#релмина вереним

[xerokaeri]

Освобождение

Фэндом: the Elder Scrolls: Oblivion Жанр: ангст Объем: мини Персонажи: м!Чемпион Сиродиила, Хаскилл, Релмина Вереним Предупреждения: весьма альтернативные хедканоны

2018 Описание работы: – У меня всего один вопрос, – наконец, хрипло бросил Церо, не оборачиваясь, чувствуя, что Хаскилл идет полукругом, медленно приближается к трону, на котором, будто мостик, переброшенный  через резные перила, лежит посох. – Я хочу знать, –  голос его постепенно обретал силу. – ЧТО ты такое, Хаскилл?

На Дрожащих островах стояло лето — лето восхитительное и буйное, напоенное солнечным светом, дурманящее запахами трав и цветов. Вокруг дворца и по всей столице в изобилии росли сияющие лилии, белые и искрящиеся как снег, буйно-алые лепестки огненного папоротника, льдисто-синие колокольчики, колышащиеся на ветру среди высоких трав, соседствующие с алоказией и грибами почти в человеческий рост. Дули ветра — всегда теплые, всегда с моря, приносившие упоительные ароматы странствий и удивительное чувство бесконечного светлого ожидания. Теплые дожди смывали грязь и пыль с темных улочек Крусибла, крупными каплями падали в гладкие поверхности чистых, словно стекло, прудов Блисса.

Из узкого окна превосходно был виден внутренний дворик дворца.

Лето длилось четырнадцатый год подряд — за это время ни единая снежинка не коснулась белокаменных мостовых и узорчатых крыш.

Хаскилл прислонился лбом к стеклу. Прохладный вечерний воздух разрывался от криков птиц и стрекота насекомых. Стекло подернулось легкой дымкою от теплого дыхания и Хаскилл стер ее сухощавой ладонью, напряженно вглядываясь в темноту, туда, где желтым квадратом света, упавшим из дворцового окна была выхвачена из окружающего мрака коренастая фигура.

— Я не думаю, — хриплым голосом говорит Ремина Вереним, и Хаскилл вздрагивает, потому как в раздумьях своих не услышал ее невесомых шагов, — что он позволит себе снова сбежать. Не сейчас. Не теперь. Он лишь только вернулся. И — вы знаете, Хаскилл, он чист.

  Чист. Хаскилли вправду знает это. Кивает, чуть рассеянно, потому что именно этот факт и настораживает, и пугает его больше всего. После побега и отсутствия длиной в несколько лет — столь малый срок для Хаскилла! — отчего-то растянувшихся до масштабов вечности.

  — Встреча с Драконорожденным, — решается он, наконец, и поворачивается к данмерке, глаза которой — о боги — горят кармином слишком близко от его собственного лица, — должна была наложить отпечаток. Он помнил. Он говорил — Дервенин слышал его слова. Снова отрубленная голова, бабочки, золотой дракон. Спустя столько лет. Но, — Хаскилл снова поворачивается, чувствуя, как шею щекочет чужое дыхание — непривычное, чуждое ощущение, — ничего. Ни бунта, ни попыток побега. Никаких признаков раскола.

— Должно быть, он и вправду растворился. Почти без остатка. — Релмина улыбается, и Хаскиллу не нужно видеть ее, чтобы понять это, даже не нужно слышать голос — он чувствует ее улыбку.

  — Я надеюсь на это, — твердит Хаскилл как заклятье, прислоняясь сморщенным лбом к прохладному стеклу и ища взглядом человека в лиловом камзоле, сидевшего на лужайке, но его уже и след простыл.

— И все же, — Релмина касается его ладони своей, и Хаскилл чувствует, как по телу бегут неприятные мурашки, — вы волнуетесь. Вас беспокоит… что? Бесконечное лето?

  — Бесконечное лето и все эти цветы. Крусибл и Блисс стали слишком напоминать… Сиродиил.

Релмина качает головой и Хаскилл чувствует ее горечь. Снова. Не слыша голоса и не видя лица.Поворачивается всем корпусом, чтобы посмотреть в темный кармин ее глаз. Но она отводит взгляд.

Они думают об одном и том же. Эти две сотни лет были борьбой. Бесконечной.

***

  Он, не дыша, смотрит в темную поверхность воды.

  Лиловый камзол изорван — лоскутами на предплечья спускаются рукава. Колени саднят, и изодранные в клочья золотые бриджи перепачканы густым и терпким травяным соком. Он лежит животом на плоском камне, брошенном у самого края воды, видя — в отражении — как багровеет небо над его головой.

Он знает — если он посмотрит направо, то увидит горящий город. Налево — блуждающие тени людей и меров, которых давно нет в живых. А если взглянет прямо, подняв голову и отбросив с лица непокорные смоляные кудри — то он увидит сияющую белую башню, царапающую небосвод острыми клыками обломанных зубцов. Но он смотрит в воду. Смотрит, не в силах оторвать взгляд.

Темная ладонь касается поверхности, погружается в глубину темной воды, и он ощущает — это доставляет ему удовольствие — какая она густая. Уже в считанных дюймах от поверхности исчезает в ней его темная кожа. И тут он чувствует, как что-то касается его пальцев. Холодное и скользкое. Не в силах одернуть ладони или отвести взгляд он видит, как из темной, густой, как смола, воды, всплывает лицо мертвеца.

Его лицо красиво. Красиво настолько — что больно смотреть, и почти не тронуто тлением. Орлиный нос и густые черные брови, и кожа, белая, словно снег, и длинные, темные ресницы, и губы, уже тронутые мертвенной синевой — их и касаются пальцы. Черные волосы кольцами сворачиваются на густой поверхности воды, черные, словно смоль, как сама ночь, на бесшумных крыльях спускающаяся с востока.

Хочется кричать. Но он не может. Вместо него кричит мертвец, распахнув рот и провалы опустевших глазниц, кричит, исторгая потоки багровой крови на ладони, горящие теперь мучительным огнем.

Он просыпается.

Испариной покрылся лоб — высокий и испещренный морщинами. Шеогорат потер его дрожащей ладонью, чувствуя, как капельки холодного пота стекают между лопатками.

Посох, посох. Посохпосохпосох, но посоха нет, нет ни в руках, ни на постели, нет вообще, и от этого только хуже, только страшнее, потому что он пытается понять, что происходит, но понять не может; он не в силах вспомнить, что это, что живет в нем, что оно такое, как оно связано с мертвецом из черной воды и черными руками, что рвут его на куски каждую ночь, и отрубленной головой и драконом, сияющим силуэтом из золота и огня в половину неба.

Безумный бог сел на постели. Чуть подумав — спустил с края ложа голые ноги. Босые ступни коснулись холодного каменного пола. Во дворце стояла звенящая, пугающая тишина. Что-то пульсировало внутри. Билось. Дергалось, мерзко шевелилось, словно жалкий, отравляющий его существо паразит. В голове отчетливо стучится лишь одна мысль. Нужен посох.

Попытавшись отогнать навязчивые видения и противный зуд внутри головы, он встал, прошелся по комнате, босыми ногами шлепая по каменному полу. Подошел к окну, протер стекло, прислонился к нему лбом. Медленно кружась в воздухе, на резной подоконник упала первая снежинка.

  И тогда Церо проснулся по-настоящему.

***

В голове царила ясность — непривычная, пугающая ясность: он больше не слышал ни хохота, ни голосов. Тронный зал был пуст: ни привычных вытянутых фигур стражей, ни снующих всюду по мелким поручениям властителей Мании и Деменции слуг.

Церо стоял спиной к дверям, чувствуя на себе пристальный взгляд — холодный, изучающий, лишенный каких-либо эмоций и чувств.

Но Церо знал — даэдра его подери! Действительно знал! — что Хаскилл уже все понял.

— У меня всего один вопрос, — наконец, хрипло бросил он, не оборачиваясь. Чувствуя, что Хаскилл идет полукругом, медленно приближается к трону, на котором — переброшенный, будто мостик через резные перила, лежит посох.

— Я хочу знать, — продолжил Церо, и голос его постепенно обретал силу. — ЧТО ты такое, Хаскилл?

— Вы уже знаете ответ, милорд, — голос Хаскилла был сух, словно лист пергамента, тих, холодно-учтив… голос, который может принадлежать кому угодно, но только не живому человеку из плоти и крови.

  — Ты такой же, как я. Ты был… чемпионом. Сильнейшим. Шеогорат позвал тебя сюда, на Дрожащие Острова, и превратил в часть цикла. Но ты вырвался. Я хочу знать как.

— Я не вырвался, — мягко возразил Хаскилл. В полутемном зале на миг воцарилась тишина. — Я пережил цикл целиком.

Церо повернулся к нему. Его глаза — белый пустой глаз Шеогората и темный, синий глаз Церо, через который смотрел на мир чемпион Сиродиила — уставились в лицо бессмертного. Хаскилл остановился. Не сводя взгляда с посоха.

 — Я распадался и собирался вновь, словно мозаика; я рассыпался на тысячи кусков, мое сознание было разорвано в клочья… я был одержим. Звуками, запахами, образами. Волна ощущений буквально смяла меня, я погрузился в эту пучину, а потом… — Хаскилл облизнул губы. Глаза его странно блеснули, — потом эта же волна вышвырнула меня на берег. Иссушенного. Опустошенного. Я знал, что не буду прежним. Я знал, что не стану ни тем, кем был, когда ��ставался человеком, ни тем, кем я был, когда был… вместилищем… Ты ведь уже понял, Церо. Все сложнее. Это не титул. А смертный на троне — не Шеогорат.

 — Шеогорат — дух самих Островов. Он и Острова неразделимы: поэтому это происходит каждый раз… умирают цветы и бабочки. Кристаллы высотой до небес вырастают из земли на месте домов, таверн и башен. Люди… сходят с ума…

— О, напротив, — Хаскилл улыбнулся и от этой улыбки Церо сделалось дурно. — Они приходят в себя… Тебе лишь предстоит испытать эту ясность.Почувствовать, каково это…

— Циклов было множество, — холодно сказал Церо, сделав шаг влево, — но выжил лишь ты. Ты один.

— Не совсем, — улыбка Хаскилла сделалась чуть шире, — есть еще Диус. Нам двоим повезло… чуть больше других.

  И тогда он прыгнул, метнулся к посоху, надеясь успеть первым, но Церо не стал кидаться ему наперерез.

Он откатился в сторону по ковру, вскочил на ноги, чувствуя, как постепенно поднимается изнутри волна гнева, одним прыжком достиг каменного постамента.

Меч Джиггалага лег в его ладонь, как влитой. Церо помнил его другим: меч был больше, длиннее его собственного тела, но сейчас ему казалось, будто клинок сделан точно по его руке. Он услышал, как Хаскилл издал глухой, странный звук, а потом вскрикнул.

Церо бросился на него.

Клинок засвистел в воздухе, выписывая восьмерки и дуги, отбив в сторону сгусток энергии, слетевший с оголовка посоха безумия. Один удар — ровно один — и Хаскилл упал на ковер, сжимая в ладонях жалкие обломки.

— Ты даже не представляешь себе, — бледными высохшими губами прошептал он, — что ты сейчас натворил.

Церо плюнул ему в лицо. А потом — воткнул клинок ему чуть ниже ключицы.

***

Он смутно помнил, как бежал, бежал вперед, не оглядываясь, и не останавливаясь ни на секунду: когда кто-то или что-то возникало на его пути он рубил не глядя, наотмашь, и путь его был устлан мертвыми телами. Он смутно помнил, как выскочил на улицу и застыл всего на мгновение, ослепленный белым нестерпимым сиянием с небес, ощущая, как лица касаются принесенные холодным ветром крупные хлопья снега, и рванул вниз, по лестнице, а стражницы бросились ему наперерез. Голова первой — она некстати попалась под горячую руку — покатилась по белокаменным ступеням, оставляя за собою смазанный алый след. Вторая рухнула, зажимая рану на обнаженном бедре — кровь толчками выбивалась между ее пальцами, а вместе с ней из тела уходила и жизнь. Третью он одним мощным ударом поверг наземь и добил, вонзив клинок Джиггалага между грудей.

Остановить его не мог никто.

Церо словно обезумел, взгляд застилала сплошная кровавая пелена; сердце, как ему казалось, вот-вот готовилось вырваться наружу. Он слышал, как кричали люди. Как гремели доспехи стражников, пытавшихся взять его в кольцо — безуспешно, он утекал из-под ударов, как вода. У него было преимущество перед ними, да.

Они не смели поднять на него руки.

Хаскилл, конечно, приказал его схватить и доставить во дворец живым. А как иначе — повредить вместилище значит прогневать господина, а этого дворецкий Безумного Бога желал меньше всего, совсем не понимая, что господин УЖЕ был разгневан. Церо чувствовал, как клокочет внутри бешенство — не его — как бьется вместе с сердцем чужая сущность, оказавшаяся запертой внутри, и ликовал.

Он не помнил, как выбрался. Каким образом ему хватило сил прорвать кольцо, а затем — саму завесу; с треском и грохотом он провалился, рухнул в темную и густую воду, и та захлестнула его с головой.

Капли. Капли, капли, капли, влажный шорох дождя и нежное постукивание по сочным, блестящим и упругим листьям. Церо не раскрывал глаз.

Ему казалось, что он все еще плавает в той кошмарной, густой черной жиже, словно в вареве из его собственных кошмаров, квинтэссенции всего и одновременно с тем — ничего. Звенящая, мучительная, поглощающая тебя пустота все еще была вокруг и — самое страшное — в нем.

Было холодно. И — все еще очень мокро. Капли ударяли его по лицу, отмеряя время мгновение за мгновением, как плавно качающийся маятник часов. Мгновения складывались в вечность, темнота за плотно сжатыми веками была непроглядной, такой, что не хотелось и открывать глаз.

Свет. Скорее почувствовал его, чем увидел — выплывший из-за блестящих стволов теплый шар из бумаги, внутри которого билось что-то живое, нежное, источающее сияние, словно маленькое солнышко. Приоткрыл веки — это далось ему с мучительным трудом. Сквозь полуопущенные ресницы увидел фигуру, одетую в багрянец и черноту, и белое лицо — размытое пятно под темным капюшоном. Захотел вскрикнуть.

Не смог.

Чьи-то цепкие, сильные пальцы, мощные руки в темных потоках бархатистой ткани, живое тепло под покровом темного плаща. Вода стекала с одежды, сбегала капельками по голеням и лодыжкам. Капли были розовыми — вода смешивалась с кровью, чужой и, возможно, его собственной.

— Держись, — прошептали бледные губы у самого его уха (Церо кое-как извернулся, попытался заглянуть спасителю в лицо, но увидел лишь треугольный подбородок да серые губы под темным водопадом струящейся мокрой ткани). Церо попытался сделать хотя бы один шаг, но не смог — подкосились колени.

— Проклятье. — Выругался человек в плаще. И Церо, внезапно, осознал, что это была женщина.

[xerokaeri]

Безумие

Фэндом: the Elder Scrolls: Oblivion Жанр: ангст Объем: драббл 2016 Описание работы:

Оставшись на Дрожащих Островах Чемпион Сиродиила постепенно теряет разум: его личность и воспоминания стираются, он перестает быть собой, превращаясь в Принца Безумия. Однако, он не может сдаться просто так и, отчаянно цепляясь за остатки собственной личности, он продолжает, казалось бы, бессмысленную борьбу за сохранение собственного "я".

Из узкого окна превосходно был виден внутренний дворик дворца. Хаскилл почти прижался к стеклу, едва не касаясь его длинным носом, жадно всматриваясь в очертания цветов и грибов яркой, безумной расцветки, росших по идеальной окружности. В самом центре клумбы, примяв траву и роскошные цветы ногами, стоял человек в лиловом камзоле.

Человеком, впрочем, его можно было назвать лишь с натяжкой, даже если брать в расчет лишь внешность, а не внутреннюю суть. Новый Шеогорат все еще сохранял детали своего изначального облика – острые скулы, раскосые глаза, тяжелые надбровные дуги и острые уши выдавали в нем данмера.

Превращение шло… тяжело. Потребовалось несколько десятков лет, чтобы темно-серый цвет кожи смертного чемпиона приобрел нужный, человеческий оттенок. Волосы побелели сами – седина успела тронуть их еще тогда, много лет назад, когда упал замертво последний рыцарь порядка, гремя броней о разломанную брусчатку Крусибла. Глаза… ничего не удавалось сделать с глазами. Глубокие, темные, синие, как ночное небо – цвет совершенно не свойственный представителям этой расы -  они никак не желали меняться, сколь сильно бы ни было влияние Посоха Власти и Дрожащих Островов.

Сзади послышалось шуршание платья. Хаскилл узнал ее еще до того, как увидел – по сильному, резкому аромату духов. Аромату, маскировавшему пропитавший все тело Релмины Вереним запах гнили и разложения.

–  Хаскилл, –  магичка склонила голову. Припала рядом с камердинером лорда стеклу. – Дела идут скверно.

– Не столь скверно, сколь могли бы, миледи, – монотонным голосом произнес мужчина, не удостоив чародейку взглядом. – Как вы видите… вполне свойственные Безумному Богу занятия.

Человек в камзоле внимательно смотрел на стоявший перед ним мольберт. С видом безумного художника – измазанный краской, с кистью, засунутой за ухо. Краска была повсюду – на траве, на одежде лорда, на его волосах и лице. На широких ладонях с длинными пальцами. На сапогах с высокими каблуками, делавшими его хоть чуточку выше.

–  Я бы не была столь уверена, – Релмина облизнула тонкие губы. – Мой Лорд во время визита в сады плоти… говорил о весьма странных вещах.

Хаскилл повернулся. В  свете солнца, пробивавшемся через крашеное стекло, он казался совсем старым. Но далеко не настолько, насколько старым он был на самом деле.

– О каких же, Релмина? – камердинер безумного бога сцепил пальцы перед грудью в замочек. В глазах у него появилось едва заметное беспокойство.

– Об отрубленной голове, Хаскилл. О гниющих телах. При виде одного из моих экспериментов… выпотрошенного и подвешенного за ноги…

– Избавь от подробностей, – мужчина недовольно цыкнул. Вид у него был преисполненный омерзения.

– Это важно, Хаскилл, – данмерка заломила руки. – Он сначала смеялся… смеялся¸ смеялся, словно он и вправду сумасшедший, а потом заплакал. Навзрыд. Упав на землю и обхватив голову руками, – она снова облизнула пересохшие губы. Темные рубины ее глаз поблескивали тускло и перепугано. – Он говорил что-то о черных руках… Клялся отомстить кому-то. Обещался… убивать… – она закрыла рот ладонью, тихонечко всхлипнув. – Я боюсь, это опять началось…

– Не началось, – сухо ответил камердинер. Он пребывал в мучительных раздумьях.

Снова уставившись на сосредоточенного пишущего свою картину Нового Шеогората, он отчаянно пытался увидеть в нем какие-то признаки… того, что он – не Шеогорат. Того, что снова проснулся тот, кто не должен был просыпаться.

– Ты думаешь, к нему снова возвращается его… старое «я»?..

– Я убеждена, – Релмина тихонечко всхлипнула.

Хаскилл снова посмотрел на нее с холодным отвращением. Эта женщина питала страсть к предыдущему лорду. Прониклась любовью и к этому – несмотря на то, как сильно отличался он от того, чью силу унаследовал. Все это было… непонятным для Хаскилла. И неприятным. Он никогда не испытывал ни страсти, ни любви, и не считал себя обделенным. Холодный, бесчувственный, спокойный – он всегда идеально дополнял господина. Был верным слугой, лучше которого Безумный Лорд не смог бы вообразить (какой бы кощунственной не казалась эта мысль. Надо же, сомневаться в неиссякаемом ��оображении Шеогората!..). Но сейчас… он чувствовал, что подводит Безумного Лорда. Что-то с этим наследником… было не так.

– Не может быть, –  наконец, после долгого молчания, сказал Хаскилл, удивившись хриплым звукам собственного голоса. – Посох разложил его сущность. Лишил разума. Дрожащие Острова – поглотили его воспоминания… к нему не могло вернуться то, чего больше не существует. Церо мертв. Его личность сгнила, исчезла, от нее не осталось ничего. Церо умер тогда, когда впервые вступил на землю Островов. Шеогорат родился, когда был повержен Джиггалаг.

–  Тогда откуда все эти воспоминания? А его картины? Хаскилл, ты видел его картины? Хаскилл снова цыкнул. Картины он видел. Неоднократно. Они теперь украшали весь дворец – превосходные, надо сказать, образцы живописи. Годы и десятилетия, потраченные Новым Шеогоратом на обучение дали щедрые плоды. Прирожденный убийца, воин, герой, смертный чемпион – и вдруг оказался талантливым живописцем.

– Не вижу ничего дурного в том, что милорд пишет в основном… юношей. С пронзительно голубыми глазами и золотыми ореолами над головой. – И драконы…вполне вписываются в интерьер. Я не вижу поводов для беспокойства.

– Не знаю, Хаскилл. Этот образ, он явно что-то значит для Лорда. Это – что-то из прошлого… к тому же, он пишет и другое.

– Снова эти самые черные руки и выпотрошенные тела? Он – олицетворение Мании и Деменции, Релмина. Неудивительно, что у него весьма широкий… спектр интересов.

Чародейка покачала головой, кусая тонкие губы. Снова заломила руки – тонкие, пепельно-серые пальцы переплелись между собой перед глубоким вырезом ее платья.

–  Ты полагаешь, что это – воспоминания об его прошлом? – Хаскилл прищурился.

– Он называл имена. Многие имена. И говорил о некоей Матери Ночи…

– Глупости. Раньше  Лорд Шеогорат тоже порой называл в бреду названия королевств и имена сущностей… –  Хаскилл покачал головой.

Нет, этого совершенно точно не могло быть. Да, Церо сопротивлялся до последнего. Хранил крупицы своего воспоминания. Воспоминания которыми столь сильно дорожил – и которые столь сильно ненавидел. Но все это ушло. Исчезло, кануло в небытие… О, он весь состоял из противоречий, этот маленький данмер. Этот невысокий, некрасивый парнишка со странными, острыми чертами лица, огромным носом, черными мелкими кудрями и ужасно  оттопыренными ушами. Хаскилл, впрочем, не удивлялся его уродству. Не удивлялся и феноменальной самоуверенности. И неимоверной глупости, свойственной любому из смертных. Изумляло Хаскилла то, как сильно его маленький господин цеплялся за ускользающий рассудок. За призраки прошлого, которые не причиняли ему ничего, кроме боли. Он видел, как данмер, с каждым днем все менее походивший на данмера, мечется, в ужасе пытаясь собрать клочки своей разлагающейся личности воедино. Как он пытался записывать… зарисовывать все то, что исчезало, стиралось из его памяти. Как выл в полутемной комнате, склонившись над этими листками, ворохом валявшимися на столе. Выл отчаянно и тоскливо, будто загнанный зверь, вцепившись тонкими пальцами в собственные посеребренные сединой кудри.

«Ты ведь хотел этого, смертный мальчик. Хотел этого больше всего на свете: забыть все, что произошло тогда. Иначе бы ты остался в Сиродииле, и не пошел бы искать приключений на Острова. Иначе не выбрал бы праздную Манию вместо столь подходившей твоей душе Деменции. Иначе не стал бы Безумным Лордом, взяв в руки Посох Власти. Так почему же, почему ты так отчаянно сопротивляешься? Почему так цепляешься за собственное «я»?.. Хаскилл тогда не высказал этого вслух. И потому не услышал ответа на собственный вопрос. Но он почувствовал его.

Почувствовал сердцем, увидел  во взгляде полных ненависти темных глаз.

«Потому что больше у меня ничего нет».

Человек в лиловом камзоле запрокинул голову, глядя на темные провалы окон. Пальцы у него все были в густой, едко пахнущей краске: он напрочь забыл о засунутой за ухо кисточке и, в порыве вдохновения, рисовал прямо руками, щедро размывая густую субстанцию по холсту. На холсте вырисовывались постепенно черты лица. Жесткие, но красивые. Хищные, но ласкающие взгляд. Незнакомые – но в то же время почти родные. Новый Шеогорат щедро обмакнул указательный палец в красную краску. Почти по самую костяшку, глядя, как стекают по ладони рубиновые капельки. Одним тычком пальца он лишил незнакомца на холсте правого глаза. Затем – левого. Залюбовался тем, как бегут по щекам мужчины кровавые дорожки. Весело рассмеялся, рисуя кровавые полосы на лице, уродуя только что законченную картину. Потом взял – и перевернул ее, установив на мольберте вверх тормашками. По какой-то причине ему показалось, что именно так она выглядит правильнее всего.

Кровавые дорожки побежали теперь по высокому лбу, по черным волосам незнакомца-на-холсте, сбежали через всю картину и стекли по мольберту. Красные капли упали на примятые сапогами Шеогората цветы. И тут что-то обеспокоило Безумного Бога. В его воспаленном рассудке стучалась какая-то мысль. Далекая, почти неслышная. Пока еще. Он попытался уцепиться за нее. Сосредоточиться на этой пульсирующей мыслишке, родившейся где-то на самых задворках его сознания. Замер, сунув перепачканный в краске палец в рот. На вкус краска была как кровь. Какое-то слово… имя?.. Звук?.. Он не знал. Не мог понять. Он слышал голос – чужой ли, свой собственный ли… так чей же?

Предатель. Валяющиеся в полумраке мертвецы в черном одеянии. Разложившиеся тела. Отрубленная голова… мертвец, мертвец, подвешенное за ноги изуродованное тело. …

Из пустоты вокруг (или изнутри? Из него самого? Он никак не мог сообразить) появились руки – множество длинных, пугающе-черных рук. Пальцы, похожие на паучьи лапки, тонкие, словно имеющие парочку лишних фаланг, цеплялись за камзол Шеогората, рвали его на части, пока не оставили его нагим на чудовищном, сковывающем все его существо холоде.

Черные руки скользили по телу, отрывали куски плоти, ломали ребра и выкручивали руки, отрывали пальцы, сдирали кожу. Кажется, он кричал, не слыша собственного голоса. Потом мир перевернулся, и он четко увидел его вверх тормашками. То же небо, но теперь снизу, та же земля – но сверху, давящей, кошмарной массой над головой. Словно он оказался в могиле, погребен и лишен способности шевелиться. Теперь, он, наконец, услышал собственный крик, как будто бы издалека.

Или это был не его крик? Или кричал кто-то другой? Слишком тяжело.

Слишком громко.

Шеогорат закрыл глаза, запрокинул голову, вдруг через пелену холода почувствовав, как щеку обжег удар. Хаскилл сидел на коленях перед ним. Бледный. Одежда – в краске, высокий лоб покрыт испариной. За его плечом маячило неприятное, серое лицо с красными глазами – первым делом Шеогорат закричал, что хочет, чтобы оно немедленно испарилось. Чудовищный призрак, прятавшийся за спиной Хаскилла, внезапно сделался безумно расстроенным и спрятал лицо в ладонях. Стало легче.

Отрубленная голова. Мертвое тело. Серый капюшон. Золотой дракон в небе, схватившийся с огненным гигантом. Над ними – разверзнувшаяся пропасть неба, украшенная мириадами звезд.

– Ты…меня ударил? – Хрипло спросил Шеогорат. Щека гор��ла. Лицо Хаскилла вдруг запылало тоже – испещренные морщинами щеки пошли красными пятнами, во взгляде прочиталось нечто смутно похожее на испуг.

Шеогорат не выдержал. Посмеялся. Получилось натянуто.

Что-то изменилось. Едва заметно, но – изменилось. Разум был подозрительно ясным. Слишком ясным. Ни шума, ни хохота, ни играющей внутри безумной музыки – ничего из того, к чему он привык. Но он слышал голос. Голос внутри. Ощущал чье-то присутствие в собственной голове. Присутствие чего-то… чужеродного. Словно вместе с этими черными руками, до него дотянулось что-то еще, что сейчас – он это ощущал почти физически – ликовало. Билось внутри, хохотало, рвалось наружу.

«Ах. Это ты. Ты вернулся, надо же».

«Вернулся. Я обещал, что вернусь».

«Ты слишком слаб. Тебе меня никогда не одолеть».

«Ты – не Шеогорат. Ты – бледная тень, рожденная из остатков моего сознания».

Шеогорат почувствовал клокочущий гнев, рвущийся из груди. Вот еще – не хватало ему таких гостей. Долгое, долгое время он боролся с этим мальчишкой – всего лишь смертным мальчишкой! – и вот на тебе. Пожалуйста. Явился, не запылился.

«Ты исчезнешь. Это лишь вопрос времени. Это тело – моё. Я – Шеогорат. Ты – Шеогорат. Все – Шеогорат. Твои воспоминания сотрутся, как и ты. Ты исчезнешь. Сольешься со мной, станешь мной. И вместе – мы станем им».

«Я вырвусь на свободу. Это вопрос времени».

Шеогорат закрыл глаза. Словно наяву увидел своего узника – темно-серая блестящая кожа, перекатывающиеся под ней мускулы. Черные, блестящие волосы, тонкий и темный рот. Нос, длинный, в переносице – даже шире, чем у кончика. Удивительное лицо. Нечеловеческое.  Преисполненное решимости и самоуверенности.

– Хаскилл. – Человек в лиловом камзоле прикрыл глаза. Камердинер вел его под руку по темному коридору дворца. – Мне нужен мой посох. И как можно скорее.