euggalgen

[euggalgen]

Поэма-монолог про портвейн, побег и золотые ключики

I

Кто там притаился в мертвом сне, а?..

То ли мамонька русия во мне стухла?..

Наконец-то совершил побег,

Все без толку — грустно.

II

Эх,

Дай мне скорее портвейна, Мальвинэ моя,

Выпью его с горю, ух я!

Дайте мне запить буратиной,

Я его — ух, я!

Ничего,

Никого,

Ху,

Я.

III

Спустя три часа постной пьянки,

На меня,

Сквозь горло зеленой бутылки,

Смотрит кот слепой, смеется.

Ха!

��ядом с ним гармонь,

Гром шумнóй горой,

Караб��с несется.

IV

Кто совсем не свой?

Я совсем не свой?

Цы-ы-ц!

Скотины, полудурки, мотыльки Ночные прифонарные!

Вы хотите драмы?!

Буду бить стаканы и бутылки

О головы-бутыльки́!

Цыц! Тупые тараканы,

Ды-ы-ырки!

Во мне мамонька русия теперь тухнет в два раза быстрей!

Вы не видите?

Черная слеза пухнет,

На бледном, голимом моем лице.

Цыц! С-с-уки, полудурки.

Потеряли заветные ключики.

Дурачки и дурочки.

На ириски поменяли на зубах!

Золотые ключики?!

Ах!

V

Дай мне выпить, Артэмон, портвейна,

Буратиной запить дайте.

Закуемся пьяными в цепи, и каторжанами дальше...

В пляс.

Вот и все,

Пришел Барабас.

Раз,

Розгой по спине,

Два-с.

VI

Грустно, Мальвинэ моя.

Завтра ставим новую пьесу,

Об этого мира дураках великих,

Вот такой я у вас актер-драматург,

Вот такие во мне вот бесы.

Жуй ириску, а то застрянет во рту — целовать тебя будет противно,

Фу.

VII

Ну и

Кто там притаился в мертвом сне, а?..

То ли мамонька русия во мне стухла?..

Нет.

Наконец-то совершил побег,

Все без толку — грустно.

Променяли, дырки, ключик...

Пресно,

Пусто.

Послесловие: Написал тут сказку для престарелых детей, сказать о ней много чего хочется, но не буду. Просто вспомните об ирисках “Золотой Ключик”.

[euggalgen]

Трюбсаль-балда

Домá у меня тут червивые, как сливы, как яблоки в детском моем саду, основания деревьев которого по взрослому красили известкой—не известкой, а чем-то пыльно-белым. И жуки майские у меня тут кричат своими жучиными крыльями, мне в пример. А надо мною, там, где никто не прячется, в жестяной барабан гремит громко, и из консервных банок готовится лить мне на голову слезами крокодиловыми настырно и протяжно; я разбиваю бутылку так, что стекло падает от моей злости в картину мирка, который я захватил самовольно, и я кричу стошно, как сволочь последняя, кричу матершину свою в окна, в поля и огороды, над степями и колокольнями, башнями м-ч-тей из которых кричат и-м-ма-м-мы породисто-бородатые, горделивые от родства с Чингисханом... И затянувши горлом сус-лу-манскую свою мо-лит-ву, вопрошают: «А ком-у-у-у, признавайся в лю-ю-юбви... А кого-о-о-о, говоришь, "люби-и-и"». Кр-сы б-шнные, баш на баш, б-шенный шабаш, вам шыш на ш-хматный шабат.

И раскачиваюсь на ветру, как осина дряхлая, и кур-р'ю. А потом еще одну опиваю, да разбиваю снова в картину мирка, который захватил самовольно, в котором общаться тяжело, больно — довольно всякой -йни. Мне написал сегодня ребенок на бумаженьке криво: «Йих не вини», а я смеялся от этой "И краткой" невольно. Не виню и не пью вины, я, так,   — просто смотрю, жаль, что не из окна, и хуею, как сус-лу-манскую правду так громко и-м-ма-м-мы кричат, и как тонко в ушах перепонки звенеют-звенят, и картонками стелют дорожку мне трое веселых ребят, и как я, руку порезавший тонко, с шлейфом иду к такси. Расплатиться рублями, и в своей коробк�� отшибной, тихо усну, в далеке от червивого дома, от комы содруга, собственной комы, прогуляюсь до рая, до ада, и поэтов своих любимых увижу в кругах муки. Утром, когда меня будят на ух�� нежными:«бляха-муха», вскочу и испуганно буду искать трусы под кроватью, в шкафу и портфеле, а потом обнаружу на двери; одежда вся мокрая, на веревках, нужных для шеи, я пойму, что очнулся в том же доме — поместье трюбсаль-червей. И вот я иду — день, теперь солнце бьет в темечко и ревет гимн о самонадеянных, и кричит мне: «кретин». А я не жалею времени, на лавке, в блокноте, что потерял, пишу обо праздном бремени свое долговое письмо. И вообще все, что я вижу — мультик, про Балду и четырех попов, черт в нем — смелый герой, а я его спутник, хуев друг и ебучий мученик. Хах... Ох... 

19.05.18

Город на букву «Т».

[euggalgen]

“Гыть, эть”

Фломастерное и мятобумажное стихотворение, которому, кажется, нет смысла существовать в виде обычного текста.

С наилучшими пожеланиями, Женька Дорожин

[euggalgen]

Письма, страны, звон стаканов.

Как-то довелось побывать в Европе, да не неделю туристом, а полгода студентом. За эти прекрасные месяцы, написано было совсем немного, так как времени было только на то, чтобы прожить маленькую и счастливую жизнь, оторванную от этой моей России. В итоге, я разродился всего лишь несколькими разрозненными заметками о причудливом господине Ц.

«В Москву господин Ц. заехал, как полагается, со всеми почестями - лежа и ногами вперед. Но при всем этом он умудрялся скрытно мечтать о том, чтобы заехать, как-нибудь, в столицу на маленьком красно-белом трамвае под излюбленный "Полет шмеля".»

О тонкостях чина: Ц. стал господином только после того, как получил письмо, в котором примерно говорилось: «Уважаемый господин, компетентные органы <...> приняли решение о...». И это письмо, долго, настырно не давало покоя, и радовало этим необычным обращением.  

«Его имя было, как оглупевший звон столкновения стеклянных стаканов, дважды повторяющийся и притупленный, не звонкий. То ли имя дал отец, звукоподражая на рассвете сил, то ли так обстоятельно назвали его сами обстоятельства. Однако господином Ц. он стал только после документального подтверждения бытового чина «господин», а звон был урезан с целью избежать ироничной рифмы.

Вопреки всему, образ Ц. был далек от назойливых звуков — он вечно хмурил брови и, будто с самого рождения, был не рад происходящему. А большой его мечтой была покупка черного драпового пальто, в котором получится спрятать все свои прегрешения, и сливаться с тенью даже в самую светлую ночь.»

Потом действительно была и кухонька и неме�� со своим "Sie sprechen zu laut", курьёзы и случаи, а образ Ц. в этой мешанине жизни, начал медленно увядать.

И спустя пару дней, в некогда отделенную, восточную часть Берлина поехал не немец в шутку, а уже сам Ц. в серьез.

«На кухне господина Ц. развлекали, он тонул в громком, заразительном смехе, было уже за полночь. Со стороны стены вдруг разошелся щелкающий, настойчивый стук швабры о бетон — так господин Ц. разбудил немца, имевшего счастье жить в соседней комнате.

Ц. закричал: «Вам стоило бы вернуться к себе в Восточный Берлин, чтобы дать волю старым привычкам в полном объеме».

На этом стук обиженно прекратился.»

И вот, Ц. маячил в моем блокноте уже значительно меньше, так как грань между автором и персонажем совсем исчезла. Вокруг все кружилось то трезво, то пьяно, без минуты для записи тупым карандашиком.  

«Иногда Ц. воображал себя писателем в эмиграции. Пальцы в карманах мешали евро и кроны, а рублями он вечно платил в автоматах с автобусными билетами, какой тут писатель... Тоска Набоковская, да и только.

Но он чувствовал в этом долю не столько ублюдочности, сколько детского восторга, от того, что хитрость эта прекрасно работает. Правда двухрублевые монеты у него быстро закончились.»

А пальто, я, кстати, так и не купил.

Дорожин Е. (Цин Цин)

[euggalgen]

Плавательный пузырь

Знаешь как пахло? Будто мы сидим на старой квартире в нашей постсоветской кухоньке, мне лет шесть и я улыбаюсь. Руки и лицо у меня совсем не мерзнут, а отец чистит сушеную рыбу и достает из нее вкусный плавательный пузырь, который он любяще подпаливает зажигалкой. Вот такой запах — сильный,  специфичный, жжено-копченый, но приятный. Я его учуял — удивился, потому что мало чего могу уловить из ��апахов так просто, и сразу вспомнил...

***

На улице холодной и темной, где руки мои и лицо мерзли, где фонари не светили толком, стоял сильный запах жженого плавательного пузыря. А в конце улицы было злобно-светло, там, от маленького деревянного домика валил черный столб насыщенного, жирного дыма, я уже чувствовал, как пепел беснуется и клубится вверху и все выше, выше и выше... В конце улицы горел маленький дом человека, похожего на рыбу, а я слышал, как вдали скорбно звучат сирены пожарных, вот так: «У-у-у-у-у-у-а-а-а-а!» — протяжно и остро. Вой. Так оно и было: горел дом человека до того грустного, что был похож на рыбу.

***

Человек выглядел так грустно, что был похож на рыбу, а еще глаза у него крупные, были посажены широко и глядели глупо и пусто. Он стоял, бывало, часами у окна, смотрел как мир за окном пульсирует и дышит чем может; молчал постоянно, много и плавно курил. Ры-ба. А сегодня, в конце своей улицы или просто в конце всех концов, лег, курив сигаретку, на кровать, и уснул грустный, оттого похожий на рыбу, с широко-посаженными, спокойными глазами, спящими так по пустому глупо. Да, ры-ба. Такие дела.

[euggalgen]

Про кота

Пожалуйста, не буди кота, он и так спит вполглаза. Если проснется, то окажется прямо сейчас, здесь, вместе с нами в этой эндорфиновой яме... Уверен, он осознает себя самым несчастным, поглядев только на нас. Пойми, мы ведь пили два дня, исходились кредитной счастливостью, как говном, а сегодня платим по счетам своими земляными лицами и грустными дырками в грудных клетках.

Не винить же кота в том, что мы такие кретины.