conversations-of-poets

[conversations-of-poets]

На странную музыку сумрак горазд

И. Бродскому

На странную музыку сумрак горазд,   как будто природа пристанище ищет: то голое дерево голос подаст,   то почва вздохнет, а то вечер просвищет.

Все злей эти звуки, чем ближе к зиме   и чем откровеннее горечь и полночь.   Там дальние кто-то страдают во тьме   за дверью глухой, призывая на помощь.

Там чьей-то слезой затуманенный взор, которого ветви уже не упрячут... И дверь распахну я и брошусь во двор: а это в дому моем стонут и плачут.

1989 Булат Окуджава

[conversations-of-poets]

Песенка о свободе

Булату Окуджаве

Ах, свобода, ах, свобода. Ты – пятое время года. Ты – листик на ветке ели. Ты – восьмой день недели. Ах, свобода, ах, свобода. У меня одна забота: почему на свете нет завода, где бы делалась свобода? Даже если, как считал ученый, ее делают из буквы черной, не хватает нам бумаги белой. Нет свободы, как ее ни делай. Почему летает в небе птичка? У нее, наверно, есть привычка. Почему на свете нет завода, где бы делалась свобода? Даже если, как считал философ, ее делают из нас, отбросов, не хватает равенства и братства, чтобы в камере одной собраться. Почему не тонет в море рыбка? Может быть, произошла ошибка? Отчего, что птичке с рыбкой можно, для простого человека сложно? Ах, свобода, ах, свобода. На тебя не наступает мода. В чем гуляли мы и в чем сидели, мы бы сняли и тебя надели. Почему у дождевой у тучки есть куда податься от могучей кучки? Почему на свете нет завода, где бы делалась свобода? Ах, свобода, ах, свобода. У тебя своя погода. У тебя – капризный климат. Ты наступишь, но тебя не примут.

1965 Иосиф Бродский

[conversations-of-poets]

Pożegnanie Okudżawy

Na ile wiary brak gorącej, Że jest na niebie jakiś Bóg – Na tyle wiąże koniec z końcem Łańcuch u katorżnika nóg. Na ile wciąż nadzieja szarpie, Że coś się dla nas w mrokach tli – Na tyle wigilijne karpie Śnią smacznie swe beztroskie sny.

Piosenka pożegnania – Piosenką jest utraty; Żegnałem ludzi i zdania – Traciłem całe światy. I nic nie pozostało Prócz tego, co nucicie! To wcale nie jest mało Tak – żegnać – całe życie.

Na ile przetrwa – co odchodzi Nabite na Historii hak – Na tyle zauważą młodzi, Że nagle czegoś jest im brak. Na ile ufa młody dureń W niewyczerpany zapas lat – Na tyle mu bezbronną skórę Tnie raz po raz bezwzględny bat

Piosenka pożegnania – Piosenką jest utraty; Żegnałem ludzi i zdania – Traciłem całe światy. I nic nie pozostało Prócz tego, co nucicie! To wcale nie jest mało Tak – żegnać – całe życie.

Na ile zdolny jest do krzyku W obronie innych każdy z nas – Na tyle trwa ten kraj pomników, Strumieniem podmywany głaz. Na ile skory do ofiary Jest ten, co bluźnił, łgał i kradł – Na tyle wierzy człowiek stary W to, że ocali własny świat…

Piosenka pożegnania – Piosenką jest utraty; Żegnałem ludzi i zdania – Traciłem całe światy. I nic nie pozostało Prócz tego, co nucicie! To wcale nie jest mało Tak – żegnać – całe życie.

Ach, świat przebrzmiałych dźwięków Jakąż melodię wiódł! Już jej nie wskrzesisz ręką, Już nie ma tamtych nut…

Ach, z tego, czego już nie ma Jakiż by mógł być świat! Ale to inny temat – Nam już nie starczy lat…

1997 Jacek Kaczmarski

(Russian translation under the cut)

Прощание с Окуджавой

Насколько меньше в сердце пыла Поверить – есть какой-то там Бог, Тем с большей цепь сжимает силой, Звеном к звену звеня у ног.. И сколь надежда невозможна, И утопают дни во мгле – Настолько карпы бестревожно Спят на рождественском столе. Песенку расставанья Негромко повторяю, И в каждый миг прощанья Я целый мир теряю. И что же нам осталось? Осталось то, что спето, Вся жизнь – совсем немало – Уходит с песней этой.

Сколь живо то, что исчезает, Надето на Истории крюк – Столь больно молодых пронзает Потеря, что открылась вдруг. . Сколь юность шалая нелепо Поверит в бесконечность лет – Столь кнут жестоко и свирепо На теле оставляет след. Песенку расставанья Негромко повторяю, И в каждый миг прощанья Я целый мир теряю. И что же нам осталось? Осталось то, что спето, Вся жизнь – совсем немало – Уходит с песней этой.

Сколь смелы мы, с надеждрй хрупкой В защиту поднимая крик – Столь прочен мир гипсовых обрубков, Но скалы разобьет родник. Сколь лжец и вор, на подлость скорый, Без веры дар богам несёт - Столь обретет старик опору, Поверив в то, что мир спасёт. Песенку расставанья Негромко повторяю, И в каждый миг прощанья Я целый мир теряю. И что же нам осталось? Осталось то, что спето, Вся жизнь – совсем немало – Уходит с песней этой. Какою звучал он песней, Мир звуков, что затих… В руках он не воскреснет, И нету нот таких. Ах с тем, что нынче немо - Каким бы стал белый свет… Это – другая тема, И нам не хватит лет…

Перевод

[conversations-of-poets]

Związaniśmy koleżko tą nutą tak jak wstęgą

Związaniśmy koleżko tą nutą tak jak wstęgą W pokoju, niepokoju, w radości i we łzach Gdy nocą pociemniałą upiorne sny się lęgną Nastawiam czarną płytę i już po czarnych snach…

Gdy podłość i obmowa chwytają nas za gardło Ja chwytam za słuchawkę dopóki łączność jest O braciach bezimiennych już niebo ślad zatarło Pozostał po nich tylko w ogrodach dziki bez…

Nad naszą smutną ziemią samotna gwiazda stoi I przydałby się kostur, bo długi jeszcze szlak Od czego wszak poezja, co trudu się nie boi Niejedną przetrwa zimę ten muzykalny ptak…

Przepraszam za milczenie, za siwy lok na skroni Za późne zaproszenie i za pretensji deszcz Wypijmy za zmęczonych i za tych co wciąż gonią Za grzeczne nasze dzieci i za niegrzeczne też…

Agnieszka Osiecka

I only found a translation of the last stanza into Russian:

Простите за молчанье и за седые пряди, за позднее свиданье и за претензий дождь. Так выпьем за усталых и тех, кто вечно сзади, за всех детей послушных – и непослушных тож!...

Перевод Анатолия Нехая

[conversations-of-poets]

Прощание с Польшей

Агнешке Осецкой

Мы связаны, поляки, давно одной судьбою в прощанье и в прощенье, и в смехе, и в слезах: когда трубач над Краковом возносится с трубою - хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах.

Потертые костюмы сидят на нас прилично, и плачут наши сестры, как Ярославны, вслед, когда под крик гармоник уходим мы привычно сражаться за свободу в свои семнадцать лет.

Свобода - бить посуду? Не спать всю ночь - свобода? Свобода - выбрать поезд и презирать коней?.. Нас обделила с детства иронией природа... Есть высшая свобода. И мы идем за ней.

Кого возьмем с собою? Вот древняя загадка. Кто будет командиром? Кто - денщиком? Куда направимся сначала? Чья тихая лошадка минует все несчастья без драм и без труда?

Прошу у вас прощенья за раннее прощанье, за долгое молчанье, за поздние слова... Нам время подарило пустые обещанья. От них у нас, Агнешка, кружится голова.

Над Краковом убитый трубач трубит бессменно, любовь его безмерна, сигнал тревоги чист. Мы - школьники, Агнешка, и скоро перемена, и чья-то радиола наигрывает твист.

1966 Булат Окуджава

[conversations-of-poets]

О Володе Высоцком

О Володе Высоцком я песню придумать решил: вот еще одному не вернуться домой из похода. Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил... Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа.

Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом отправляться и нам по следам по его по горячим. Пусть кружит над Москвою орхипший его баритон, ну, а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.

О Володе Высоцком я песню придумать хотел, но дрожала рука, и мотив со стихом не сходился... Белый аист московский на белое небо взлетел, черный аист московский на черную землю спустился.

1980 Булат Окуджава

[conversations-of-poets]

Epitafium dla Włodzimierza Wysockiego

To moja droga z piekła do piekła, W dół na złamanie karku gnam! Nikt mnie nie trzyma, nikt nie prześwietla, Nie zrywa mostów, nie stawia bram!

    Po grani! Po grani!     Nad przepaścią bez łańcuchów, bez wahania!     Tu na trzeźwo diabli wezmą,     Zdradzi mnie rozsądek – drań,     W wilczy dół wspomnienia zmienią     Ostrą grań!

    Po grani! Po grani! Po grani!     Tu mi drogi nie zastąpią pokonani!     Tylko łapią mnie za nogi,     Krzyczą – nie idź! Krzyczą – stań!     Ci, co w pół stanęli drogi     I zębami, pazurami kruszą grań!

To moja droga z piekła do piekła, W przepaść na łeb na szyję skok! Boskiej Komedii nowy przekład I w pierwszy krąg piekła mój pierwszy krok!

    Tu do mnie! Tu do mnie!     Ruda chwyta mnie dziewczyna swymi dłońmi     I do końskiej grzywy wiąże,     Szarpię grzywę – rumak rży!     Ona – Co ci jest mój książę? –     Szepce mi…

    Do piekła! Do piekła! Do piekła!     Nie mam czasu na przejażdżki, wiedźmo wściekła!     – Nie wiesz ty, co cię tam czeka –     Mówi sine tocząc łzy.     – Piekło też jest dla człowieka!     Nie strasz, nie kuś i odchodząc zabierz sny!

To moja droga z piekła do piekła, Wokół postaci bladych tłok; Koń mnie nad nimi unosi z lekka I w drugi krąg kieruje krok!

    Zesłani! Zesłani!     Naznaczeni, potępieni i sprzedani!     Co robicie w piekła sztolniach     Brodząc w błocie, depcąc lód?     Czy śmierć daje ludzi wolnych     Znów pod knut?!

    – To nie tak! To nie tak! To nie tak!     Nie użalaj się nad nami – tyś poeta!     Myśmy raju znieść nie mogli,     Tu nasz żywioł, tu nasz dom!     Tu nie wejdą ludzie podli,     Tutaj żaden nas nie zdziesiątkuje grom!

        – Pani bagien, mokradeł i śnieżnych pól,         Rozpal w łaźni kamienie na biel!         Z ciał rozgrzanych niech się wytopi ból,         Tatuaże weźmiemy na cel!         Bo na sercu, po lewej – tam Stalin drży,         Pot zalewa mu oczy i wąs!         Jego profil specjalnie tam kłuli my         Żeby słyszał jak serca się rwą!

To moja droga z piekła do piekła, Lampy naftowe wabią wzrok – Podmiejska chata, mała izdebka I w trzeci krąg kolejny krok.

    – Wchodź śmiało! Wchodź śmiało!     Nie wiem jak ci trafić tutaj się udało!     Ot, jak raz – samowar kipi,     Pij herbatę synu, pij!     Samogonu z nami wypij!     Zdrowy żyj!

    Nam znośnie! Nam znośnie! Nam znośnie!     Tak żyjemy niewidocznie i bezgłośnie…     Pożyjemy i pomrzemy –     Nie usłyszy o nas świat,     A po śmierci wypijemy     Za przeżytych w dobrej wierze parę lat!

To moja droga z piekła do piekła, Miasto, a w mieście przy bloku blok; Wciągam powietrze i chwiejny z lekka Już w czwarty krąg kieruję krok!

    Do cyrku! Do cyrku! Do kina!     Telewizor włączyć – bajka się zaczyna!     Mama w sklepie, tata w barze,     Syn z pepeszy tnie aż gra!     Na pionierskiej chuście marzeń     Gwiazdę ma!

    Na mecze! Na mecze! Na wiece!     Swoje znać, nie rzucać w oczy się bezpiece!     Sąsiad – owszem, wypić można,     Lecz to sąsiad, brat – to brat.     Jak świat światem do ostrożnych     Zwykł należeć i uśmiechać się ten świat!

To moja droga z piekła do piekła, Na scenie Hamlet, skłuty bok, Z którego właśnie krew wyciekła – To w piąty krąg kolejny krok!

    O Matko! O Matko!     Jakże mogłaś jemu sprzedać się tak łatwo!     Wszak on męża twego zabił,     Zgładzi mnie, splugawi tron,     Zniszczy Danię, lud ograbi –     Bijcie w dzwon!

    Na trwogę! Na trwogę! Na trwogę!     Nie wybieraj między żądzą swą a Bogiem!     Póki czas naprawić błędy     Matko, nie rób tego – stój!     Cenzor z dziewiątego rzędu:     – Nie, w tej formie to nie może wcale pójść!

To moja droga z piekła do piekła, Wódka i piwo, koniak, grog – Najlepszych z nas ostatnia Mekka I w szósty krąg kolejny krok!

    Na górze! Na górze! Na górze!     Chciałoby się żyć najpełniej i najdłużej!     O to warto się postarać,     To jest nałóg, zrozum to!     Tam się żyje jak za cara     I ot co!

    Na dole, na dole, na dole     Szklanka wódki i razowy chleb na stole.     I my wszyscy tam i tutaj     Tłum rozdartych dusz na pół,     Po huśtawce mdłość i smutek     Choćbyś nawet co dzień walił głową w stół!

To moja droga z piekła do piekła, Z wolna zapada nade mną mrok, Więc biesów szpaler szlak mi oświetla, Bo w siódmy krąg kieruję krok!

    Tam milczą i siedzą,     I na moją twarz nie spojrzą – wszystko wiedzą!     Siedzą, ale nie gadają –     Mętny wzrok spod powiek lśni;     Żują coś, bo im wypadły     Dawno kły!

    Więc stoję! Więc stoję! Więc stoję!     A przed nimi leży w teczce życie moje!     Nie czytają, nie pytają –     Milczą, siedzą – kaszle ktoś,     A za oknem werble grają –     Znów parada, święto albo jeszcze coś…

        I pojąłem co chcą ze mną zrobić tu!         I za gardło porywa mnie strach!         Koń mój zniknął, a wy, siedmiu kręgów tłum,         Macie w uszach i w oczach piach!         Po mnie nikt nie wyciągnie okrutnych rąk,         Mnie nie będą katować i strzyc!         Dla mnie mają tu jeszcze ósmy krąg!         Ósmy krąg, w którym nie ma już nic.

        Pamiętajcie wy o mnie co sił, co sił!         Choć przemknąłem przed wami jak cień!         Palcie w łaźni, aż kamień się zmieni w pył –         Przecież wrócę, gdy zacznie się dzień!

1980 Jacek Kaczmarski

(Russian translation under the cut)

Эпитафия Владимиру Высоцкому

Вот путь мой дорога от ада до ада Несусь сломя голову вниз наугад Никто не удержит, не скажет — не надо, Не снимет мостов, не поставит преград!

По краю, по самому краю! Без цепей над крутизною замираю Тут стрезва-то с потрохами чёрт возьмёт Голова моя не варит ни хрена Волчьей ямой памяти мелькнёт Крутизна!

По краю! По краю! По краю! Я пока что сам дорогу выбираю. Проигравшие, схватясь за стремена, Не скачи туда, кричат, повремени! Я скачу, а подо мною крутизна Та, в которую посыпались они.

Вот путь мой дорога от ада до ада Я прыгаю в пропасть — конь вынес, и вот По первому кругу скачу я куда-то Комедия Данте, но мой перевод.

— Ты иди сюда, иди сюда, иди! — Девка рыжая маячит на пути В гриву конскую вцепляется рукой Конь метнулся — удержусь ли на коне? — Что с тобою, князь мой дорогой, Шепчет мне…

По кругу, по кругу, по кругу! Прочь ты, ведьма, отпусти мою подпругу! А она мне — и слёзы в глазах: Ты не бойся, родной, не робей, Не один ты там будешь, казак, Там в аду очень много людей!

Вот путь мой дорога от ада до ада Второй уже круг — безтелесных калек Нагонит мой конь безсловесное стадо Минует — и вновь начинается бег.

Навеки! Навеки Осуждённые, бедняги-человеки! То в болоте по колено, То вы лёд дробите тут. Или смерть людей из плена Забирает вновь под кнут?

— Не скажи так, не скажи так, не скажи! Ты, поэт, жалеть нас не спеши. Мы ушли из рая сами. Здесь наш угол, здесь наш дом. Не придут сюда за нами, Не настигнет тут нас гром.

Ты хозяюшка лесов, полей, болот Растопи-ка в бане камни добела Боль из тел распаренных уйдёт Можно будет целиться в тела. Там где слева у сердца дрожит весь в поту Профиль Сталина сиречь отца. Специально кололи мы сторону ту, Чтоб он слышал, как рвутся сердца.

Вот путь мой дорога от ада до ада Вдруг свет керосина, глаза мне слезя Блеснул из избушки — стоит себе хата На третий уж круг повернула стезя:

Заходи к нам! Заходи к нам! Как ты только умудрился угодить к нам! Самовар кипит, садись к столу и пей Пей, сынок, Самогону с нами выпей, не робей Будь здоров!

Нам неплохо! Нам неплохо! Так живём себе, без возгласа и вздоха! Поживём и помрём Не услышит о нас свет, После смерти попьём За прожитых в добром здравьи пару лет.

Вот путь мой — дорога от ада до ада Вот город с домами стена к стене Немного качаюсь, но ехать-то надо Четвёртый уж круг намечается мне.

В цирк! Не в цирк, тогда в кино! Включишь телевизор — сказка всё равно. Мать гуляет, папа пьёт, Сын играет в ножички. Пионерские поёт Песенки про звёздочки.

Идите! Идите! На митинг! Стукачу-то на глаза не попадите! Ну, сосед — другое дело, Можно выпить, он как брат, С ним зато и выпей смело Он тебе нальёт и будет рад.

Вот путь мой — дорога от ада до ада Вот Гамлет — он шпагу роняет из рук На лоб его смертная сходит прохлада, И пятый теперь начинается круг

О мать моя! О моя мать! Как могла ты перед ним не устоять? Ведь он мужа твоего убил, И меня теперь — о как же ты могла? Он страну твою ограбил, погубил! Бейте же в колокола!

Тревога! Тревога! Тревога! Выбирай — твоё хотенье или Бога. Мама, этого не надо, Мы исправим все, постой! Цензор из восьмого ряда: — Нет, в таком виде это пойти не может!

Вот путь мой — дорога от ада до ада Пиво и водка, вино и коньяк Последняя Мекка, для лучших награда, В шестой уже круг мой решительный шаг.

Наверху! Наверху! Наверху! Сам хотел бы я, скажу как на духу. Так пожить бы, как там, на горе, И пожалуй, подольше тогда. Там живут они как при царе. Это да!

А внизу, а внизу, а внизу Корка хлеба и водки стакан И, шатаясь, бредёшь, как в лесу, Протрезвеешь — печаль и тоска. Душу сгубишь, сидишь сам не свой. Так бы бился об стол головой!

Вот путь мой дорога от ада до ада И вот надо мною сгущается мрак В нём бесов мерцает и светится стадо В седьмой уже круг свой я делаю шаг.

Там молчат и сидят Все́ ведь знают — но в глаза мне не глядят, Все́ сидят, не встают Только мутно глядят из-под век И беззубо все́ что-то жуют Целый век!

Вот стою! Вот стою! Вот стою! А они подшили в папку жизнь мою. Не читают, меня не пытают, А сидят и молчат и молчат. За окном барабаны играют. — Снова праздник, а может, парад.

И тут понял я, что хотят сделать со мной, И сдавил моё горло страх! Конь пропал, у меня семь кругов за спиной, А в глаза вам и в очи прах! И никто ко мне не тянет страшных рук И я понял, что страшней всего. Для меня восьмой готовят круг Круг, в котором больше нету ничего.

Только помните меня что будет сил, Хоть мелькнул я перед вами, словно тень. Затопите баньку, чтобы камень в пыль — Я вернусь, когда настанет день!

Перевод Галины Погожевой

[conversations-of-poets]

Мой Гамлет

Я только малость объясню в стихе — На всё я не имею полномочий... Я был зачат, как нужно, во грехе — В поту и в нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли, Чем выше мы, тем жёстче и суровей; Я шёл спокойно — прямо в короли И вёл себя наследн��м принцем крови.

Я знал — всё будет так, как я хочу. Я не бывал внакладе и в уроне. Мои друзья по школе и мечу Служили мне, как их отцы — короне.

Не думал я над тем, что говорю, И с лёгкостью слова бросал на ветер. Мне верили и так, как главарю, Все высокопоставленные дети.

Пугались нас ночные сторожа, Как оспою, болело время нами. Я спал на кожах, мясо ел с ножа И злую лошадь мучил стременами.

Я знал — мне будет сказано: "Царуй!" — Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег. И я пьянел среди чеканных сбруй, Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом, А тайный взгляд, когда он зол и горек, Умел скрывать, воспитанный шутом. Шут мёртв теперь: "Аминь!" Бедняга Йорик!..

Но отказался я от дележа Наград, добычи, славы, привилегий: Вдруг стало ��аль мне мёртвого пажа, Я объезжал зелёные побеги...

Я позабыл охотничий азарт, Возненавидел и борзых и гончих, Я от подранка гнал коня назад И плетью бил загонщиков и ловчих.

Я видел — наши игры с каждым днём Всё больше походили на бесчинства. В проточных водах по ночам, тайком Я отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым днём, Я прозевал домашние интриги. Не нравился мне век и люди в нём Не нравились. И я зарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный как паук, Всё постигал: недвижность и движенье, — Но толка нет от мыслей и наук, Когда повсюду — им опроверженье.

С друзьями детства перетёрлась нить. Нить Ариадны оказалась схемой. Я бился над словами — "быть, не быть", Как над неразрешимою дилеммой.

Но вечно, вечно плещет море бед, В него мы стрелы мечем — в сито просо, Отсеивая призрачный ответ От вычурного этого вопроса.

Зов предков слыша сквозь затихший гул, Пошёл на зов, — сомненья крались с тылу, Груз тяжких дум наверх меня тянул, А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

В непрочный сплав меня спаяли дни — Едва застыв, он начал расползаться. Я пролил кровь, как все. И, как они, Я не сумел от мести отказаться.

А мой подъём пред смертью есть провал. Офелия! Я тленья не приемлю. Но я себя убийством уравнял С тем, с кем я лёг в одну и ту же землю.

Я Гамлет, я насилье презирал, Я наплевал на Датскую корону,— Но в их глазах — за трон я глотку рвал И убивал соперника по трону.

А гениальный всплеск похож на бред, В рожденье смерть проглядывает косо. А мы всё ставим каверзный ответ И не находим нужного вопроса.

1972 Владимир Высоцкий

[conversations-of-poets]

Оправдание Гамлета

Врут про Гамлета, Что он нерешителен. Он решителен, груб и умен. Но когда клинок занесен, Гамлет медлит быть разрушителем И глядит в перископ времен.

Не помедлив стреляют злодеи В сердце Лермонтова или Пушкина. Не помедлив бьет лейб-гвардеец, Образцовый, шикарный воин. Не помедлив бьют браконьеры, Не жалея, что пуля пущена.

Гамлет медлит, Глаза прищурив И нацеливая клинок,

Гамлет медлит. И этот миг Удивителен и велик. Миг молчания, страсти и опыта, Водопада застывшего миг. Миг всего, что отринуто, проклято. И всего, что познал и постиг.

Ах, он знает, что там за портьерою, Ты, Полоний, плоский хитрец. Гамлет медлит застывшей пантерою, Ибо знает законы сердец, Ибо знает причины и следствия, Видит даль за ударом клинка, Смерть Офелии, слабую месть ее,— Все, что будет потом. На века.

Бей же, Гамлет! Бей без промашки! Не жалей загнивших кровей! Быть — не быть — лепестки ромашки, Бить так бить! Бей, не робей! Не от злобы, не от угару, Не со страху, унявши дрожь,— Доверяй своему удару, Даже    если        себя              убьешь!

Давид Самойлов

[conversations-of-poets]

��амлет

Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далёком отголоске Что случится на моём веку́.

На меня наставлен сумрак но́чи Тысячью биноклей на оси́. Если только можно, Авва, Отче, Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю Твой замысел упрямый И играть согласен эту роль. Но сейчас идёт другая драма, И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, всё тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти.

1946 Борис Пастернак

(English translation under the cut)

Hamlet

The murmurs ebb; onto the stage I enter. I am trying, standing in the door, To discover in the distant echoes What the coming years may hold in store.

The nocturnal darkness with a thousand Binoculars is focused onto me. Take away this cup, O Abba, Father, Everything is possible to thee.

I am fond of this thy stubborn project, And to play my part I am content. But another drama is in progress, And, this once, O let me be exempt.

But the plan of action is determined, And the end irrevocably sealed. I am alone; all round me drowns in falsehood: Life is not a walk across a field.

translated by Ann Pasternak Slater

[conversations-of-poets]

Диалог Гамлета с совестью

— На дне она, где ил И водоросли... Спать в них Ушла, — но сна и там нет! — Но я ее любил, Как сорок тысяч братьев Любить не могут!                              — Гамлет!

На дне она, где ил: Ил!.. И последний венчик Всплыл на приречных бревнах... — Но я ее любил, Как сорок тысяч...                               — Меньше Всё ж, чем один любовник. На дне она, где ил. — Но я ее —              (недоуменно)                       — любил??

1923 Марина Цветаева

[conversations-of-poets]

Я — Гамлет. Холодеет кровь

Я — Гамлет. Холодеет кровь, Когда плетёт коварство сети, И в сердце — первая любовь Жива — к единственной на свете.

Тебя, Офелию мою, Увёл далёко жизни холод, И гибну, принц, в родном краю, Клинком отравленным заколот.

1914 Александр Блок

[conversations-of-poets]

Читая Гамлета

1.

У кладби́ща направо пылил пустырь, А за ним голубела река. Ты сказал мне: «Ну что ж, иди в монастырь Или замуж за дурака…» Принцы только такое всегда говорят, Но я эту запомнила речь, — Пусть струится она сто веков подряд Горностаевой мантией с плеч.

2.

И как будто по ошибке Я сказала: «Ты…» Озарила тень улыбки Милые черты. От подобных оговорок Всякий вспыхнет взор… Я люблю тебя, как сорок Ласковых сестёр.

1909 Анна Ахматова

[conversations-of-poets]

Он между нами жил

Он между нами жил Средь племени ему чужого; злобы В душе своей к нам не питал, и мы Его любили. Мирный, благосклонный, Он посещал беседы наши. С ним Делились мы и чистыми мечтами И песнями (он вдохновен был свыше И свысока взирал на жизнь). Нередко Он говорил о временах грядущих, Когда народы, распри позабыв, В великую семью соединятся. Мы жадно слушали поэта. Он Ушёл на запад — и благословеньем Его мы проводили. Но теперь Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом Стихи свои, в угоду черни буйной, Он напояет. Издали до нас Доходит голос злобного поэта, Знакомый голос!.. Боже! освяти В нём сердце правдою твоей и миром, И возврати ему…

1834 Александр Пушкин

Pushkin and Mickiewicz wrote no further poetry directly addressed to each other. What they thought and felt, and what would have leaked into their other poetry, can only be guessed at. In 1837, when Pushkin was killed in a duel, Mickiewicz wrote an obituary, signed “A Friend of Pushkin”.

[conversations-of-poets]

Do przyjaciół Moskali

Ten Ustęp

Przyjaciołom Moskalom         poświęca Autor

Wy — czy mnie wspominacie! ja, ilekroć marzę O mych przyjaciół śmierciach, wygnaniach, więzieniach, I o was myślę: wasze cudzoziemskie twarze Mają obywatelstwa prawo w mych marzeniach.

Gdzież wy teraz? Szlachetna szyja Rylejewa, Którąm jak bratnią ściskał, carskimi wyroki Wisi do hańbiącego przywiązana drzewa; Klątwa ludom, co swoje mordują proroki. 

Ta ręka, którą do mnie Bestużew wyciągnął, Wieszcz i żołnierz, ta ręka od pióra i broni Oderwana, i car ją do taczki zaprzągnął; Dziś w minach ryje, skuta obok polskiej dłoni. 

Innych może dotknęła sroższa niebios kara; Może kto z was urzędem, orderem zhańbiony, Duszę wolną na wieki przedał w łaskę cara I dziś na progach jego wybija pokłony.

Może płatnym językiem tryumf jego sławi I cieszy się ze swoich przyjaciół męczeństwa, Może w ojczyźnie mojej moją krwią się krwawi I przed carem, jak z zasług, chlubi się z przeklęstwa. 

Jeśli do was, z daleka, od wolnych narodów, Aż na północ zalecą te pieśni żałosne I odezwą się z góry nad krainą lodów, — Niech wam zwiastują wolność, jak żurawie wiosnę. 

Poznacie mię po głosie; pókim był w okuciach, Pełzając milczkiem jak wąż, łudziłem despotę, Lecz wam odkryłem tajnie zamknięte w uczuciach I dla was miałem zawsze gołębia prostotę. 

Teraz na świat wylewam ten kielich trucizny, Żrąca jest i paląca mojej gorycz mowy, Gorycz wyssana ze krwi i z łez mej ojczyzny, Niech zrze i pali, nie was, lecz wasze okowy. 

Kto z was podniesie skargę, dla mnie jego skarga Będzie jak psa szczekanie, który tak się wdroży Do cierpliwie i długo noszonej obroży, Że w końcu gotów kąsać — rękę, co ją targa.

1832 Adam Mickiewicz

(English and Russian translations under the cut)

К русским друзьям

Вы - помните ль меня? Когда о братьях кровных, Тех, чей удел - погост, изгнанье и темница, Скорблю - тогда в моих видениях укромных, В родимой череде встают и ваши лица.

Где вы? Рылеев, ты? Тебя по приговоре За шею не обнять, как до кромешных сроков, - Она взята позорною пенькою. Горе Народам, убивающим своих пророков!

Бестужев! Руку мне ты протянул когда-то. Царь к тачке приковал кисть, что была открыта Для шпаги и пера. И к ней, к ладони брата, Пленённая рука поляка вплоть прибита.

А кто поруган злей? Кого из вас горчайший Из жребиев постиг, карая неуклонно И срамом орденов, и лаской высочайшей, И сластью у крыльца царёва бить поклоны?

А может, кто триумф жестокости монаршей В холопском рвении восславить ныне тщится? Иль топчет польский край, умывшись кровью нашей, И, будто похвалой, проклятьями кичится?

Из дальней стороны в полночный мир суровый Пусть вольный голос мой предвестьем воскресенья - Домчится и звучит. Да рухнут льда покровы! Так трубы журавлей вещают пир весенний.

Мой голос вам знаком! Как все, дохнуть не смея, Когда-то ползал я под царскою дубиной, Обманывал его я наподобье змея - Но вам распахнут был душою ��олубиной.

Когда же горечь слёз прожгла мою отчизну И в речь мою влилась - что может быть нелепей Молчанья моего? Я кубок весь разбрызну: Пусть разъедает желчь - не вас, но ваши цепи.

А если кто-нибудь из вас ответит бранью - Что ж, вспомню лишний раз холуйства образ жуткий: Несчастный пёс цепной клыками руку ранит, Решившую извлечь его из подлой будки.

Перевод Анатолия Якобсона

To My Russian Friends

THIS DIGRESSION THE AUTHOR DEDICATES TO HIS RUSSIAN FRIENDS

Do ye remember me? When musing traces My friends’ deaths, banishments, and baffled schemes, Ye also gather, and your foreign faces Have right of citizenry in my dreams!

Where are ye now Ryleev’s noble shoulders That once I clasped, now by the tsar’s decree Hang slowly rotting where a gibbet molders; A curse on folk that murder prophecy!

The hand Bestuzhev, that brave knight and poet, Stretched out to me, is torn from sword and pen; On mine-pit toil the tsar’s commands bestow it, By Polish mates in a Siberian den.

Others, perchance, endure a fate more dire; Someone, perhaps, seduced by gifts of state, Betrays his free soul to the tsar for hire And bows today on thresholds of the great.

Perchance with venal tongue he lauds the tyrant, And revels in the martyrdom of friends; Smeared with my blood, he curses the conspirant, And boasts of horrid deeds as worthy ends.

If far to northward, from a new, free nation, These sad songs come to you on soaring wing, Above your land of icy desolation They’ll herald freedom, as the storks the spring.

Ye’ll know my voice! For while I was in fetters, I duped the despot, crawling like a snake, But shared my thoughts with you, as abettors Shielded my dove-like frankness, for my sake.

Now to the world I pour this poisoned chalice— A bitter tale sucked forth from burning veins; My country’s blood and tears compound its malice; Let it corrode—not you, friends, but your chains!

If one of you cry out, his plaint unsteady The barking of a dog shall seem to me, Chained up so long that he at last is ready To bite the hand that gives him liberty.

Translated by Watson Kirkconnell

[conversations-of-poets]

Клеветникам России

О чем шумите вы, народные витии? Зачем анафемой грозите вы России? Что возмутило вас? волнения Литвы? Оставьте: это спор славян между собою, Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою, Вопрос, которого не разрешите вы.

Уже давно между собою Враждуют эти племена; Не раз клонилась под грозою То их, то наша сторона. Кто устоит в неравном споре: Кичливый лях, иль верный росс? Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос.

Оставьте нас: вы не читали Сии кровавые скрижали; Вам непонятна, вам чужда Сия семейная вражда; Для вас безмолвны Кремль и Прага; Бессмысленно прельщает вас Борьбы отчаянной отвага — И ненавидите вы нас…

За что ж? ответствуйте: за то ли, Что на развалинах пылающей Москвы Мы не признали наглой воли Того, под кем дрожали вы? За то ль, что в бездну повалили Мы тяготеющий над царствами кумир И нашей кровью искупили Европы вольность, честь и мир?..

Вы грозны на словах — попробуйте на деле! Иль старый богатырь, покойный на постеле, Не в силах завинтить свой измаильский штык? Иль русского царя уже бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык? Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды, От финских хладных скал до пламенной Колхиды, От потрясенного Кремля До стен недвижного Китая, Стальной щетин��ю сверкая, Не встанет русская земля?.. Так высылайте ж к нам, витии, Своих озлобленных сынов: Есть место им в полях России, Среди нечуждых им гробов.

1831 Александр Пушкин

Written as a response to French politicians expressing sympathy and support for the 1830-31 uprising in Poland.

(English translation under the cut)

To the Slanderers of Russia

Why rave ye, babblers, so — ye lords of popular wonder? Why such anathemas ‘gainst Russia do you thunder? What moves your idle rage? Is’t Poland’s fallen pride? ‘T is but Slavonic kin among themselves contending, An ancient household strife, oft judged but still unending, A question which, be sure, you never can decide. For ages past still have contended, These races, though so near allied: And oft ‘neath Victory’s storm has bended Now their, and now our side. Which shall stand fast in such commotion The haughty Liakh, or faithful Russ? And shall Slavonic streams meet in a Russian ocean? – Or il’t dry up? This is point for us.

Leave us!: Your eyes are all unable To read our history’s bloody table; Strange in your sight and dark must be Our springs of household enmity! To you the Kreml and Prága’s tower Are voiceless all, you mark the fate And daring of the battle-hour And understand us not, but hate.

What stirs ye? Is it that this nation, On Moscow’s flaming walls, blood-slaked and ruin-quench’d, Spurn’d back the insolent dictation Of Him before whose nod ye blenched? Is it that into dust we shatter’d, The Dagon that weigh’d down all earth so wearily, And our best blood so freely scatter’d, To buy for Europe peace and liberty?

Ye’re bold of tongue — but hark, would ye in deed but try it Or is the hero, now reclined in laurelled quiet, Too weak to fix once more, Izmail’s red bayonet? Or hath the Russian Tsar ever, in vain commanded? Or must we meet all Europe banded? Have we forgot to conquer yet?

Or rather, shall they not, from Perm to Tauris’ fountains,’ From the hot Colchian steppes, to Finland’s icy mountains, From the grey, half-shatter’d wall, To fair Kathay, in dotage buried A steely rampart, close and serried, Rise, Russia’s warriors, one and all?

Then send your numbers without number, Your madden’d sons, your goaded slaves, In Russia’s plains there’s room to slumber, And well they’ll know their brethren’s graves!

translated by Thomas Budd Shaw

[conversations-of-poets]

Pomnik Piotra Wielkiego

Z wieczora na dżdżu stali dwaj młodzieńce Pod jednym płaszczem, wziąwszy się za ręce: Jeden, ów pielgrzym, przybylec z zachodu, Nieznana carskiej ofiara przemocy; Drugi był wieszczem ruskiego narodu, Sławny pieśniami na całej północy. Znali się z sobą niedługo, lecz wiele — I od dni kilku już są przyjaciele. Ich dusze wyższe nad ziemskie przeszkody, Jako dwie Alpów spokrewnione skały, Choć je na wieki rozerwał nurt wody: Ledwo szum słyszą swej nieprzyjaciółki, Chyląc ku sobie podniebne wierzchołki. Pielgrzym coś dumał nad Piotra kolosem, A wieszcz rosyjski tak rzekł cichym głosem:

„Pierwszemu z carów, co te zrobił cuda, Druga carowa pamiętnik stawiała. Już car odlany w kształcie wielkoluda Siadł na brązowym grzbiecie bucefała miejsca czekał, gdzie by wjechał konno.

Lecz Piotr na własnej ziemi stać nie może. W ojczyźnie jemu nie dosyć przestronno, Po grunt dla niego posłano za morze. Posłano wyrwać z finlandzkich nadbrzeży Wzgórek granitu; ten na Pani słowo Płynie po morzu i po lądzie bieży, I w mieście pada na wznak przed carową. Już wzgórek gotów; leci car miedziany, Car knutowładny w todze Rzymianina, Wskakuje rumak na granitu ściany, Staje na brzegu i w górę się wspina.

„Nie w tej postawie świeci w starym Rzymie Kochanek ludów, ów Marek Aureli, Który tam naprzód rozsławił swe imię, Że wygnał szpiegów i donosicieli: A kiedy zdzierców domowych poskromił, Gdy nad brzegami Renu i Patolu Hordy najezdców barbarzyńskich zgromił, Do spokojnego wraca Kapitolu. Piękne, szlachetne, łagodne ma czoło, Na czole błyszczy myśl o szczęściu państwa; Rękę poważnie wzniósł, jak gdyby wkoło Miał błogosławić tłum swego poddaństwa, A drugą rękę opuścił na wodze, Rumaka swego zapędy ukraca. Zgadniesz, że mnogi lud tam stał na drodze I krzyczał: „Cesarz, ojciec nasz powraca!” Cesarz chciał z wolna jechać między tłokiem, Wszystkich ojcowskim udarować okiem. Koń wzdyma grzywę, żarem z oczu świeci, Lecz zna, że wiezie najmilszego z gości, Że wiezie ojca milijonom dzieci, I sam hamuje ogień swej żywości; Dzieci przyjść blisko, ojca widzieć mogą. Koń równym krokiem, równą stąpa drogą: Zgadniesz, że dojdzie do nieśmiertelności! 

„Car Piotr wypuścił rumakowi wodze, Widać, że leciał tratując po drodze, Od razu wskoczył aż na sam brzeg skały. Już koń szalony wzniósł w górę kopyta, Car go nie trzyma, koń wędzidłem zgrzyta, Zgadniesz, że spadnie i pryśnie w kawały. Od wieku stoi, skacze, lecz nie spada, Jako lecąca z granitów kaskada, Gdy ścięta mrozem nad przepaścią zwiśnie: Lecz skoro słońce swobody zabłyśnie I wiatr zachodni ogrzeje te państwa, I cóż się stanie z kaskadą tyraństwa?”

Adam Mickiewicz

(English and Russian translations under the cut)

Памятник Петру I

Раз ввечеру под дождем  над Невою Плащом укрывшись стояли двое: Один пилигрим, пришедший с Захода, Безвестная жертва царственной мощи, Другой был пророком русского народа, Песнями славный по всей Полунощи. Лишь несколько дней как друг друга узнали, Но крепкие узы их дружбой связали. Высоким ли душам земные препоны- Так скалам альпийским - двум побратимам, Потоком текущей воды разделённым, Чуть слышится шум их далёкой врагини, Друг к другу склонившим в небе вершины. Пилигрим что-то думал о Всаднике медном, А российский пророк ему тихо поведал: "Царю, что был Первым, был чудо – строитель, Царица Вторая монумент даровала, И царь был отлит в великанском виде, Воссевшим на медной спине буцефала И ждал, где коню его сыщется место. Петру на земле своей нету опоры, В отчизне своей для него слишком тесно. За грунтом ему посылают за море. Послали в Финляндию выкопать камень, Гранитную глыбу по слову царицы. По морю и суше был камень доставлен И лёг на достойное место в столице. Готов постамент; и царь меднолитый Летит, кнутовластный, как кесарь из Рима, Вскочил буцефал на ��ерег гранитный И встал на дыбы на века недвижимо.

Не в этом обличье сиял в старом Риме Аврелий Марк, всенародный любимец, Которого тем прославлено имя, Что изгнан им ябеда, шпик, и мздоимец, Владелец жилищ, сделался скромен. Когда же в сраженьях на Рейне, Пактоле, Варвар коварный бывал им разгромлен, В мирный он вновь пришёл Капитолий. Чело благородным сияет покоем И думой о счастии для государства, Он руку вознёс над встречавших толпою Благословенье давая подвластным, Другою рукой отпустил он поводья, Порыв скакуна  укрощая меж тесно Обставших ликующих скопищ народа, кричавшего «Цезарь вернулся, отец наш!». Он движется в гуще народа, в котором, Отцовским своим всех одарит он взором. Конь гривою машет, глаз огненный светит, Ведь знает, какого везёт человека, Отца миллионам, вокруг его дети, И сам замедляет стремление бега. И дети так близко отца видеть могут. Конь мерно шагает ровной дорогой, И верится , это дорога в бессмертье!

Царь Пётр отпустил буцефалу поводья, Летел, будто путь и далёк и свободен, Как вдруг оказался на скальном обрыве. Уж бешеный конь копыта взнёс в бездну, Царь медлит,  грызёт удила конь ретивый, Вот-вот разобьется и конь, и наездник. Но так ему вечно скакать и не падать, Подобно струе водяного каскада, Что, скован морозом, над пропастью виснет - Но ежели солнце свободы и жизни И западный ветер согреют то царство, Что станется с этим каскадом тиранства?

Перевод Льва Бондаревского

The Monument of Peter the Great

Two youths stood deep in talk one rainy night, Beneath one cloak, hand closely clasped in hand: One was that pilgrim from a western land, An unknown victim of the tsar’s grim might; The other was the famous Russian bard, Beloved through all the northland for his song. Although their friendship had not flourished long, They were united by a great regard. Their souls soared over earthly trials and woe, Like twin crags jutting from an Alpine peak: Though separated by a roaring creek, They scarcely hear the tumult of their foe, While each to each their towering summits lean. The pilgrim mused on Peter’s awesome mien, While gently thus the bard explained the scene:

“To the first tsar, of mighty fame and deed, Great Catherine here a monument decreed. So this gigantic image of the tsar Bestrides the bronze back of a mettled steed And waits for space where he may ride afar. But Peter could not rest on Russian ground; His native land was small for such as he: His pedestal they sought beyond the sea. From Finland’s shore they tore this granite mound, Which, when the empress speaks and waves her hand, Floats o’er the sea and runs across the land, And falls into its place at her command. The mound is ready now, and forth he goes, A Roman-toga’d tsar who rules by blows: His charger gallops up the granite steep, Rearing its body for a mighty leap.

“In ancient Rome there shines in different guise Marcus Aurelius, the people’s pride, Who first made his name famous far and wide By banishing the nation’s crafty spies. When he has shamed the plunderers at home And on the Rhine and the Pactolus’ banks Has overwhelmed the fierce invaders’ ranks, Homeward he turns his steps to peaceful Rome. Fair, calm, and noble is that brow, aglow With thoughts of all his people’s happiness. He lifts with dignity his hand, as though His thronging subjects he were now to bless; And on his reins he drops his other hand, To cheek the zeal that in his charger burns. You guess that in his path the masses stand And shout: ‘Our father, Caesar, now returns!’ Amid the throng he fain would slowly ride, With a paternal glance on every side. The steed’s mane stands erect, its fierce eye rolls; But knowing that it bears a well-loved guest, The father of unnumbered Roman souls, It checks its ardent spirit’s fiery zest: The children can approach their father’s knee. Along the road the steed strides evenly— It will advance to immortality.

“His charger’s reins Tsar Peter has released; He has been flying down the road, perchance, And here the precipice checks his advance. With hoofs aloft now stands the maddened beast, Champing its bit unchecked, with slackened rein: You guess that it will fall and be destroyed. Thus it has galloped long, with tossing mane, Like a cascade, leaping into the void, That, fettered by the frost, hangs dizzily. But soon will shine the sun of liberty, And from the west a wind will warm this land.— Will the cascade of tyranny then stand!”

Translated by Marjorie Beatrice Peacock and George Rapall Noyes