тут сами разберемся. Тут мужские дела.

Не понимая, что тут произошло, в дверях застыла жена Исмагула. Она встревоженно вглядывалась в племянника Оразхана. Айдын, всё не переставая, просил дядю уехать. Молодое раскрасневшееся лицо было залито слезами; вцепившись в ногу дяди, Айдын что-то бормотал про огонь, схватив рубаху дяди, начал наспех одевать его.

Они уселись в машину. На них недоумевающе глядели супруги. Галдели собаки.

- Да куда вы это, на ночь глядя? Малой перепил, в постель его надо.

Оразхан всё отмахивался рукой, будто бы всё это пустяк и извиняюще глядел на Исмагула с женой.

- Племянник не в духе. Ладно, спасибо за теплый прием.

Оразхан воровато потянулся к ключам, завел машину и скорее хотел увезти племянника, который ударился в истерику. Проехав пару километров, успокоившись, Оразхан заговорил:

- Да чтоб, твою мать, что с тобой стряслось? - Это всё огонь. - Какой ещё, к чёрту, огонь? О чем это ты?

Айдын замолк. В только наступающем утреннем небе вдали темнела большая чёрная туча.

- Дядя Оразхан, глядите, что это?

Оразхан прищурившись начал глядеть.

- Может горит что-то? - неуверенно заговорил Оразхан.

Оба долго вглядывались в разрастающуюся темень в небе. Она стремительно надвигалась на них и становилась всё больше. Испуганные горе-путники заглушили мотор и вышли из машины.

- Слышишь? Кажется, это птицы? - Вороны? - задрожал голос племянника. - Может вороны. Ладно, пойдем в машину.

Машина медленно продвигалась по проселочной дороге в сторону города. Темнеющее облако и в самом деле оказалось огромной стаей ворон. Переливающиеся гаркающие тёмные крылья кружились в небо, заворачивая и вихрясь в жутком танце.

- Может, свернем и к дяде Исмагулу? - Ты что мне голову морочишь, племянник? То огонь, то повернем назад.

Они почти совсем приблизились к этой небесной темноте. Айдын испуганно глядел вверх и наблюдал за странной процессией. В какой-то момент в темнящем вороньем небе он заметил стремительно растущую точку, а через мгновение в лобовое стекло упал мертвый ворон. От звука битого стекла и неожиданного падения у молодого Айдына перехватило дыхание. А после, словно дождевые капли с неба, начали падать тысячи мертвых чёрных птиц. В тот момент ему казалось, что само Небо гневается на него, это судьба, вороны - вестники смерти. Айдын закрыл глаза и только слышал как с грохотом падали мертвые пернатые тела.

Когда Айдын открыл глаза, он не нашел ни дядю Оразхана, ни мертвых птиц. Дверь кабинки машины была открыта. Испуганный юнец вышел из машины и его глаза заметались по пустынной заснеженной степи. Кругом громыхала пустота; не решаясь выкрикнуть имя дяди, его голос нервно срывался на плачь.

Айдын завел машину, включил печь и до полного восхода солнца так и стоял посреди степи. Когда солнце поднялось над горизонтом, Айдын завел машину, развернул её и поехал в сторону райцентра Жулдыз.

- Племянник, - донесся голос дяди Оразхана.

В зеркале заднего вида Айдын заметил своего дядю. От такой неожиданности, он зажал педаль газа и только обернулся, как из рта Оразхана выпорхнули сотни черных слизких птиц заполняя салон машины карканьем и темнотой. Всё это длилось каких-то несколько секунд, а после забытие. Карканье начали стихать, едва пробиваясь сквозь толстую пелену сознания Айдына. Открыв глаза, он обнаружил себя возле давно потухшего очага. Никаких разбросанных бревен и углей. Почти рассвело, на улице лаяли голодные собаки, на ветвях сидели вороны и неперставая каркали, уткнувшись мордами в стол, сморенные водкой спали дядя Оразхан и Исмагул.

Источник иллюстрации

[ky-sad]

Яблоки Жанузака

Старик Жанузак спешил, ступая в грязный талый снег. Одной рукой он закрывал распахивающееся пальто, в другой крепко сжимал небольшую сумку. В сумке шуршали маленькие, бледно-ро��овые яблоки, аккуратно завернутые в газету. Яблоки только-только созрели, с утра торопливо собравшись, на остановке стоял запыханный Старик Жанузак и ждал автобуса.

Все летние каникулы Абзал провел на заднем дворе, ухаживая вместе с дедом за яблонями.

- Когда они расцветут? - Спрашивал Абзал, поливая яблоню. - Осенью. - Сколько ещё до осени? - Ещё месяца два. - Эх, так долго, - вздыхал Абзал и тащил шланг к следующей яблоне. - Ты чего вздыхаешь? - Два месяца, это ведь почти вся жизнь.

Рассмеявшись, дед взъерошил светлые волосы Абзала и заговорил:

- А ты не думай, когда осень наступит. Просто поливай яблони каждый день, лови кузнечиков, выходи гулять, купайся в речке, а потом не успеешь оглянуться - а кругом осень. - Поливать деревья так скучно. - А ты понемногу поливай. Полил ту, что в углу, самую маленькую, передохнул чуток, похвали себя, скажи: «Какой я молодец», а потом хватай шланг и к следующей. Вот так понемногу каждый день, совсем не утруждая себя, ты закончишь такое большое дело. А потом ты и сам не заметишь, как наступит осень, и мы будем с тобой есть эти яблоки.

В конце августа Абзал уехал в город, так и не распробовав яблоки. Перед самым отъездом он сорвал пару твердых кислых яблок и, сморщив лицо, выплюнул их. Яблоки так и не успели созреть. Дед сильно переживал, что не смог сдержать слово. Абзал обиженно запрыгнул в машину и она унесла обманутого внука в большой город.

Конец октября; пару плаксивых облаков, кучно собравшись над домиком старика Жанузака, зарядили долгим нудным дождем. К вечеру дождь перешел в снег. Днем старик сидел у окна и, скучающий, смотрел, как задний двор мокнул под холодным октябрьским дождем. «Паршивые яблони», - приговаривал старик и всё вздыхал. Почему-то эти яблоки были очень важны для него, а важнее всего было, чтобы Абзал мог распробовать их. Жанузак ведь обещал ему, он не хотел оставаться в сердце ребенка очередным взрослым лгуном. В конце концов, он горячо любил этого кудрявого сорванца. Любил намного сильнее, чем самых близких друзей, в чьи рты смерть давно набила землю, любил горячее, чем ту, с которой разделил пол века, и даже больше, чем собственных детей. Сейчас вернуть любовь внука было важнее всего на свете. Люди стыдятся показывать свою любовь, быть человечными и лить слезы, но старик Жанузак не был таким, он всегда старался ��дарить всех своей любовью, и этот обиженный внук, и эти паршивые яблоки стали какой-то прорехой в его любви.

К утру под весом выпавшего снега упали яблоки. Каждый день старик Жанузак первым делом шел на задний двор, и эти утренние сорвавшиеся яблоки, которые лежали в холодной заснеженной земле, заставили биться его сердце чаще. Не помня себя от счастья, он обошел каждое дерево и распихал эти яблоки в карманы и засобирался в город прямиком к внуку.

- Ты откуда такой весь вымазанный? - Уставилась на него в больших толстых очках старуха Гулдари, продолжая готовить завтрак.

В дверях кухни стоял запачканный землей старик Жанузак и по-детски улыбался.

- Они, наконец, созрели, созрели, - всё повторял себе под нос старик и носился по дому. - Кто созрел?

Поставив яблоки на стол, он радостно вскрикнул:

- Они созрели!

Старик снова начал носиться по дому. Жанузак искал свою парадную рубашку. Порывшись в шкафу, он нервно крикнул на весь дом:

- Где моя чёртова рубашка, Гулдари? - В шкафу посмотри. - Я перерыл этот проклятый шкаф, вечно ты всё переставляешь.

Кряхтя, пыхтя, старик всё же нашел рубашку, начал поспешно бриться, одевшись и закончив утренние умывание, заспешил на кухню.

- Вымыть их надо, Гулдари, - энергично заговорил старик и принялся завтракать. - Ты что, в город собрался? - Я ведь обещал ему, - как-то растрогано сказал Жанузак. - Я ведь всё лето Абзалу это обещал. - Ты бы мог их просто купить. - Эх, старуха моя, ничего ты не смыслишь в детях. Ведь их нельзя обманывать.

Пока Гулдари мыла яблоки, Жанузак доедал завтрак и всё поглядывал на время.

- Ты хоть позвони, предупреди Тлеужана. - А я хочу сюрприз сделать. - А если дома никого не будет? - Во дворе посижу, подожду.

Старуха Гулдари завернула яблоки в газету, положила в сумку и вручила Жанузаку. Старик Жанузак стоял на автобусной остановке. Стены остановки были выложены мозаичной плиткой, на него смотрел в профиль сам Гагарин, на заднем фоне взлетала ракета, чернеющее небо и 1961 год в белый квадратик. Старик долго ждал автобуса. Октябрьский холод всё же начал пробирать, переступая с ноги на ногу, он всё всматривался в даль. Ему казалось, что где-то в дали всё же плывет автобус, как будто бы на горизонте чернели похожие очертания. Он вспоминал лицо внука. Перед ним стояли большие обиженные глаза Абзала. Приехавший за ним отец всё объяснял, что яблоки сложные существа, и иногда такое случается. Абзал, надув губы, встал у машины, дед попытался поднять его на руки, п��целовать в лоб, но тот одернул руку, запрыгнув в машину и хлопнув дверью.

С того самого дня у старика в груди будто бы разрасталась огромная пропасть полная страха. Он боялся потерять любовь внука. Автобус остановился, и старика поглотила чернеющая тьма урчащего двигателя. Автобус как неспешный карп лениво потянулся по дороге. Старик Жанузак крепко сжимал сумку с яблоками, подолгу смотрел в окно и в какой-то момент он уже вглядывался в своё слабое отражение в окне. Как долго он сможет любить внука? Сколько ещё ему осталось? Эти мысли очень часто посещали старика. Смерть его не страшила, он только хотел отдать эти яблоки, и после он смог бы жить вечно. Смерть часть нас самих, как и человеческая способность дышать, видеть, любить. С наступлением смерти в нас умирает лишь форма, а те люди, которые были одарены нашей любовью, становятся новым сосудом заполнения, и бессмертная материя продолжает жить в их сердцах. Так считал Старик Жанузак. В этой бесконечной жизни и в постоянном перерождении не было и капли эгоизма старика Жанузака, а всего лишь простое желание искренне любить, и ему казалось, что одной жизни для этого так нещадно мало.

Старик Жанузак в долгой нерешительности стоял у дверей, не смея нажать на звонок. Едва открылась дверь, его внук Абзал кинулся ему на шею. Абзал уже и не помнил своей обиды и, вцепившись в старика, горячо обнимал его. Сумка с яблоками выскользнула из рук старика и по полу рассыпались яблоки, завернутые в газетную бумагу.

Источник иллюстрации

[ky-sad]

Бессмысленные дни

Это был очередной, пока бессмысленный день, который ждал моего пробуждения и после, я бы старательно заполнил его чем-нибудь. Например, чтением книги Мо Янь “Страна вина”, после бы я забрал с садика племянника “Бибзю”, устроили бы долгие чайные разговоры с Русом, ночные катания и объятия.

Между всем, что мне предстояло сделать за весь день, просочилась одна маленькая приятная неожиданность. В лс пришло сообщение от @bluemoonaces, которая прочитав мой небольшой сборник рассказов написала приятный отзыв.

В общем, тут ссылка на её замечательный книжный блог. Заходим, читаем, коментим. 

[ky-sad]

Погребальная встреча

Микроавтобус ехал по битой проселочной дороге. Салон битком набит людьми, невыносимая духота, потные тела липли друг к другу, и все томились в надежде скорее доехать до города. Я ехал вместе с Жаннат с поминок матери одноклассника, где я познакомился с ней. Процессия была закончена, и я спешил домой. Через промокшую от пота белую блузку просвечивала её смуглая грудь. Она расстегнула пару пуговиц на блузке, и по туго стянутой коже стекали капельки пота. Я благодарил каждую кочку, на которую налетал водитель. Микроавтобус поймал очередной ухаб. Мокрое тело Жаннат грузно наваливалось на меня, она стесненно улыбнулась и в очередной раз осыпала меня сотнями извинений, а я лишь молча кивал и продолжал благодарить долгую ухабистую дорогу и июльскую жару.

После погребения матери одноклассника мы все направились в дом на поминальный ужин. Душный дом был полон людьми: старыми знакомыми, соседями моего одноклассника Актая и бесконечным бормотанием людей, которое эхом отражалось от стен. В одной комнате собравшиеся женщины ревели в голос, а в другой суетливо накрывали на стол. Мужчины, сбившись в круг, курили во дворе и болтали о всякой ерунде. Я стоял в сторонке, и в какой-то момент глаза закрылись от усталости, и я провалился в дрему. Поездка из Орала в поселок Актерек была долгой и утомительной, а жара и ужасная дорога, кажется, меня добили. Когда я открыл глаза, я лежал на чем-то мягком, всё было в приятном расфокусе, голос незнакомой женщины продолжал мне что-то говорить. И всё началось по кругу. Внутри меня что-то лениво двинулось, отзываясь на голос, и после меня захлестнули её воды до глубины души.

Таким я запомнил этот момент навсегда. Я лежал в маленькой комнате огромного дома моего одноклассника Актая. Всё это время надо мной суетилась Жаннат. Моё сознание сохранило в себе её образ так же крепко, как и льды Антарктиды держат в своих объятиях промерзлую землю. Но стоило лишь на короткий срок ослабить хватку, как сознание расплывалось и проваливалось в дрему; её голос тускнел, и лицо в мягком расфокусе терялось в тумане моего сознания. В эти моменты первородная тьма, которая живет в нас ещё с момента первых людей, окутывала меня своим сумраком, и я больше ничего не видел. А после совсем внезапно далеким отголоском сквозь тьму моего сознания я слышу её голос, прихожу в себя, оглядываюсь, и она всё ещё сидит рядом. В эти моменты наступали проблески истинной красоты.

Микроавтобус медленно плелся по проселочной дороге, пока она не вышла на трассу. В этот самый момент люди в микроавтобусе, наконец, расслабились, перестало трясти, гладкая дорога потянула нас за собой, многие задрема��и, и даже показалось, что спала жара. Через пару часов нас оставили на автовокзале города Орал. Люди начали разбредаться.

- Ты куда дальше? - К сестре. - Не хочешь перекусить? Я проголодался. Она только кивнула. Мы забежали в первое попавшееся автовокзальное кафе. Жаннат всё время смущенно смотрела вниз, почти ничего не съела из заказанного и просто ложкой мешала сахар в кофе. - Я хотел тебе сказать спасибо. - Да что ты. Это ведь пустяк. - Кругом слишком много безразличия. Безразличие рождает зло, а его в мире и так слишком много. Ты хороший человек, Жаннат. Только, жаль, конечно, что мы встретились при таких обстоятельствах. - Мама Актая была хорошим человеком. - Я с ней был мало знаком. Но сам Актай отличный парень. Мы снова замолчали. - А ты чего ничего не ешь? - Очень сытно. Я уже наелась. Её тарелка была почти не тронутой. - Жаннат, ты очень хороший человек. Я редко встречаю хороших людей, говорят, если встретил такого, то нужно таких людей оберегать и любить. Так что, ешь давай. Она, заливаясь краской, закинула в рот небольшой кусочек жареной курицы и долго молча жевала.

��ечерело. Я напросился проводить её. Она казалась мне очень важным человеком, которого затянуло в мои сети. Ведь как это люди? Живут себе бок о бок миллионы людей, не видятся, не разговаривают, выпивают наднях рождениях или поминках и исчезают себе. Я не хотел, чтобы она стала очередным воспоминанием, ещё одним хорошим сном, после которого сожалеешь, что проснулся и весь день прибываешь в сладком разочаровании. Мне не хотелось её отпускать. Не хотелось идти домой печальным и вплетаться в этот уродливый диван, который был так же уродлив как я, сливаться с набухшими, облезлыми обоями и укладывать себя в холодную постель. Пока я шел с ней рядом, мир мне казался не таким уж и убогим. Я даже успевал замечать красоту, в те самые короткие моменты, когда отводил от неё взгляд и смотрел себе под ноги или вглядывался в темнеющее небо.

Сон отступает. Я проснулся раньше, чем Жаннат, дотянулся до наручных часов. Они показывали 7:45, 25 февраля. За окном медленно светало. Утро мерно и спокойно собирало звёзды, разбросанные по небу за ночь. Я смотрю, как падают фонарные огни на животик Жаннат. Она спокойно дышит, тень плавно набегает и отбегает, обрисовывая её нежные изгибы. Монохромная красота, разбавленная блёклыми фонарными огнями. Она такая пустая и ненужная. Она почти незаметно сопит и, наверное, досматривает свой последний сон за сегодня. Интересно, какие ей снятся сны? В восемь утра мы проснемся, за чашкой утреннего дешевого кофе мы поговорим в пустоту и разбредемся по работам.

Я закрываю глаза, и мысли, словно лифт, с грохотом опускаются на самое дно моего нутра. Жаннат живет у меня уже полгода, я подолгу смотрю, как она спит, и не замечаю, как проваливаюсь во тьму этих детских тёмных волос и понимаю: моя жизнь вовсе не череда побед. Пока это больше похоже на долгую вереницу поражений. Становится безумно тоскливо от того, что себя было чрезмерно много растрачено и безвозвратно потеряно. Но люди говорят: «Чтобы найти себя, нужно, прежде всего, потерять себя». А терять всегда больно и страшно. Это как отрывать куски собственной плоти и швырять их людям, шаг за шагом растворяться, пока не станешь пустотой, новым сосудом для заполнения. Вот оно – полное одиночество. Я один на один с самим собой, и кто-то должен заговорить, но пока тихо. Жаннат такого не знает, она ещё совсем юный нежный ребенок.

Я понимаю, пока я просто прозёвываю свою жизнь, и это осознание медленно разъедает меня, кусочек за кусочком. Каждую ночь неуверенность проделывает во мне дыры, уволакивая мои составляющие. Сегодня она утащила веру – только и слышал тяжёлые шлепки, уходящие от меня непонятно куда, и чувствовал дикую усталость во всём теле. Закрываю глаза и снова падаю. Пытаюсь зацепиться, остановить это падение, хочу выплыть. Тяжёлые и сдавленные вздохи ясно звучат в голове. Поток её гладких волос затягивает меня всё глубже в водоворот безысходности. Я должен порвать с Жаннат, сделать ей больно, но не решаюсь. Я пока просто плыву по течению и жду момента. Меня раскачивают волны повседневности. Я тону в монотонности, захлёбываюсь своими страхами, пытаюсь всплыть, цепляясь за неё, продолжаю грести в потоке её тёмных волос, в её шёпоте, вдохах и выдохах; но это не выход, а тупик. Всё тело обволокло шёлком её локонов и предрассветными сумерками. Открываю усталые глаза, и я всё ещё в плену её детских чар, нахожусь на самом дне, укрытый её нежными руками. Иногда она заставляет чувствовать меня настоящим, и это ощущение разжигает во мне огонь, неутолимый духовный голод, создавая иллюзию того, что я ещё не потерял себя и только в самом начале своего пути. Её немного печальные, честные глаза вверяют мне себя. Без какого-либо укора, просто так. Чистая эссенция доброты. Она всё такая же кроха, но я не могу так больше. Светает. И моё утро наступает с её поцелуев. Она заворачивает на кухню, готовит дешевый кофе и говорит с пустотой.

Источник иллюстрации

[ky-sad]

Олимпийские игры

Когда в 2000 году в Сиднее Ермахан Ибрагимов выиграл золотую медаль по боксу, мне исполнилось шесть лет. Олимпийские игры мы смотрели всей улицей, если не всем городом. Ближе к шести часам дворы вымирали, детские площадки пустели, а мы всей семьей толпились на кухне. Мама ушла в ночную смену в кондитерский цех, старшая двоюродная сестра Назерке заменяла её и разливала деду с отцом чай. Шло награждение: вот Ермахан встал на пьедестал, девушка надела на него золотую медаль, а я в этот момент решил стать боксером.

Через пару месяцев в школе номер двадцать один, куда я только пошел в первый класс, открыли олимпийский резерв по боксу имени того же самого Ермахана Ибрагимова. Дед записал меня на секцию, но из-за своей худобы и болезненного вида, тренер сказал мне, чтобы я возвращался через год - пока ещё мелковат.

Сколько себя помню, я всегда был худее, чем мои сверстники, а мама бесконечно находила всякие симптомы тех или иных болезней во мне. Я считал себя абсолютно здоровым, но стоило мне кашлянуть, как мама вбегала в мою комнату со словами: «Я так и знала, у тебя золотой стафилококк», или же ни с того ни с сего у меня выскакивал очередной хронический бронхит, и приходилось пить барсучий жир. К врачам меня не водили - мама терпеть их не могла после того, как они с моим участковым врачом не сошлась в диагнозах.

В двухтысячные годы наш город заполонили так называемые «Аулие». Тотальное нашествие народных целителей, которые с помощью энергетики, предков, духов и прочих сил лечили людей от болезней, сглазов, вставляли вывихнутые суставы и кости. Моей маме эти шарлатаны нравились больше, чем мой участковый врач из городской больницы. Конечно, не все из них дурачили людей, возможно, кто-то из них и в самом деле что-то да умел, но большинство вытряхивали карманы наивных людей. Мою маму не стоило упрекать в наивности, ведь она была большим мечтателем и оптимистом.

Это был один из тех бесконечных сеансов «массового гипноза». В небольшой комнатушке набилось человек десять. По словам моей матери, на этот раз мне лечили простуженные почки. Старик в белом одеянии с большой белой шапкой и посохом в руке ходил среди людей, что-то напевал, бубнил, вглядывался в лица, если замечал негативное в энергетике пациента, легонько стучал своим посохом по голове, шел к столу, где стоял стакан с соленой водой, макал туда ��альцы, а после брызгал на лицо. Так я понял, что вода в стакане была соленая.

Интервенцию маме сделали в тот момент, когда отец заметил, что все подаренные им украшения начали постепенно исчезать. Сначала это были золотые сережки, потом два кольца с аметистом, серебреная цепочка, когда дело дошло до обручального кольца, отец почуял что-то не ладное. Мама вернулась после ночной смены из кондитерского цеха; отец, дед, сестра матери с мужем накинулись на неё, выбили все адреса этих «Аулие» и пошли возвращать все её драгоценности. В итоге они ничего не вернули, кроме как трезвый ум матери, но она была неисправима. Когда закончилось нашествие этих «Аулие», на дворе стоял 2002 год, и моя мама увлеклась сетевым маркетингом, а я пошел в третий класс и вмиг стал совершенно здоровым ребенком.

Мама быстро набирала обороты в сетевом маркетинге. Все работницы цеха, её сестры, двоюродные братья - все, все, все погрязли в этой мошеннической пирамидке. А мы с отцом в это время переводили стрелки часов на зимнее время. Отец, переведя стрелку часов на час назад, празднично заявил, что мы теперь в прошлом. Ощущение того, что я нахожусь в прошлом, было непередаваемым. Прошлое меня радовало: лишний час на сон, что может быть лучше? На кухне у нас был большой сделанный под мрамор серый кухонный гарнитур. В самой середине этого настенного гарнитура висели часы. Единственные часы на весь дом, и если надо было узнать время, все шли на кухню. Отец, закончив манипуляции со временем, ушел смотреть вечерние новости. Я долго смотрел на эти часы, и меня в момент осенило. Вот же она - машина времени - всего-то стоит перевести стрелки часов назад или вперед, и время с легкостью повинуется мне. Я поставил стульчик, перевел часы ещё на два часа назад - лишнего часа на утреннее пробуждение мне показалось недостаточным. Утром первым встал дед, глянул на часы, с недоумением вернулся в постель, пытаясь уснуть, через пол часа встал отец, глянул на часы, так же как и дед растерянно вернулся в постель, в итоге я не пошел в школу, отец опоздал на работу, а дед сбил себе режим. Никто так и не понял, что же случилось с часами, а я намотал на ус, что шутки со временем очень плохи.

На новый 2003 год, мы всей семьей на деньги маминых сестер, братьев и прочих, которых она привела в сетевой маркетинг, слетали в Турцию, и на следующую четверть я пришел в класс загорелым туземцем. А маму на цехе вызвали к начальству и отчитали. Я не помню, за что её отчитали, но мама всё время повторяла: «Спекулянтка? Сами вы мерзавцы!»

Шел 2004 год, стрелки часов были возвращены назад. Мы существовали в настоящем, Бахтияр Артаев на летних олимпийских играх выиграл золотую медаль по боксу. Улицы были пусты, а мы всей семьей так же сидели на кухне. Мама была на ночной смене в цехе. Сетевой маркетинг оказался не для неё, после того как она переругалась со всеми родственниками. Старшая двоюродная сестра Назерке была замужем и ждала ребенка; я, отец и дед смотрели вручение медали. С венком на голове стоял Бахтияр Артаев, мы ели арбуз, играл старый гимн, непреодолимое чувство гордости переполняло меня до слез. Едва сдерживаясь, опустив лицо, я вгрызался в арбуз и мельком бросил взгляд на взрослых. Отец и дед, тоже уткнувшись в арбуз, исподлобья наблюдали с мокрыми глазами на награждение.

Источник иллюстрации

[ky-sad]

Hell yeah)))

Tumblr в лицах

Блог: Черновик @ky-sad

Первый пост: 21 ноября 2014 г.

Откуда: Казахстан, Алматы

О себе:

Последние два года занимаюсь тем, что зарабатываю на ленивых студентах. Пишу для них инженерные дипломные работы и бизнес-планы. Какое-то время продавал скетч-буки на ярмарках. Сейчас активно продвигаю итальянские колготки. 

Как давно возникла идея Вашего блога?

Первое знакомство с Tumblr у меня произошло в 2013 году, когда мой приятель из Америки поселился у меня на пару недель. Он был отъявленным фанатом аниме. По��ивая пиво на диване, он целыми днями зависал на анимешных блогах Tumblr. Тогда, допивая вторую бутылку пива, я подумал, что было бы неплохо завести в Tumblr второй блог.

Читать дальше

[ky-sad]

Орхоно-енисейская письменность

Сегодня я один. Во всей это темнеющей вселенной, которая разинула свою звездную пасть в тринадцать миллиардов световых лет, тебя не оказалось. В голове всё ещё звенит твой голос, а между ними словно метеоры проносятся твои слова: «Я южанка», «Это потому что я с юга», «Это моя южная столица». Я ринулся искать тебя в южных созвездиях. Всю ночь плутал от созвездия «Кентавра» к «Эридианам», возвращался в созвездие «Ворона», спешил к самой яркой звезде «Спика», что в созвездии «Девы», а тебя всё нет и нет.

Я устало вздохнул и присел на приступке, на самой окраине вселенной, а потом вспомнил про твои руны, ��оторые ты выводила у меня на спине. Наверное, ты и не вспомнишь этот день, а я, как и в ту ночь, чувствую спиною прикосновение твоих рук; и вот ты выводишь одну, затем другую руну и складываешь на моей спине заклинания-обереги. Откуда я знаю об этом? Ведь и я когда-то учил орхоно-енисейскую письменность у вещего ворона.

Я продолжал сидеть на приступке и понял, что ты есть и будешь всегда. Ты струишься по венам, питающим эту огромную вселенную, но сегодня ты дальше, чем обычно. Расширяющаяся вселенная несется в неизвестные бездны, раздвигая границы вселенной, а в моей памяти застыла ночь тюльпанов. Я обрадовался, что память не вселенная, она никуда не спешит, и никуда не растет - она остается в нас. От этой мысли мне стало спокойнее, и я перестал метаться от звезды к звезде. Помню, лифт потянул меня вверх на шестой этаж, я сжимал в руках букет и нервничал как в первый раз. В голове метались разные мысли, я подбирал слова, а когда ты открыла дверь, кроме «привет», я так и ничего не смог сказать. Мы долго стояли в дверях и обнимались, словно не виделись целую вечность. Но если честно, кажется, так оно и было - мы не виделись все эти тринадцать миллиардов световых лет. Потом из моих глаз брызнули горячие слезы, я был счастлив.

До этой встречи, до тех самых дней тюльпанов, я был мертвым человеком, как погасшая звезда, что не источала свет и никого не грела. Я просыпаюсь утром полностью разбитым и закрываю глаза. Я всё время спал, а дни тянулись и складывались в одну долгую, бесконечно скучную полосу. Реальность размякает, и я проваливаюсь в очередную приятную дрему, суча ногами по полу все медленнее и медленнее, а после засыпаю.

Вселенная всё растет и растет. Куда-то удаляется свет, который исходит от тебя. Он никак не может достигнуть меня. Мир меняется слишком быстро. Пока я писал всё это, ночь потемнела, вселенная стала ещё больше, а я всё жду на том же месте свет твоей звезды. Свет с самой «Спики».

Когда я осознаю, что ты стала чуть дальше от меня, я возвращаюсь в Испанию, бегу на берег Средиземного моря, а там ты, объята магией и моими поцелуями, ты пахнешь мускатом и немного мятой. В утреннем искрящемся солнечном свете, ты мирно сопишь в моих объятиях и простынях, весь день нас несут улицы, а вечером душная ночь находит нас снова друг в друге. Твой взгляд, сидящей вечером за столиком очередного бистро, равен всем глубинам мерцающего космо��а, а наши столь редкие танцы, когда мы одни, синхронны движениям леса. Я не люблю чай из бергамота, а ты выпила уже две чашки, и теперь он бежит под твоей кожей, вместе с кубиками льда, которым ты разбавляла цветной коктейль с блестками. Это настоящее чудо. Повторяющиеся дни мне так и не надоели, как и лето, которое не может надоесть.

Скоро день, который наступит через много «завтра», отметит мой приход, или твой ко мне. Моё сердце бьется чаще, расцветая твоими любимыми цветами.

Источник иллюстрации

[ky-sad]

Еловое перерождение

Дум - дум - дум…

Это первые звуки, с которым знакомится человек, ещё находясь в утробе матери. Мы слышим биение её сердца - и так начинается постижение мира каждого из нас. В нем, в душе Такахиро Кидо, как и в других людях, жило сознание всего человечества, где неотступно звучало это биение, оно звучало в каждом отрезке человеческого существования, и нас всех неумолимо преследовал этот ритм, что отбивали первые люди на земле, внушая страх своим врагам и воодушевляя соратников в строю. Этот стук сердца матери, переложенный на инструмент, был вплетен в нас до нашего рождения, а после мы пели под него, танцевали, уходили в последний путь и снова приходил к жизни.

Человек сыграл то, что уже знал. Человек сыграл биение сердца на барабане. Переложил душу в музыку.

Такахиро Кидо не знал, что душа обретает самосознание в плоти человеческой, чтобы осмыслить себя и родить идею вечности, чтобы отбить собственный неповторимый ритм сердца. В этом и заключалась идея вечности - бессмертие души. Состязаясь с бессмертием, за ней неотступно следует абсолютная глухота. Когда в душе человеческой смолкают тысячелетия, биение барабанов и сердец. И после этого, в сущности, от человека остается лишь плоть, он становится запрограммированным биороботом. Но разве знал об этом Такахиро Кидо? Возможно и знал, но никогда не предавал этому значения. В его жизни не было место душе и каким-то там биениям, стукам и ритмам всего человечества. Для него существовал только воинский устав и приказ убивать врагов.

Такахиро Кидо презирал малодушных и трусов. Шла японо-китайская война. Изрытая артиллерийскими снарядами земля изнывала от боли, как и его сосед по окопу, рядовой Ясуши Йошида. Он был задет осколком в ногу. Накрепко перевязанное бедро не переставало кровоточить.

Ясуши Йошида, сжимая в руках винтовку, корчась от боли, всё качал головой, отказываясь и проклиная эту бессмысленную войну. Опаленный гневом, Такахиро Кидо, схватив за лацканы его шинели, заорал ему в лицо:

- Вставай трусливая собака!

Тот, уже не слыша ничьих слов, накрепко зажмурив глаза, мысленно похоронив себя, был далеко от фронтового рубежа. Очень далеко. Ясуши Йошида уже не слышал, как идет прицельная артелиристская пальба. В его голове всё нарастал гул барабанов. Возможно, это всё же подоспела дивизия генерала Хидэки Тодзио, и барабанщики, укрепляя дух солдатов, стучали во все мочи, оттуда и этот звук; а, возможно, это всего-навсего предсмертный бред. Стук нарастал, Ясуши Йошида угадывал ритм, отбивал его пальцами по рыхлой земле, боль отступала, и в голове всё прояснялось, а потом он звонко рассмеялся от очевидной мысли, что в итоге каждый умирает за себя. В ушах отчетливо стучали барабаны; Ясуши Йошида улыбался, вспоминая семью, дочурку, жену, отца и мать, - и понял, как же он был глух и только в самом конце смог расслышать то самое важное в его жизни.

А Такахиро Кидо взбешено кричал:

- Вставай, мать твою! За императора, за нашу страну, малодушная тварь!

Земля была объята пламенем и разлетающимся кусками снарядных осколков. Один осколок угодил вблизи их окопа, насмерть зацепив тех двоих.

Такахиро Кидо не сразу понял, что с ним случилось. Только потом он осознал, что его больше нет в живых, как и рядового Ясуши Йошиду, который погиб, сжимая в руках винтовку и храня под каской фотографию жены и дочки.

Такахиро Кидо нависал над чем-то и смотрел в окно. Он увидел, как двое вернулись к машине и дальше поехали в круглосуточную забегаловку. Он смотрел, как они в придорожном кафе пили кофе и ели пончики. Они снова вернулись в машину, девушка начала клевать носом.

Такахиро Кидо не знал, что эта девушка является дочкой того самого «малодушного» Ясуши Йошиды. Такахиро Кидо так же не знал, что его душа была перерождена в обычный освежитель воздуха, который висит в каждой машине. Вот так вот, отдав свою жизнь служению «Империи», он стал освежителем воздуха с приторным еловым запахом.

Девушка устала укуталась в плед, из-под которого выглядывал только её смешной круглый носик, и в свете уличных огней сверкали две кляксы вместо глаз.

– Замёрзла? - услышал Такахиро Кидо. – Немного. – Включить печку? – Было бы неплохо.

Парень включил печку, наклонился к ней и поцеловал в холодный торчащий носик. Зажигание, машина гладко заскользила по дороге. Дребезжащее радио, усталый ведущий – салон медленно наполнился теплом, и вскоре девушка заснула. Пустая дорога, размазанные огни улиц - от всего этого Такахиро Кидо сделалось так спокойно на душе. Будучи человеком, он никогда не задумывался о душе, а став обычной вещичкой он ощутил присутствие этой странной штуки, которую все звали душой.

Эта была самая удивительная картина на свете, осознающий себя освежитель салона машины. От этого понимания на душе Такахиро Кидо становилось печально.

Парень опустил на неё усталые глаза. Укутавшись в плед, рядом с парнем мирно спала неизвестная Такахире девушка, которая странным образом сделала его бессмысленную жизнь, длиною в очередную замену освежителя воздуха, не такой убогой.

Мотор заглох. А потом Такахиро Кидо услышал, как стучит её сердце.

Дум - дум - дум…

Источник иллюстрации

[ky-sad]

Долгая вереница кожи, сердец, рук, вагин

Эта была долгая вереница кожи, сердец, рук, вагин, сменяющихся чужих квартир, постелей, белья и так по кругу, и так до самой тошноты, когда кроме желчи и слюны больше нечего выбеливать. А потом я начал просыпаться в одной постели, в одних и тех же руках, я видел только её глаза, её ямочку на щеке и меня разрывало на части. С одной стороны — вековые традиции холостяка, полигамия и языческие алкогольные демоны, что дурманили мне голову и звали в очередную рыгаловку к тем самым сукам от которых уже воротило, но так нещадно тянуло. С другой стороны её колонизация моего сердца, попытка обратить меня в раба, безвозмездная нежность и любовь.

Я просыпаюсь, меня настигает свет следующего утра, через время я объят тьмой, смеркается, рассветает, так неделя за неделей и она всё ещё рядом. Она не исчезала как другие, или как я с другими.

- Нас не поймут, любовь моя. - То что мы теперь вместе? - Я не об этом. Ты не поймешь меня, как и я тебя. И все люди на свете в итоге останутся не понятыми одиночками. - Разве? - Ещё как. В расширяющейся пустоте слишком много места, от того наверное мы мысленно будем где-то очень далеко друг от друга.

Я обнял её растирая примерзшие плечи. Декабрь находил нас даже в постели.

- Но знаешь, Магжан, ведь это наверное и отличает нас от всех.

Я ничего не ответил.

- И возможно, однажды эта слабость перерастет в огромную силу. - Разве из слабости произрастает сила? - Произрастает, - по матерински она коснулась моих волос и поцеловала мой лоб. - Произрастает…

Иногда казалось, что она зверь, пустившие клыки в моё тело, и в эти моменты я только и делал, что испускал жалобные звуки умирающей жертвы, а она всё глубже вонзала зубы. А мои языческие боги, прятавшиеся за углом, звенели стеклом и безутешно вздыхали хмельной отдышкой. Они жаждали реванша. Они только и думали как бы поставить эту выскочку на место. И я сорвался. Как пастух ушедший в долгий отгон овец, меня понесло и мои языческие боги были со мной и я был снова счастлив в своем холостяцком безумие. И снова пошла эта вереница кожи, сердец, рук, вагин, сменяющихся чужих квартир, постелей, белья и так по кругу… Но в этот раз всё было по другому, в голове неотступно звучало её имя, что значило та, что источает сияние, носит свою смерть в колчане, и чью жизнь не отнимет рука человека. Странный набор слов, такой дорогой, такой близки сердцу. А потом снова вереница женских тел, пьяных тел, грузных женщин, счастливых и несчастных. Тьма и свет неотступно сменяли друг друга, стекающая слюна, чужие губы, которые неслись вниз, глубже, но этот голос, который всё время повторял её имя не отпускал меня.

Я открыл глаза и она снова была со мной. Мы долго лежали так. Целую вечность? Возможно. Казалось, мы так пролежали несколько десятков лет, а может и несколько жизней, и рождались в объятиях друг друга снова и снова. Я с ней и в очередной рас приволок с собой столько тоски, что и разделив это на двоих, не хватило бы и десятков жизни испить всё это.

Я прожил столько дней, сам того не ведая что живу. Ведомый своими богами, верил им, проводил каждый языческий обряд, приносил им жертвы, надеясь на иную жизнь, следуя какой-то мифической тоске по раю и всё надеялся на что-то. Когда мои боги отлучались, во мне что-то просыпалось, и я догадывался, прикасался, где-то проглядывали черты, я осязал, но так и не понял, что живу и это есть то самое настоящее. Рая нет, как и ада. И в какой-то момент, продрогший, уставший, я вернулся. Она схватив мои озябшие руки прижала их к себе и начала дышать на них пытаясь согреть. Это мало чем помогло рукам, но внутри меня растеклось тепло, омывая трупы всех прежних я, из которых можно было бы воздвигнуть неведомые людям города. Столько и умерло внутри меня до неё и наверное столько же умрет отлучись я ещё раз.

Её раскрасневшийся нос коснулся моего. Мы расплакались от встречи. Теперь я не беспокоился о грядущем дне, не строил иллюзий, я просто был благодарен судьбе за время, которые провел без неё.

Я где-то растерял всех своих языческих богов. Глупый пастух вернулся с отгона, но кочевья давно откочевали, на лугах пасся новый приплод и птицы давно прилетели с юга. Я больше не ищу рая. Я больше не верю этим богам, около которых умирают люди.

Источник иллюстраци

[ky-sad]

Актобе - Шалкар

Ноябрь. Мы стояли на железнодорожном вокзале Актобе. Погода была гадкая, лило как из ведра. Холодно, пробирало до костей. Мокли все - тётя Гульжан, её четыре сына, я с братом и наши дорожные сумки. До прибытия состава оставалось минут пять-шесть. Народ толпился у самого перрона, было не протолкнуться, чуть замешкайся и всё - до самого Шалкара поедешь, стоя на дорожных сумках.

Вдалеке взвизгнул поезд, и по грязному небу, размазывая копоть, показался тепловоз. В простонародье его звали "Ишаком".

Когда "Ишак" начал подъезжать, те люди, что стояли с самого края, начали запрыгивать на ходу. Я покрепче схватил сумки, тётя Гульжан взяла ту, что побольше, впереди стоял брат с детьми (самому мелкому ещё и года не исполнилось), и все ждали, когда поезд остановится.

Едва поезд остановился, народ хлынул. Впереди шёл брат, держа в одной руке грудного ребенка, в другой - сумку. Он, как клин, плечом расталкивал народ, следом шли мы. Брат встал у перрона, протянул руку и начал закидывать всех нас в вагон. Проход в вагоне был забит людьми, на дороге валялись большие дорожные баулы, сумки, приходилось перелезать через них, протискиваться через людей. Перегруппировавшись, вперед вышла тётя Гульжан.

- Корова, осторожнее! - закричала на неё женщина. - Убери с дороги свой бо��ьшой зад! - злобно огрызнулась тётя Гульжан и протолкнула её в купе.


Вагон был полон галдежом, криками и грубостью. Про холод никто уже и не вспоминал. Пот лился ручьём. Тётя Гульжан только забежала в ещё пустое купе, как у входа встал молодой парниша и оттолкнул её.


- Эй, ты, мелкий выродок, а ну сгинь отсюда! - Каждое место по двести тенге. - Ах, ты ж маленький паршивец! - Да пошли ты! - ответил тот самый парень.


Нервная Тётя Гульжан много не церемонясь, протолкнула внутрь купе этого наглого парня, бросила на него большую сумку и крикнула нам:


- Эй вы, давайте быстрее!


В этой металлической коробке шло столпотворение человеческих сухожилий, мышц, матов, детского плача и больших дорожных сумок.

Брат, что шёл впереди меня, передал годовалого ребёнка, свернутого в одеяло, и плоть поплыла по человеческим рукам через весь этот ��аос, который развернулся в узком проходе на один метр. Я шёл чуть позади него, держа в руках сумки. Я броса�� их брату, а он закидывал сумки в купе.


У перрона нас ждали племянники.

- Тётя Гульжан, как сюда мелких провести? - заговорил брат. - Я сейчас окно открою, пропихните их отсюда.



На весь вагон заорал проводник:



- Через пять минут трогаемся, народ, поживее!



Перелезая через людей, мы выбрались из вагона, взяли детей и подбежали к окну.

Тётя Гульжан всё никак не могла открыть окно. Мы нервно стояли и ждали, казалось, поезд вот-вот тронется. Окно кое-как открылось, и через небольшую щель в окне мы начали пропихивать троих детей. Сначала пошёл самый мелкий - Аянат, после - Алишер. Когда Бекзат пролез наполовину, поезд начал медленно трогаться. Малой провалился в купе, мы облегченно вздохнули и стояли, махая нашей тётке. Как вдруг она закричала:



- Оболтусы, там осталась ещё одна сумка!



Мы обернулись и увидели один большой баул. Тётя, мигом перелезая и топча людей, сама открыла дверь вагона и закричала нам, одной рукой придерживая проводника, который покрывал её матом, другой - дверь вагона:



- Скорее бросайте её ко мне, мать вашу!



Мы с братом схватили сумку, бросили её, мокрые пальцы соскользнули, сумка почти не долетела, как тётя вытянулась, схватила сумку, махнула нам на прощание и закрыла дверь вагона.



Брат огляделся, достал из заднего кармана смятую пачку сигарет и закурил. Я стоял в луже в старых летних кроссовках и наблюдал, как этот десятиминутный ад медленно укатывал в Шалкар.


Как только поезд тронулся, весь вагон затих, и вся эта суматоха, толкотня куда-то мигом исчезла. Купе полны людьми, семьями, детьми, дорожным бытом, едой, разговорами и притихшей жизнью. На проходе стояли люди поджав под себя сумки и задумчиво глядели как дождь вымачивает степь и кажется всем было немного стыдно.

В купе к тёти Гульжан пришла та самая крупная женщина:


- Ты прости, что я так у входа встала, хочешь выпить чаю? - Какое у вас купе? - Пятое.


- Через пять минут буду, только переодену детей.

Источник иллюстрации

[ky-sad]

Арал

В тридцатые годы вся казахская степь была охвачена коммунистическим пламенем, раскулачивание хозяйств шло полным ходом. Люди, которые некогда правили аулами и улусами, сохраняя покой людей, истинные аристократы степей, превратились во врагов народа. Всю знать ссылали в трудовые лагеря, а те, что отважились на сопротивление, расстреливались на месте.

Горстка людей из рода Жанкылыш так же, как и другие племена, бежала от советской власти в поисках спокойной жизни и после долгих скитаний в степи набрела на море Арал. Через время на берегу моря возник небольшой аул под названием Урге.

Первые годы для рода Жанкылыш на берегу Аральского моря пришлись самыми трудными. Сложно было сменить кочевой быть на оседлый. Шли годы, и степняки преображались, превращаясь в мастеров рыболовного дела - и в итоге покорили себе море. Люди сменили войлоковые юрты на деревянные бараки, лошадей - на лодки, а табуны и отары - на рыбу.

Амандулла ещё подростком прибыл на берег моря с отцом и дедом и всю свою оставшуюся жизнь провел у Арала. Там же он женился, стал отцом, построил дом и доживал свой век.

Старик Амандулла снова шел на зов моря. Арал наводил на него вековую тоску, но протяжный стон, доносящийся из глубин моря, был сильнее и снова взывал к себе. Иногда он одолевал зов моря, и ему удавалось забыться сном. Сегодняшняя ночь была беспокойнее всех. Старик долго противился воле моря, пытаясь уснуть, но морское тоскливое завывание сдавливало его грудь, а в голове стоял этот беспричинный стон. В конце концов, поняв, что всё это пустая суета, накинув на себя старый пиджак, старик двинул к морю. У самых дверей его окликнула старуха:

- Ты куда это, на ночь глядя? Снова зовут?

Амандулла только промычал и вышел в ночь. Шел проселочной дорогой, что выходит к берегу. Зов моря крепчал, гудел, саднил его душу, казалось уже не только море, но и клич предков вплетался в этот стон, где у этих берегов его отцы и деды прожили, кормясь рыбацким бытом. Разные мысли посещали старого Амандуллу на этой проселочной дороге. Бывало, он предавался воспоминаниям о молодости, вспоминая счастливые дни с женой и детьми; иногда мысли забредали далеко в детство, и он вспоминал своих родителей, очень редко, натыкался ��а мысль о собственной смерти и со смирением принимал это. Сегодня вытоптанная людьми дорога будто бы провожала его в последний путь. «Предки зовут к морю, кажется, уже пора, осталось совсем немного», - всё повторял старый рыбак, бормоча себе под нос старую песенку.

Пел для себя очень тихо, отдаваясь всей душой. Многие слова песен позабылись. Амандулла только пропевал мотив, но тут всё было ясно и без слов. Песня была о потерянных мечтах, о времени ушедшем, о красоте былого Арала. Вот и пел себе Амандулла и вздыхал о той поре, где осталось что-то навсегда недосягаемое. А что, собственно, осталось он и сам толком не понимал. Так и тащил на своей песне грузные воспоминания.

Почувствовав просоленное дыхание моря, Амандулла вздохнул с облегчением. Значит, море близко. В эти минуты его туго натянутую душу отпускало, зов моря затихал, и старик предавался спокойным думам. Сегодня всё иначе. Чем ближе к морю, тем стан��вилось тяжелее. Стон моря усиливался, а затравленная душа готова была на этом же месте испустить дух.

«Море сильно схуднуло», - подумал про себя старый Амандулла, озираясь по сторонам. Кругом лишь солончак и дико растущий гребенщик, которому всё нипочем. «Растет себе, где не попадя и тому рад. И как он кормится этой бесплодной землей?» Взрослая жизнь в просоленной степи, где ни земля, ни море не несет плодов, сулила его внуку тяжелые дни. «Вот бы так и мой Алишка, как этот гребенщик, рос бы себе даже на мертвой земле. Хоть бы в люди вышел и человеком остался», - всё беспокоился Амандулла о своем внуке.

Где-то в дали зачернело море, донося тихий рокот умирающего Арала. Старый рыбак Амандулла стоял на том месте, где ещё лет двадцать назад был прибой. За его спиной пустел заброшенный рыболовный артель, а впереди на высохшей земле как напоминание о былом величии Аральского моря из земли торчали массивные волнорезы, которые, как и все жители моря, томились бездельем.

Прибой теперь находился в пяти километрах. Старик продолжал медленно идти в сторону моря. Рокот волн усиливался. Где-то в дали, зачернела маленькая фигура человека, а за ним плелась огромная тень. Амандулла запихнув руку в нагрудный карман, достал очки-лупы и, приглядевшись, увидела ребенка, который тащил за собой небольшую лодку. Удивленный старик застыл на месте. Его остановила не эта картина, а то, что зов моря стал отчетлив, проглядывали слова. Сегодня всё было иначе: изнывающий стон, как ломота в костях, отзывался туп��й болью. Сегодня должно было случиться нечто важное. Фигура ребенка остановилась и уставилась на старика.

- Эй, малыш, - замахал ему старик.

Малыш махнул в ответ, подзывая к себе старика. Амандулла, чуть прибавив хода, поспешил к нему. Подойдя чуть ближе, старик удивился ещё сильнее. Этим малышом оказался его собственный внук Али.

- Алишка? - тревожно вскрикнул он. - Дед! - радостно бросился он в его объятия.

Ошеломленный старик всё дивился, не находя слов. Только и делал, что прижимал к груди внука и гладил его волосы. Чуть успокоившись, спешно заговорил:

- Ты как это тут оказался? Ночь на дворе, - хватался он за голову. - Дед, а ты тоже пришел на этот зов? - Какой ещё зов? О чем это ты, несмышленыш? - Море зовет, разве ты не слышишь это? - Зов? - всё повторял старик. - Он хочет что-то сказать. - Зачем тебе эта лодка? - только заметив её, спросил Амандулла. - Он сказал мне взять лодку. - О, Всевышний, - запричитал старик, - зачем ты впутываешь сюда это невинное дитя? - А это не он зовет, в море сидит кто-то другой. Дед, хватай лодку, помоги мне дотащить ее до моря. - Какое ещё море? Мы сейчас же пойдем домой, а потом ремня тебе, слышишь? - пригрозил дед.

Амандулла всегда так говорил, но никогда дело не доходило до ремня. Амандулла был мягкого нрава. Даже рыбу ловил с какой-то нежностью. Схватив Али за руку, только Амандулла собрался идти домой, до него донеслись звуки. Нечто древнее, что пронзило его душу насквозь. Это были древние звуки, доносящиеся из глубин времен, рожденные в те дни, когда первые люди, отлучив губы от вымя волчицы, спустились с алтайских гор. Старый рыбак разжал ладонь, выпустив из рук внука.

- Ты слышал, дед?

Он только молча кивнул. Схватившись за канат, привязанный к лодке, Амандулла потащил лодку к морю. Позади лодки встал Али, подталкивая её.

- Это кит! Это кит! - завопил внук Амандуллы. - Кит? - Кит! - взмахнул руками Али. - Вот тебе на, полжизни отдал морю и не знал, что там обитает кит. - Он сам мне это сказал. - А что делает этот кит на Арале? - Я не знаю, - расстроено ответил он.

Так и тащили эти двое лодку на море. Увядающая и только пускающая побеги жизнь, качаясь в странном ритме, шла на зов. Одного он пугал неизвестностью, а в другом вызывал интерес. Оба были способны соизмерить величие моря со своим духом, потому и слышали этот зов. Дотащив лодку до моря, старик долго стоял, всматриваясь в воду, а внук всё нетерпеливо дёргал деда за руку. Амандулле послышался голос, и ��му показалось, что какое-то огромное мокрое существо схватило его за горло и начало трепать, а после тянуть в воду. Они сели в лодку и начали грести. Море было беспокойное. Волны слегка раскачивали лодку. Они не знали, куда плывут и что их ждет, очарованные зовом, они просто гребли. Одна волна следовала за следующей, набегая, запрыгивая, вспенивая воду, а за ней шла следующая, уже больше, - и все они бились о лодку. Поднимался ветер, разбрасывая солёные брызги, где-то что-то взметнулось, раздался грохот и поднялись огромные волны, что облили и старика, и его внука. В какой-то момент старик опомнился и осознал, какую он совершает глупость.

- Чёрт бы побрал, я что, совсем из ума выжил? - заорал он на себя и начал разворачивать лодку в сторону берега.

Из моря вздымалось что-то тёмное и громоздкое и грохотало, вспенивая воду. Маленькую лодку так и носило по волнам. Маленький Алишка вцепился в весло, зажмурил глаза от страха. В какой-то момент Абдулла увидел его. И старому рыбаку на своем веку всё же довелось увидеть это древнее создание. Он застыл от ужаса. Кто же знал, что Амандулла, да и все другие, единожды употребив рыбу из Арала, на веки вечные становились сыновьями этого зверя, прародителя кита.

Эта была древняя и забытая легенда. Когда-то все воды мира были единым целым, и его населяли прародители-киты. А потом и среди них началась распря. Стало им тесно, и начали они ссориться. Порешив поделить воды, каждый из китов, взвалив на свои плечи огромные канаты, разделили землю. Земля раздвинулась - так и образовались континенты и материки, и поделили прародители-киты всю воду на моря и океаны. Одному из них и достался Арал. Вот и век прародителя-кита близился к концу. Он и звал своих детей, чтобы в последний раз проститься с ними. Завет кита-прародителя был таков: «Кто вкусил рыбу из моих вод, будет в родстве с самим прародителем-отцом Китом, и я завещаю сыновьям моим дружбу и в жизни, и в смерти».

Живая плоть моря взметнулась в последний раз, огромный плавник кита вонзился в море и ушел в небытие. Амандулла наблюдал за всем этим с замиранием сердца. Он почему-то остро осознал, что его жизнь больше не принадлежит ему, теперь он всеобъемлющий дух, большее сердце, которое бьется не только в его сердце - и в груди каждого Аральца.

Источник иллюстрации

[ky-sad]

Электрический свет военной базы

Мы с братом росли вблизи полувоенной базы. Тогда в нашу деревню электричества ещё не провели, и мы жгли свечи, а чаще масляные лампы. За ночь наши носы с братом становились черными, потому что во сне мы вдыхали всю эту копоть.

Меня разбудил мой брат Самат. В те дни мы не мяли постель долгими утренними подъёмами, а просто вскакивали и вылетали из дома. Мы шли к колодцу во дворе и умывали чёрные концы наших закоптившихся носов. Самат со дна колодца тянул ведро, а я оживленно глядел по сторонам. Во дворе стояла суета. В голове мелькнула мысль: «Неужели отец едет?» Бабушка энергично мешала в казане куырдак, следила за огнем; у сарая на маленькой переносной газовой плите мама жарила баурсаки. Умывшись, я приставал к бабушке с расспросами, отец не ехал. Бабушка сказала, что собирались какие-то гости. Мы с братом без дела слонялись по дому в ожидании каких-то гостей. Голодные с утра, мы то и дело хватали со стола то затвердевши пряник, то конфетку. Заметив это, мама выгнала нас на улицу. Во дворе стоял вкусный запах жареных баурсаков и куырдака. Самат крался к маленькой газовой плите, следом шел я, возле плиты стояла полная кастрюля свежих жареных баурсаков; понахватав кто сколько смог, мы с Саматом забежали за дом, уселись в тени и начали уплетать их. - А кто сегодня приезжает? - спросил я Самата, разжевывая бауырсак. - Тётя Куляш, дядя Ракымжан, ещё вроде бы дядя Марат, - задумавшись ответил Самат. - Кто-кто? Тётя Куляш? - Ну, эта, помнишь, мы ещё ездили к ней в поселок прошлым летом. - Это которая низкая и со вставленным золотым зубом? - Не, - махнул рукой Самат. - Это её сестра Багила, а тётя Куляш, у которой сын ещё задира такой, Алмат, помнишь? - Что-то не припомню. - Не важно, - серьезно сказал Самат. - Сейчас бы ещё баурсаков, да? - Да, - протянул я, вытирая о шорты ��ирные пальцы. - Сходишь? - Давай вместе? - Вместе, так вместе.

Только мы вышли из-за дома, как у калитки увидели целую делегацию родственников. Поздоровавшись со всеми дядями, мы с братом принялись за тёть. Они целовали нас, оставляя на наших щеках дешевую красную помаду и слюну. Тётя Куляш полезла в карман и вручила каждому из нас по двадцать тенге. Мы сразу же побежали в сарай за велосипедом.

Я сидел на раме «Урала», Самат крутил педали. Мы ехали в соседнюю деревню в единственный магазин на пять киллометров. Солнце начинало припекать наши голые смуглые спины, босые ноги Самата поднажали, у каждого из нас в кармане лежало по двадцать тенге. Ощущалась неимоверная тяжесть этих монет. Всю дорогу я не вынимал руку из кармана, боясь потерять, сжимал в потных ладошках заветные двадцать тенге. Дорога сегодня казалась длиннее обычного. В магазине, купив по мороженому, мы поехали обратно домой. Теперь моя задача усложнилась: в каждой руке я держал по мороженому, Самат у руля, я штурман. Мы подъезжали к дому; отвлекшись разговором, моя нога угодила в ряд спиц переднего колеса велосипеда. Самат и я полетели кубарем вниз. Помню этот момент как сегодня - я лечу вниз на пыльную дорогу и думаю только об одном: «Хоть бы не замарать мороженое». Удар о землю, вижу разжатые ладони, тупой болью пульсирует большой палец ноги, рядом лежит Самат, ахает, рассматривает разодранное колено. Я подбираю с пыльной дороги немного подтаявшее мороженое и начинаю счищать с него пыль.

Я сидел и облизывал губы, собирая остатки мороженого, Самат причмокивал, облизывал липкие пальцы и задумчиво глядел вперед. Иногда, бывало, сидит он, и от его взгляда так и веет настоящим пронизывающим дыханием осени. Разгар лета, а глаза промозглые, взгляд отрешенный, трезвый. Казалось, будто бы он узнал своё будущее и смирился с этим.

- Эй, о чем это ты думаешь? - заговорил я, держась за большой палец ноги. - Да так, - отмахнулся он. - Чего ты? Расскажи. - Маленький ты ещё. - Ничего не маленький, я уже иду в четвертый класс. - А ты смеяться будешь. - Клянусь, не буду. - Точно не будешь? - Точно, - сказал я, приложив руку на сердце.

Самату ещё весной исполнилось четырнадцать лет, подростком он никогда не придавал этому значения, и это откровение ему только предстояло узнать, что любая связь между двумя людьми уже сама по себе прекрасна. Первые потуги влюблен��ого сердца, робкие, нежные взгляды и первые попытки к стихам. Всё это было для него впереди.

- Мне нравится девочка. - Асем что ли? - подхватил я. - А ты откуда знаешь? - заливаясь краской спросил он. - Об этом же вся деревня знает, - залился я смехом. - Когда она приходит к реке, ты всё время прыгаешь щучкой, красуешься перед ней.

Самат запнулся, отвел взгляд, встав, быстрым шагом направился в сарай.

- Эй, ты куда? - крикнул я ему вслед и захромал за ним.

Самат не обернулся, зашел в сарай, достал свою бамбуковую удочку - лучшую в деревне - и направился в сторону реки. Я взял свою уродливую удочку из карагача, которую кое-как смастерил сам, и следом пошел за ним.

- Самат, я с тобой. - Отвянь. - Но, я хочу с тобой. - Сказал же отвянь.

Самат сидел у реки, молчал, и следил за поплавком. Я подсел возле него, держа в руке кривую удочку, и тоже забросил её в реку.

- Чего тебе? - Я буду тихо.

Через пару минут, моя леска дёрнулась, я сосредоточился, лицо стало серьезным, начал медленно тянуть удочку, как учил меня Самат. «Кажись, карась попался», - приговаривал я. На крючке висел крохотный пескарь. Самат залился смехом, позабыв свою обиду, начал сосредоточено глядеть на свой поплавок.

Смеркалось, я развел костер, Самат жарил трех карасей. На другой стороне реки вдалеке зажглись большие прожекторы полувоенной базы. Мы завороженно глядели на белые пучки света. Тогда нам обычный электрический свет казался чем-то недосягаемым и таинственным. Они казались нам теми же звездами, только земными.

- Мама говорит, что отец работает на базе, - сказал я, следя за электрическим светом. - Брехня всё это. Там на базе всем винтовки выдают. - Правда? - Конечно. - Тогда кем работает отец? - Он вместе с другими мужиками уезжает в город. - А что он там делает? - Я не знаю.

Отца мы почти не видели. Несколько раз в год он приезжал в поселок, отдавал матери деньги, гостил пару дней, а потом снова исчезал. Я всегда представлял отца работающим на базе. Так и видел, как он стоит у прожектора, крутит его, управляет светом. Иногда казалось, что он светит именно в наш дом, смотрит, чего мы там поделываем. В эти моменты я нарочито выпрямлялся и гордой походкой медленно шел к окну и долго смотрел на этот свет.

Уже стемнело, мы забежали домой, вслед нам кричала мама:

- Кто будет мыть ноги? Ну-ка марш!

Самат со дна колодца тянул ведро: первым ноги вымыл я, потом он, наспех поужинав, мы легли спать. Дом был набит гостями, нам с братом постелили в сарае. Из небольшого окошка на нас глядело скопище звезд, окутанное тьмой небо дышало жизнью. Ковш в небе был перевернут, в руки въелся запах жаренной рыбы, от нас ещё пахло костром, речной тиной и шерстяным одеялом.

- Самат, ну расскажи, пожалуйста, - всё не переставал я. - Канат, спи давай. - Ну пожалуйста, - схватил я его за руку. - Отвянь. - Я на день одолжу тебе свою саку.

Поразмыслив, он ответил:

- Ладно.

Самат зажег масляную лампу, я пододвинулся поближе к нему, закрыл глаза и начал слушать его. Самат очень тихо зашептал, прямо под моим ухом:

- Одинокий старик шел в голой степи. Заметив темнеющую фигуру мужчины, он насторожился и рукой зашерстил к мечу в ножнах. Вдалеке медленно плыл незнакомец, и старику мерещилось странное. То очертания мужчины расплывалось во что-то животное, то снова становилось человеческим. Старик, щурясь, застыл на месте. Незнакомец начал стремительно приближаться. Через пару минут он увидел молодое лицо, лохматые выгоревшие на солнце волосы, а глаза незнакомца были подёрнуты тёмной дымкой. Туман тихо оседал за спиной молодого человека.

Чёрные как ночь глаза молодого путника добродушно улыбнулись старику.

- Доброго пути, старец. - И тебе доброго пути. - Не хотели бы вы со мной разделить скромный ужин?

Старик согласился. Они сидели вблизи дороги, пили из бурдюка кумыс, ели курт и беседовали.

Незнакомец был весел и говорил много, осторожный старик помалкивал и не снимал руку с рукоятки меча. Незнакомец подсел ближе к нему, и заговорил:

- В нас расцветает то, что мы взращиваем. - К чему это ты? - Сейчас покажу, - сказал молодой парень, выхватил ритуальный нож и вонзил его в живот старика. Старику померещилось, что в него вошел не нож, а в брюхо вцепился разъяренный волк. Старик вскрикнул от боли, и так родились первые одичалые степные ветра. Молодой путник вспорол живот старику, вместо кишок из него вывалились бесконечные просторы тайги, тундры, плоскогорий и горных хребтов, вместо крови лились реки и озера, каплями на землю упали первые люди.

Молодой путник прижал к груди бездыханное тело старика для единения с жизнью, с природой, с одиночеством, с небом и землей, теплом и светом, тьмой и холодом, для единения с дыханием степи, для единения с Тенгри. Чёрными как ночь крыльями, смахивая заляпанные руки кровью, словно снимая усталость запылённых лет, молодой путник продолжил идти своей дорогой.

Когда Самат за��ончил рассказывать легенду, я спал крепким сном. Через пару минут уснул и Самат. Кончики наших носов почернели от масляной лампы, также из маленького окошка сарая на нас глядели холодные звезды, а за рекой, рассекая тьму, горели огни полувоенной базы. Мы спали крепко и не почувствовали, как наших лиц коснулась отцовская щетина и погасила лампу.

Куырдак — традиционное жаркое у казахов. Баурсак — традиционное мучное изделие казахов. Сака - игральная кость в асык. Курт - тюркский сухой кисломолочный продукт. Кумыс - кисломолочный напиток из кобыльего молока.

Источник иллюстрации

[ky-sad]

Местность Черапунджи

- Начался сезон дождей, - говорил мне только седеющий дед.

- А что такое сезон дождей? - спрашивал я его ребенком, запрыгивая к нему на коленки. - Это когда идут затяжные дожди. - Затяжные? - глядел я на него удивленно - Затяжные, - отвечал дед. - Они будут идти неделями. - Откуда пришли эти облака? - Они бредут с самого Тибета, с местности Черапунджи. - Чипапунджи? - Черапунджи, дурачок, - поправлял он меня. - Это, где монах горел в шестьдесят третьем. - Горел монах? - Да, горел, и это - история, малыш. - Хватит ребенку пудрить мозги, - на самом интересном месте прерывала наш разговор бабушка. Дед обиженно замолкал, ворчал и шел курить папиросу, набитую махоркой.

Я мог бесконечно долго задавать вопросы и верил всему, что говорил дед. Прошло столько лет, а эти воспоминания о Черапунджи, Спящем батыре и Степном духе каждый раз бумерангом возвращаются ко мне, далеким мерцающим лучом из детства, электрическими скачками предвкушения радости, завернутые в запах табака. Дед был великим мечтателем, он всякий раз объяснял то или иное явление в моей жизни несуществующими, приукрашенными фактами. Он оставался лжецом и выдумщиком до самой смерти бабушки. Бабушка часто попрекала его за эти выдумки, он обижался на неё, наигранно ворчал, но в глубине души знал, что всё это от большой любви и продолжал сочинять небылицы. После её смерти дед перестал придумывать истории, а я скучал по ним, ведь в итоге, ни одна его ложь не ранила меня.

Шесть часов утра. Плотный навес из набухших облаков угрюмо нависал над городом, дед гремел посудой на кухне, засвистел чайник, местность Черапунджи, запутавшись в Тянь-Шаньских хребтах, выбралась в октябрьское утро Алматы дождем. С довольной ухмылкой рядом спала Жанат. Большая бездельница. Она часто своей болтовней напоминает мне деда. В ней теплится знакомое мне с детства первобытное суеверие, тихие отголоски народных напевов и она всё это так искусно переплетает с нашим бытом, вырисовывая невиданные мной, новые узоры мифов. Я почти каждый день от неё слышу: «В огонь не плюйся, не гневай хозяина огня, машина не заведется. У порога не стой, на работе задержат. Лицо руками не закрывай, будет бессонница,» - и так до бесконечности - кладезь древних и забытых народных привычек.

Дед угрюмо молчал, потягивая из кружки крепкий кофе, и курил. Он мне напомнил полковника Аурелиано Буэндиа: на протяжении всего романа Маркеса, членам семьи Буэндиа судьбой назначено страдать от одиночества. Хоть дед был по фамилии и Дарибаев, но в нем жил истинный Буэндиа. После смерти бабушки их домик в поселке Акжар мгновенно осиротел. Я долго уговаривал деда на переезд, он сопротивлялся, а переехав в нашу городскую квартиру, стал ещё ворчливее.

- Почему ты всё время ворчишь? - обиженно спрашивал я. - Я как будто взаперти, - кряхтел он, - Эти этажные дома - настоящее проклятие. Я люблю простор, прогулки, горы, а ваши норы не для меня.

Аурелиано Буэндиа Дарибаев был пойман на кухне с поличным.

- Блин, дед, ты чего, мы ведь договаривались? - с укором посмотрел я на него. - Холодно на балконе, - буркнул дед, затушил сигарету, давясь сухим кашлем.

Последние две недели дед ходил мрачным, потускневшим, чем обычно. Казалось, он увязал в глубокой трясине, а тут ещё я со своей счастливой женой и всякими городскими запретами.

Чуть смягчившись:

- А помнишь, ты рассказывал мне про сезон дождей в Алматы, про местность Черапунджи, - попытался я ласково увлечь его воспоминанием из детства и сел напротив него с кружкой кофе.

Он что-то пробубнил себе под нос, вышел из кухни и начал одеваться.

- Ты куда это? - спохватился я. - Курить, - харкнул он. - Прогуляюсь.

Дед накинул на себя куртку из синтепона и вышел из дома. Я долго смотрел на опустевшее место, спустя пару минут, убрав со стола пепельницу, туда уселась Жанат. Моя жена была до безумия смешная. Опухшее после сна лицо, взбитые в кучу волосы, она молча сидела и как теленок лакала молоко с чаем.

- Дед снова курил на кухне? - Аха, - отозвался я.

Это были первые годы нашего брака, сладкий отрезок времени, когда ещё невозможно насладиться друг другом.

- Пусть курит. - Думаешь? - удивился я.

Она налила себе ещё молока в чай:

- Я не против.

С этой мыслью я допил кофе и отправился на службу. Очередная ласковая мудрость моей жены: Пусть курит. «И в самом деле, чего тут такого?», - подумал я про себя. Весь день моросил мелкий дождь. Работы почти не было, я задумчиво глядел в окно, вспоминал о Черапунджи, о монахе, который горел в шестьдесят третьем, и скользкая тревожная мысль закралась в мою голову. «Ни за что», - повторял я про себя.

Вернулся домой, жена беззаботно готовила ужин, что-то напевая себе под нос. Дом был объят уютом, ужинали вдвоем, я нервно поглядывал на часы.

- Дорогой, он ведь постоянно так делает, - утешала меня Жанат. - Знаю я, знаю. Я каждый раз говорю ему: держи при себе этот чёртов мобильник, а он ворчит на меня: «Не понимаю я эти ваши телефоны», да что там понимать? Ну что там понимать? Идет звонок, нажимаешь на зеленую кнопку, всё! - Видел бы ты своё лицо, - смеясь надо мной, говорила Жанат, - Один в один как у деда, когда он недовольный.

После ужина я начал его ждать. Не стерпев, решил поискать, обошел пару кварталов, прошел все магазины, расспрашивал - тишина. Вернулся домой, Жанат уже спала.

Глубокая ночь. Проезжаю мимо Площади республики. Шерстью глазами, улица Сатпаева перекрыта толпой зевак с проспекта Желтоксан. Сердце ёкнуло, я выбегаю из машины бегу к толпе и не верю своим глазам. Человек объят пламенем. Никто ничего не делает, застыв, все наблюдают за тем, как чернеет и обугливается человек. Хотелось кричать от ужаса, но крик застрял в глубине глотки, в воздухе присутствовал запах горящей человеческой плоти. На грудь упал пресс, стало так тяжел; даже вся сумма боли на протяжении моей жизни казалась пустяком в сравнение с этим одним октябрьским днем. «Пр��клятый монах» - пронеслось в голове.

Я в ужасе проснулся. Всего лишь сон, выдохнул я. Жанат спала крепким сном беспечного ребенка. Я почувствовал запах гари. Выбежав в прихожую, увидел горящий свет на кухне. Дед молча курил свою махорку. Увидев моё растерянное лицо он заговорил:

- Вот не начинай, твоя жена сама разрешила курить на кухне.

Источник иллюстрации 

[ky-sad]

Мертвая лошадь

Солнце висело прямо над головой и клином вбивалось в город. Улицы превратились в преисподнюю. Небо горело, ещё немного и асфальт покрылся бы мерцающим пламенем царства Аида. Вокзал был набит дерьмом и людьми.

Трезвые плацкартные поездки – сущий ад. Всегда говорю себе, что больше никогда не поеду в плацкартном вагоне, в итоге, денег хватило только на боковую полку и две бутылки дешевого коньяка. Закинул дорожную сумку в багаж, жара, надоедливые продавцы всё время предлагали купить носки из верблюжей шерсти, четки, детские книжки. Загрузил себя поплотнее коньяком и сразу же уснул. Проснувшись, проклял привокзальную бабку, что всучила мне коньяк. Редкостное дерьмо. Голова гудела от похмелья, перекусил купленной дрянью на одной из станций, делать было нечего, пришлось допить вторую бутылку и распрощаться с реальностью. Утром меня растолкал проводник. Вагон был пуст, я поплелся на автобусную остановку.

Спертый воздух автобуса заставлял меня потеть как шлюху, пот был везде, рубашка измята, от меня разило, но родной город заставлял улыбаться.

Я постучал в дверь, пальцем закрыв глазок.

- Кто там? - Открывай. - Кто там, мать твою? - А на кого я похож? - убрал я с глазка палец и подставил лицо. - Чёрт, ты ли это, Айдар?

Дидар открыл дверь, не снимая с крючка, удостоверившись, что это я, впустил в дом. Он стоял в семейных трусах, в пропотевшей майке, с пробивавшейся плешью, и весело заговорил:

- Чёрт, столько прошло времени, а ты нихрена не изменился. Выглядишь усталым. - А ты всё толстеешь. - Это гормоны. Что-то щитовидка пошаливает в последнее время. - Слушай, Дидар, не мог бы ты приютить меня на пару дней? - Знаешь, такое дело, я ведь женат, семья, - начал он мяться. - Что за фигня? Всего лишь два дня. Не будь такой сукой, как в школьное время. - Прости, но я реально не могу, - извиняюще смотрел он на меня. - Блядская свинья, - не успел я договорить, как Дидар бросил мне неожиданную тычку в живот, я согнулся напополам, вторая его тычка угодила мне в лицо, остудив мой пыл. - Пидарас! Проваливай отсюда! - гневно крикнул он и выставил меня за дверь.

Пришлось ехать к сестре.

Я сидел за столом на кухне, пил чай и в очередной раз выслушивал это дерьмо.

- Кажется, в октябре мы с Дастаном решили прекратить хлестать мертвую лошадь нашего брака и разъехались. Уже через неделю я увидела этого сукина сына с какой-то шлюхой. - Айжан, пожалуйста, перестань… - Развод – это как выпить кока-колу, потом долго мучаешься этой отвратительной отрыжкой. - Я не хочу больше это слышать. - И что ты думаешь? После развода я стала счастливой? Депрессия! Я каждое утро говорила себе: сотри номера всех барыг. Избегай всех, кто знает твоих барыг, меньше нажирайся в компании друзей. Вся эта пьяная атмосфера добавит тебе смелости, и ты найдешь методы, как восстановить номера барыг, которые удалила. Каждое утро начинай со сводки новостей на темы "наркотики" и "арест". А мой Новый год? Я познакомилась с Ернаром на одной из вечеринок, на Новый год мы уехали с ним в Стамбул, представляешь, мы пили с ним пиво на кладбище.

Я перестал слушать сестру, в её голове процветал хаос, в моем сердце теплилась эта нежная сука, её звали Акнур. Я набрал её номер и вечером договорился встретиться в баре «Мертвая лошадь».

Минутная стрелка приближалась к одиннадцати. Нашёл в шкафу кое-какую чистую одежду бывшего мужа Айжан и поехал в бар.

Мы потягивали пиво, Акнур рассказывала о своей подружке, которая каждый раз при ссоре с мужем готовит ему гречку. Я был влюблен в эту женщину. Если бы умел, наверное, самые нежные письма посвятил бы ей. Но я не знал достаточно красивых слов, поэтому просто откровенно пялился на неё влюбленными глазами.

Акнур достала из кармана джинс пару синих таблеток.

– Эта дрянь просто выносит твой мозг на новый уровень.

Мы закинулись по таблетке и запили это пивом. После двух бокалов мы уже смотрели друг на друга безумными глазами. Я чувствовал, как синяя таблетка медленно забирается в мой мозг. Играла музыка, Акнур поманила меня за собой и мы растворились в танцующей толпе. Я знал, что музыка играет, но я её не слышал, в моей голове существовали только вакуум и понимание, что звучит какая-та песня, которая усердно хотела пробиться в мою голову. Случился хлопок, как будто бы под ухом кто-то лопнул бумажный пакет, наполненный воздухом, и после, все окружающие меня звуки стали во сто крат ярче, словно все они только что залезли в мою голову. Это был приход. Я чувствовал сладкое опьянение, как тепло растекается по всему телу, и не заметил, что руки и ноги сами начали двигаться в такт музыке. Я нашёл в толпе Акнур, мы обжимались, плен её глаз окутал меня – никакой боли, никаких страданий. Паркетный пол был полон изощрённых движений и племенных танцев. Я вышел в туалет по нужде.

Я стоял у унитаза и долго смотрел на кафельную плитку, заканчивая свои дела. Музыка доносилась сюда приглушённо, словно звуки пытались пробиться через толстый слой древесины. В момент мне стало плохо, из глубины моего желудка вырвалась блевота: кусочки еды и прочего дерьма. Я упал на колени, крепко схватился за унитаз и стал кричать в него, пока опустевший желудок не начал выплёвывать желудочный сок. Кажется, я возвращался в реальность. Туалетной бумагой вытерев рот, я ещё несколько минут просидел в загаженной кабинке туалета. Выходя из кабинки, я краем глаза заметил заходящего «себя» с Акнур в туалет. Они заперлись в соседней кабинке и через пару минут послышались стоны и дребезжание дверной защелки. Я встал у раковины и очень долго умывал лицо, не веря своим глазам. Посмотрел на усталое отражение и проговорил про себя: «Синяя хреновина». Я попал в пространство, в котором все вещи имели своё изначальное свойство, они были настоящими, и это пространство называлось туалетом. Туалет и моя реальность были очень похожи между собой. Я слышал, как «я» имел Акнур, мы предавались плотским утехам, разврату, грязи, и от всего этого мне стало мерзко до тошноты. Из кабинки доносились пыхтения, сопения и это в самом деле был мой голос. Акнур стонала. Ошарашенный, я выбежал из туалета. За баром сидел другой «я». Я подошел к нему и уставился на него. Он был несчастен, хотя и смеялся. Я даже знал по��ему. Глубокая рана, оставшаяся без внимания, приносит ему боль, делая меня несчастным. А всё потому, что он отказывается от своего источника существования, от своего «я», следуя за другими, сбиваясь со своего пути.

Я стоял и взглядом искал Акнур из моей реальности. Она нашла меня первой.

– Почему ты не здороваешься? - и повисла на мне. - Тебя отпустило? - вцепился я в неё. – Ты слишком нервный, расслабься. - Какое-то дерьмо творится, я всюду вижу полную чертовщину.

Акнур заткнула меня поцелуем, я оторвал губы и заговорил:

– Да что с тобой такое? Мне хреново, понимаешь? – Знаешь, в чём твоя проблема? – В чём же? – Это обычный диссонанс. Такое часто случается. И та законченность и идеальность мира в твоей голове не соответствуют тому, что ты видишь сейчас. Произошло столкновение, тебя ранила шрапнель реальности, ты искалечен, но не смертельно. Я могу о тебе позаботиться.

Я молча смотрел на неё и видел, как уходил от неё. Стоял рядом с ней, цеплялся за неё, но мои дрейфующие обломки покидали эту странную ночь, этот бар, мою нежную суку, в которую я был влюблен. Я всё ещё в баре и говорю ей: «Позаботься обо мне», - а в груди моей клокочет хаос, и тысячи огней бьются внутри грязными отсветами. Я сижу в такси, вытираю руки и еду к сестре, готовясь выслушивать её жалобы, и говорю Акнур, что человеческая душа - потемки, светила - потемки, и эта «синяя дьявольская» таблетка, заставляет меня говорит так, как говорят люди, пришедшие в аптеку и знающие, что у них скоро будет обострение. На руках засохшие красные пятна, жму в звонок, слышу шаги сестры и отвожу Акнур в мужской туалет. Она покорно следует за мной, защелка кабинки дребезжит, она бьется в моих руках, пытается вырваться, стонет и затихает. Я сидел за барной стойкой, громко смеялся, допивал бокал пива, сестра открывает дверь и я всё ещё там, в том баре, прижимаю к себе Акнур и говорю ей: «Позаботься обо мне».

Источник иллюстарции